Филицид с буквой Е

      — Чан, не бойся, — она смеется звонко, разнося радость по светлой комнате. — В твоих руках не распадется.              Нежные пальцы поправляют пеленку и проводят по мужским рукам, разгоняя тревогу. Чан на это действие тянется к чужим губам, просит поцелуй, горячо выдыхая. Легкий цветочный аромат ее парфюма кружит возле носа.              — Не уронишь? — она улыбается, поражая в самое сердце.              Аккуратно касается уголка губ, заставляя легкому хихиканью вырваться из груди напротив. Ей это нравится — нежнейшая невинность, присущая ему.              — Я вас так люблю, — со всей сердечностью говорит Чан, оглядывая маленького, совсем еще крошечного Джисона. Переводит взгляд на женское лицо, занятое малышом.              Такая прекрасная, утонченная и безупречная, немного уставшая с морщинками, но счастливая и неземная… Изящная! Разум подкидывает ему новые слова, дополняющие друг друга, помогающие раскрыть ее во всей красе, позволяющие утонуть в ней и влюбиться снова, практически навсегда.              Он ее ужасно любит. До скрипа в сердце, до трепета в легких, до бабочек в желудке, до потных ладоней и лихорадочного озноба. Он так долго пытался добраться до ее груди, скрывающей бьющийся комок, к которому хотелось прикоснуться, может, завладеть или засесть. Чан не знает, что бы делал без нее. Без Джисона. Без этого всего, что они называют домом.              Не жил бы, наверное. Страдал бы, наверное. Он ведь считал ее своим всем.              Когда-то, когда-то очень давно, уже и не вспомнить конкретно.                     Чан ей благодарен. Она приняла его, она полюбила его, она согласилась создать с ним семью, она надела самое прелестное платье и то кольцо, что он купил. Она же и отпустила их.              Чан скучает.              Черт, он правда скучает.              Скучает порой так сильно, что швы рвут кожу, внутри жалобно воет. Он не знает, где она сейчас, чем занимается, что делает и что ей нравится, да и любимый цвет, должно быть, поменялся, а был голубой, небесный даже. Он бы хотел знать все и в подробностях и фотографии Джисона присылать, но та отчаянно хотела бы, чтобы он держался от нее подальше, гребаный лицемер. Чан морщится.                            Джисон сидит с ним в кровати и смотрит любимый мультсериал на большом папином телевизоре. Перебирает в руках одеяло, прижимая к груди и отнимая. Мультяшка что-то спрашивает у него, и Джисон ей отвечает, подсказывая, где спряталась та рыжая лиса в синей маске. Джисон очень ответственно подходит к подсказкам, которые дает. Чан думает о том, что скоро сойдет с ума.              Сегодня была бы их годовщина, красивое число.              Возможно, Чану стоит уже отпустить все это. Было бы это еще так легко. Он до боли хочет идти дальше и не оглядываться, шея ужасно болит оборачиваться вечно назад. Джисон слишком маленький, он Чана за собой не утянет. Да и где это такое видано, чтобы ребенок решал все проблемы родителей.              Чану нужно крепкое взрослое плечо, которое удержит его в любом случае.              Стойкая вибрация пугает и Джисона, и Чана на кровати. Большая ладонь треплет непослушные волосы на маленькой макушке, и палец аккуратно жмет на нос так, что Джисон недовольно отворачивается к телевизору. Смешная обезьянка в башмачках показывает что-то более интересное. Чан отвечает на звонок, не вглядываясь в имя на экране.              — Привет, — по ту сторону точно улыбаются. — Что по планам на сегодня?              — Смотрим мультики целый день, — драматично выдает, прислушиваясь к чужим фоновым звукам, потому что свои уже не радуют. — Собираешься куда-то?              У Хенджина все валится из рук. Бумажный пакет разрывается на две части и выпускает содержимое на пол. Он чертыхается и тянется к телефону, такси уже ожидает.              Да-да, пусть ожидает.              — К тебе? — усмехается и рассматривает свои вещи, что абстрактно разложились на полу. — Вообще в бар. Хочу текилу.              — Текилу? — удивленно переспрашивает Чан и напрягается. — Ты пьешь?              — Да?.. — Хенджин отвечает максимально неуверенно, понимая, что дает сейчас неправильный ответ. Но другого просто и быть не могло.              Чан вздыхает — он не в праве командовать здесь и указывать, как жить другому человеку, он уже выучил этот урок. Собирается перевести тему и спросить, что там упало и все ли в порядке, но женский голос просачивается, затмевая все мысли. Прислушивается к каждому шороху, отголоску движений. Хенджин благодарит и посмеивается над коротким комментарием о его везучести. Это точно женский голос. Пакет под пальцами шуршит, рассказывая всем вокруг, что его постепенно заполняют.              — Прости, отвлекся, — наконец говорит Хенджин, продолжая поднимать свои вещи с пола. — Так это плохо, что я… люблю выпить? Ты, типа, великий трезвенник?              — Типа, — Чан смотрит на Джисона. — У меня есть идея получше текилы.              — Я заинтересован, — громкая связь выключается, и телефон поддерживают плечом.              — Что насчет того, чтобы посмотреть мультики и почиллить у меня дома?              Желудок Хенджина тяжелеет, будто тот проглотил гору камней.              Мозг крутит слова с запаздыванием. Чан действительно сказал то, что сказал, причем максимально невозмутимо, максимально серьезно, с тем самым выражением лица, которое Хенджин себе представил. Чан действительно заменил «Нетфликс» на «мультики». Cartoons and chill means… what… Dumbass.              Если Хенджин откажется от текилы в баре, то он получит… что? Семейный просмотр любимых мультфильмов Джисона на большом телевизоре или что-то нечто большее, что-то такое, что заставит сталкиваться губами, телами и тяжело дышать? Хенджин сглатывает.              — Это звучит ужасно по-старперски, да? — спрашивает Чан, прекрасно отмечая то продолжительное отсутствие ответа.              Хенджин подвисает.              — Я приеду.                            И едет с пакетом, в котором хлама больше, чем важных вещей, с набитым рюкзаком, будто он только с похода вернулся. Едет в вещах, не самых красивых и тех, которыми можно похвастаться. Едет сразу, по первому зову. На душе ни капли сожаления — без пяти минут спокойно.              Хенджин как-то обыденно хватает парочку детских молочных коктейлей в магазине, что рядом с домом Чана и Джисона, и с ними заворачивает в тот алкогольный закуток, в который некоторые заходят со стыдом и прикрываясь. Хенджин смотрит на цветастые бутылки. Он не замечает, как пальцы хватают одну за горло, и ноги ведут к кассе. На улице Хенджин прячет ее вглубь рюкзака, прикрывая толстовкой. Это не запасной план или еще что-то подобное, это просто на потом, потом, когда сердце начнет тосковать по прикосновениям более глубоким, когда губы будет сушить от недостатка чужой нежности. Потом, когда конечности будут гореть желанием, которое не восполнить самим, заглушить разве что.              Чан его встречает улыбкой и последующим смешком — уже съезжаемся? Хенджин кивает и с приглашения заваливается в прихожую, опуская тяжеленный рюкзак и пакет на пол. На шум прибегает и Джисон, тот отчего-то смущается и, тихо здороваясь, остается на месте как вкопанный. Детские глаза с любопытством смотрят на чужие вещи и то, как взрослые переговариваются.              Когда Хенджин направляется в ванную вымыть руки, за ним плетется Джисон под предлогом помыть руки тоже, грязные, пап. Чан продолжает молча раскрывать шире глаза.              Во-первых, Джисон никогда не отвлекается от своих любимых мультиков даже на него на такое продолжительное и серьезное время, ведь его мультяшки точно святые, и игнорировать их или отходить от телевизора считается богохульством. А тут он выбежал встретить и остался. Во-вторых, заставить Джисона пойти в ванную после прогулки было чем-то запредельно трудоемким, задачка со звездочкой, максимальный уровень сложности. Чан все время вдалбливает ему, как мыть руки важно, как эта привычка потом обернется наградой для него. Но тот не слушается и идет мыть руки только после препираний и чтобы папа отстал наконец, видишь, вот, мыльные!                     — Ты в порядке, Джисон? — спрашивает Хенджин малыша, когда они вытирают руки полотенцем.              И тот честно и быстро отвечает, что нет.              Хенджин приглаживает несколько вставших прядей на голове, как у папы, и с льющейся из него теплой заботой спрашивает, что же такое может беспокоить маленькое сердце или голову. Это выходит так натурально и естественно, что Джисон ему открывается, да и это ведь дядя Хензин.              — День родителей, — смущенно пытается объяснить. — В садике сказали гвоздики надо подарить папе и… — мнется, но не то чтобы ему сложно, ему не хочется заканчивать мысль и это отображается на его лице, — маме. Но у меня ее нет! Я так и сказал! Мне сказали только папе подарить… Но пришел ты, я подумал, можно тебе подарить… Можно тебе подарить гвоздику из садика? — слова вылетает пулеметом, который только пытается им казаться. Где-то буквы теряются, где-то буквы прибавляются с лихвой. Где-то Джисон притормаживает, повторяясь, и вновь ускоряется торопясь.              Хенджин этот детский понимает. Фелиция порой тараторит точно так же и даже еще хуже — и ничего, разбирает все, отвечает на этот набор звуков более поставленным набором.              Впервые в жизни Хенджин бы не хотел разбирать детский лепет. Он смотрит в детское лицо напротив и не знает, что тому сказать, как того не расстроить и при этом правду сказать.              Джисон весь в нетерпении, словно эта гвоздика уже у него за спиной.              — Джисон, я же не твой родитель, ты не можешь подарить мне гвоздику, — он приглаживает волосы вновь, не зная, куда деть свои руки и бегающий взгляд.              Ему хочется добавить еще кое-что, но маленькому Джисону это слышать не нужно, пусть не забивает голову, пусть не делит эту ношу.              

Джисон, твоему папе это не понравится.

             Хенджин опускает голову.              — Но ты мне почти второй папа! — искренне удивляется Джисон. — Давай у папы спросим. ПАПА! — он кричит, вытягиваясь, чтобы крик точно дошел до Чана.              Хенджин испуганно оборачивается, все еще находясь на коленях на полу, все для того, чтобы быть на одном уровне с малышом, когда залетает в ванную Чан, готовый помочь или предотвратить нечто ужасное. Он выстреливает тихим стандартным вопросом. И Хенджин делает вдох, задерживая дыхание: да или нет, да или нет.              — Папа! — Джисон склоняет голову так, будто сейчас конфеты просить будет. Это его козырь, который Чан не любит, но принимает. — А дядя Хензин же второй папа?              — Второй папа? — он смотрит на затылок, который если бы мог покраснеть, покраснел уже точно, и на Джисона, который в интенсивной попытке складывает слова в предложения.              — Ну мой второй папа… Скажи же, он почти второй папа мне! Почти… Ну, как папа, как ты… Я гвоздики хочу подарить вам… Папам.              — Хенджин в любом случае папа, — усмехается Чан, не находясь с ответом. — Папа Фелиции.              Хенджин выпускает тихий смешок. Это стоит читать, как вздох сожаления и «Так и знал, что ничего из этого не выйдет». Внутри что-то надламывается, но Хенджин держится, склеит дома без проблем, чтобы Чан надломил это вновь, неосознанно, конечно же.              — Но вы можете пожениться, — не унимается Джисон, всплескивая руками. — Мы будем с Фелицией дружить и играть много, а вы папами будете.              — Джисон, мы не будем жениться, — Хенджин поднимается на ноги.              Вышло резковато.              Маленькие глаза аккуратно заливаются и начинают стекленеть. Мальчик стоит перед взрослыми весь расстроенный, сконфузившийся. Такой крошечный, совсем безобидный и безоружный. В глазах обида, словно ему не за что отвесили оплеуху. Его глаза и нос обретают мягкую красноту, а пальчики цепляются друг за друга.              Хенджин пятится, когда видит все это, ощущая, как сам скоро заплачет. Ком в горле встает плотно.              — Джисон, нельзя манипулировать окружающими, — Чан говорит с ноткой строгости.              Он своего сына знает как облупленного, поэтому при всем происходящем успевает улыбаться и наслаждаться ситуацией. Хенджин эту улыбку чувствует затылком, улавливая волны веселья, чувствует спиной и чужое тело. Руки Чана аккуратно ложатся на плечи, сползают немного на грудь, зажимая в кольцо объятий.              — Джисон… — подбородок Чана ложится на плечо Хенджина. Смотрит на малыша, удобно расположившись на втором ряду.              У Джисона натурально катятся слезы по красным щекам. Но Чан лишь улыбается шире, приговаривая, что у него растет либо маленький талантливый актер, либо маленький талантливый манипулятор. Он крепче сжимает Хенджина в руках, и того почти трясет.              — Ты не можешь заставить нас пожениться слезами, — Чану всё смешно.              — Но если будешь слушаться папу, — вдруг втягивается Хенджин, взволнованный, ошарашенный и испуганный. Он кладет ладонь на руки Чана.              Джисон вмиг заканчивает истерику и начинает внимать каждому слову, стирая пальцами мокрые дорожки.              — Но если будешь слушаться папу, то мы обязательно подумаем над этим, — Хенджин не уверен, чувствует ли Чан его сердце, которое с силой отскакивает от внутренних преград в попытке вырваться.              Джисон усиленно кивает и лепечет, что ему нужно собрать игрушки в гостиной. Чан удивленно соглашается. И Джисон пробирается сквозь ноги пап, мчится в сторону гостиной с визгом, что я быстро, пап, быстро уберусь, и вы поженитесь!       — Прости, я тебя подставил, — улыбается смущенно Хенджин.       — Боже, тебе даже не жаль, — Чан отстраняется, наигранно цокнув. — Мог бы сделать вид.       — Мне жаль, что ты не хочешь меня пускать в вашу семью! — подключив весь свой скромный запас драматизма, выдает Хенджин, схватившись за сердце.       Чан поворачивается со всей серьезностью во взгляде. Хенджинов пульс замедляется так, что еще притормози, и его тело рухнет замертво. Вот она черта, вот и нащупал, доигрался.       А Чан смотрит, прячет все трясущееся вглубь, внутрь, напускает на себя вид уверенного, вид серьезного, все под контролем. Он смотрит в чужие глаза, и воспоминания о былой нежности впиваются в кожу, пробивают череп и цепляются за мозг. Хенджин неловко улыбается и поражает в самое сердце.       Покалывания совсем такие же. Ощущения, разбегающиеся по телу, такие же. Чан дежавю ловит, Чан себя с трудом ловит. Голова идет кругом и вот уже кажется, что он чувствует цветочный легкий парфюм.              Длинные пальцы неловко проводят по мужским рукам, пытаясь унять свою тревогу, да чужую, которую Хенджин слишком остро чувствует всем телом. Чан едва сдерживается, желание потянуться к чужим губам такое обыденное.              Сердце просит поцелуй, сердце просит старой ласки, хоть немного.              — Если что я пошутил, — глупо посмеивается Хенджин, эта пауза слишком на него давит, уже невтерпеж. Оправдания с трудом сдерживает, как и желания провалиться под землю, выжрать бутылку и не проснуться.              — Да я не против, — выдыхает Чан слишком серьезно. Теперь не смешно совсем, он мысли важные прокручивает, рассматривает со всех сторон, анализирует. — Просто не думаю, что у нас получится, — он почесывает шею и извиняется быстрым взглядом.              Чан все думает, что Хенджин шутки шутит, приколы раздает, озорством занимается. А Хенджин разбит, он ведь обстоятельно, просто всерьез его почему-то не берут, все какую-то потешную оболочку за чистую монету принимают. Чан имеет в виду тот женский голос, который он слышал. А Хенджин уже слишком разбит, ведь не понимает, что у них не получится, получалось же.              — И как здесь не пить? — вырывается у него. — У меня текила с собой…              — Ты принес алкоголь в мой дом? — переключается, как по щелчку, в другой переулок ведет, как обычно.              — Принес, — с вызовом бросает Хенджин, выпрямляясь. Смотрит хмуро.              У Чана срывает предохранители. Те и так хлипкими всегда были.              — Тебе стоит уйти, — цедит он, взглядом бегая по лицу, будто в поиске причины.              Почему так, почему ему не везет, почему все вокруг присасываются к бутылке, почему нельзя пристраститься к чему-то безобидному, что на мозг не лезет и отношения меж людьми не портит. Почему все так абсурдно…              — Найдешь, как соврать Джисону?              Хенджин склоняет голову. Ему не хватает сложенных рук на груди — вылитая она, проклятье! Чан это все улавливает, Чана уже ничего не держит. Чан слышит «Джисону» и «соврать» — он пропал. У него перед глазами целое ничего, никого; пелена чего-то неконтролируемого движется прямо на него.              Наступает на Хенджина опасно, а тот бесстрашие где-то подцепил и стоит упрямо, да и не боится он, подсознательно как-то знает, что Чан его тронуть не посмеет.              — Хенджин, — ядовито выпускает Чан. У Хенджина поднимаются мурашки, он задерживает дыхание в ожидании. Чужая злость опускается ему на грудь, заземляет. Чужой язык проходится за щекой. Хенджин это ловит. Хенджин это видит, как глаза закатывают, как гнев, который просится наружу, сдерживают последними силами. Чана от пропасти отделяет один шаг. И Хенджин бессовестно его делает, сокращая расстояние между ними, потому что не страшно, потому что уже не страшно. Его завела изнутри вся эта бурлящая энергия. — Что ты, черт возьми, делаешь?              — Забыл, что хотел сказать?              Довольный оскал украшает лицо, и Чан не может сказать, что не украшает, соврет, если скажет иное. Он сжимает чужую футболку у плеча, аккуратно ударяя и умоляя остановиться. Взгляд топит где-то в ногах.              У Хенджина сердце готово наброситься на чаново.              — У меня ребенок.              — У меня тоже.              — Именно, — кулак сжимается еще сильнее. — Что ты делаешь? Алкоголь тебя подведет в самый важный момент, Хенджин. Это гиблое дело.              Хенджин разочарованно вздыхает. Не то! Ну не то! Черт! FUcKkkkk! Он готов наброситься, вцепиться и разодрать это лицо, которое нихрена не понимает, нихрена не видит и этим причиняет слишком много боли, которая будет мучить не один день, не одну неделю.              А главная проблема в том, что Чан все понимает. Чан, черт возьми, все видит, все чувствует и реагирует, но не так, как хочет Хенджин.       Ведь он тоже человек. Он тоже хочет любить и быть любимым. Хочет ошибаться, делать неправильные вещи и сожалеть, может, не так, как надо, но немного, для вида. Он хочет не связывать себя оковами и делать всякое — быть человеком, учиться на своих ошибках и двигаться дальше. Хочет быть молодым и таким беззаботным.              Но есть в этом мире ограничения, которые мир выдвигает и требует соблюдать, несмотря ни на что. Требует жертвовать и быть мучеником, святым и праведным. Чан — около святой. Чан играет по правилам, иногда слишком увлекаясь. Сына воспитывать надо, поднимать малыша на ноги. Дарить ему лучшую жизнь и своей несчастной никак не влиять.              Чан все понимает, но, может, все же слишком по-своему это воспринимает. Все действия Хенджина, которые тот считает самыми доходчивыми, его только калечат.              Чану страшно. Душа просит — второй развод не потянет, его разрушит окончательно. Чану хочется ошибаться и быть неправым, но Чану не хочется чувствовать грудной треск и ту тупую боль.                     — Ты, вроде, взрослый, отец, а ничего не понимаешь.              — Что ты хочешь?! — хватая за руку, останавливает Хенджина, требует развернуться к себе лицом — не договорили, не смей.              — Слишком много всего! — вылетает так беспомощно, что Хенджину жаль. — Прости, я должен уйти, пока это все не закрутилось в полную несуразицу.              Чан бы хотел, чтобы это все закрутилось в полную несуразицу. Но Чан бездействует, отпускает его и цветочный аромат подле исчезает вместе с ним, шлейф, совсем тончайший, распадается и больше не волнует кровоточащее сердце.