***
Прошло вроде не так уж и много времени. День вторжения постепенно подходил к концу, и район уже выглядел совершенно разоренным и разрушенным, даже еще нетронутые здания казались какими-то обветшалыми и заброшенными, а мокрый сквозняк со свистом гулял в темных провалах окон, иногда стуча открытыми форточками. Казалось, что жизнь окончательно покинула это место, замерла и затаилась. Далекие очереди и взрывы — они уже никак не были связаны с жизнью, как и безликие трупы на дорогах, уже разбухшие от влаги, как и полуобрушенные стены с сколами от пуль и снарядов. Все это были лишь следы подступающей все ближе смерти, трупные пятна на человеческом теле, оставленном на полу разграбленной кем-то квартиры. Куртка и брюки вымокли насквозь и стали намного тяжелее, как и волосы, с которых дождь уже успел смыть всю грязь. Марта, уже продрогшая насквозь, продолжала упрямо идти вперед, неразборчиво ругаясь себе под нос. Как-то сложно было ей понять, пьяна она сейчас или нет, казалось, словно холод заставил ее резко протрезветь, но мысли все еще метались в голове в лихорадочном беспорядке, а мерзкое чувство тошноты и постоянные спазмы говорили, что тело до сих пор отравлено. Зачем она туда шла? Что она там найдет? Ей было уже все равно. Как ей казалось, отравленный алкоголем мозг просто повторял все те же действия, в надежде на другой результат. Но ведь она сама все видела. От дома ничего не осталось. Нахрена они сбили эту ракету? Зачем? Зачем? Она понимала зачем. А зачем они стреляли? Зачем им стрелять? Здесь все тоже прекрасно ясно. Но почему так? Для чего все это? Жила бы она лет восемьдесят-девяносто назад, когда Революция только вспыхнула, возможно, она бы и разобралась. Кто-то наверняка задает такие вопросы родителям и родителям родителей. Но ее лишили такой возможности. Пи... эх... Не осталось уже и сил материться. К черту все. Рука сама потянулась в карман и нащупала внутри уже совсем размокшую пачку сигарет. Марта поднесла ее к лицу и открыла. Все сигареты внутри раскисли и пришли в негодность, через уже почти прозрачную бумагу было видно табак, превратившийся в темную сопливую жижу. Пачка из красного картона незамедлительно плюхнулась в лужу под ногами. Девушка просто стояла под дождем и неспешно выдыхала облака пара, рассеянно разглядывая их дрожащие очертания. Крупные капли дождя и потоки воды, стекавшие по волосам, словно массировали уставшую голову, тяжелую и пустую как котел. Она пошла дальше, и с каждым шагом происходящее вокруг все больше напоминало кошмарный сон. Менее чем за день город преобразился до неузнаваемости, превратившись в свое кривое отражение, с искаженными, разрытыми улицами и домами, будто придавленными или вырванными с корнями то тут, то там. С трудом разобравшись в хитросплетении черных развалин и изменивших свою форму улиц, она вышла к злополучному дому. Точнее к его обугленным останкам. Отдельные фрагменты стен, напоминавшие потекшие огарки свечей, тянулись к небу, обступая завалы из груд кирпича и рухнувших перекрытий. Местами в куче строительного мусора угадывались обломки мебели и бытовой техники. Все почернело, покрылось копотью и толстым слоем каменной пыли. Капли дождя беспорядочно стучали по железным настенным батареям, уже бесполезно висевшим на открытом воздухе, и по погнутой арматуре, которая хищно скалилась во все стороны, обвиваясь вокруг выгоревших руин. Марта подошла ближе, застыла у дверного проема и короткой лестницы, которые, лишившись стен вокруг, напоминали огромное, причудливое надгробие. Табличка с адресом была глупой, неуклюжей эпитафией почившим жильцам. Приоткрытая зеленая дверь покачивалась на ветру. В голове вспыхивали картины того, как улыбающийся Вилли раз за разом прощался с ней у этой двери и заходил внутрь. Иногда у него в руке был пакет с продуктами, иногда сигарета, которую он аккуратно тушил и бросал в урну, иногда мокрый зонтик, который он встряхивал на пороге. Иногда, когда на Марте была полицейская форма с маленькой пилоткой, она в шутку козыряла ему двумя пальцами. Иногда целовала в щеку на прощание. Всегда из-за этой двери лился теплый свет подъездной лампочки. Теперь за ней была только пустота, пропахшая огнем и пылью. Где-то под этой грудой мусора остались Каспар и Амелия. И это она за ними не уследила... С другой стороны, может, имперские реплики добрались до них раньше проклятой ракеты? Но она даже представить не могла зачем им нужны мирные жители, а воображение рисовало ей только картины жестоких расправ. И равнодушные, стеклянные глаза реплик-палачей. Куда их могли забрать? Город был таким большим, и теперь таким враждебным, таким мертвым... Марта посмотрела на свои исцарапанные, ушибленные руки, грязную, изодранную одежду. Она уже и забыла, как днем рылась в этих развалинах, севшим голосом шепча себе под нос какие-то неразборчивые молитвы вперемешку с ругательствами. Это я их не сберегла... Ее даже не было рядом. Но для чего? Да чтобы сдохнуть вместе с ними... Щелк. И пистолет, который реплики неосмотрительно оставили при ней, уже лег в дрожащую руку. Обида, горькая обида жгла ей горло и затылок, разрывала прокуренные легкие. Слезы незаметно проступили на уже и так мокром лице, искаженном гримасой боли. Жар и лихорадочная дрожь. Марте казалось, что она вся горит, и стекающая по ней вода сейчас начнет шипеть и испаряться. Холод металла на виске даже показался ей приятным. "Тип 75" приставленный к голове, словно отогнал боль и нахлынувшую на нее волну безумия. Вдруг ей стало очень холодно, и ее зубы застучали в такт дрожи, охватившей ее тело, в такт беспорядочно стучащему сердцу, которое болело уже так сильно, что Марте казалось, что оно скоро остановится и без спасительной пули. Я схожу с ума, я схожу с ума, я схожу с ума, я лучше вышибу себе мозги, чем сойду с ума!.. Выстрел. Мир вспыхнул. Боль в груди стала нестерпимой, и что-то со всей силы ударило ее в висок. Пистолет упал на ступени, а Марта рухнула вслед за ним и окончательно разревелась. Но боль в голове... боль в голове была совсем не страшной. — Блять, ты что творишь? — возмущенно спросил уже знакомый голос. Полицейский, накинувший какое-то тряпье вместо кителя, навис над ней, уже держа в руках ее пистолет. Марта пыталась что-то ответить, но рот ее практически не слушался. В глазах быстро темнело, а тело и голова, бывшие до этого невыносимо тяжелыми, стали словно невесомыми и проницаемыми. Перед тем как закрыть глаза, Марта равнодушно смотрела, как дождь проходит сквозь ее руку. Она тонула. Просто тонула в темноте.***
Из кабинета Доцента слышалась громкая ругань, что-то беспорядочно падало и билось об стены. Хунд, ухмыляясь, развалилась на диване и мечтательно разглядывала темные пятна на сером потолке. Послышался звон разбитого стекла. — УЕБОК! ПРИДУРОК! СУМАСШЕДШИЙ АЛКАШ! — вопила Штерн на весь подвал, явно пытаясь избить активно защищавшегося врача, — ДА Я ТЕБЯ ПОД ТРИБУНАЛ ОТДАМ! — УДАВИШЬСЯ, БАШНЯ ОСАДНАЯ! ЛУЧШЕ ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ В ЗАДНИЦУ! — не отставал буйный MTSR, уже накачавшийся алкоголем. — Если нас прихлопнут из-за этих двоих, то, надеюсь, это будет быстро, — устало сказал Карел, который притащил сумасбродную полицейскую на своем плече. Хунд, несмотря на свое пренебрежительное отношение к "гештальтикам", не могла не признать, что он выглядел "симпатично". Светлые волосы, голубоватые глаза, немного грубые, тяжелые черты лица — он выглядел как примерный полицейский с пропагандистского плаката, а очки придавали ему какой-то особый, интеллигентский лоск. "Гештальтик" тем временем приподнялся и положил пластинку на старенький граммофон, чей деревянный корпус уже начала поедать голубоватая плесень. Граммофон жалобно скрипнул, а затем пыльный подвал наполнился так же пыльно и глухо звучащей мелодией. Нежное, звонкое журчание клавиш фортепиано и густые потоки струнной музыки, может, и не заглушали истошную брань, но несколько смягчали ее. — Байройтский концерт? — мечтательно спросила Хунд, смягчившаяся, услышав приятную композицию, как бывало с многими шторх. — Не знаю даже. На пластинке ничего не написано, — ответил Карел, снова устроившись в облезлом кресле и продолжая пить чай. — У хозяев этого местечка отменный вкус, — шторх зевнула, — Где они достали такое сокровище? Карел лишь усмехнулся, следя, как дымок от чая пляшет под чарующие звуки концерта. На записи тем временем, сквозь мелодию звучал звонкий смех и, кажется, даже звон бокалов. — И как? Замечательно там служит твоя Марта? — спросила Хунд. — Да я с ней почти и не пересекался по работе. Слышал, конечно, что она любительница выпить, но такой я ее вижу впервые. — Охотно верю. — Ну, проснется, спрошу что с ней. — Да Штерн ей за такой номер голову снесет, вот увидишь. У нас война, а она нажралась в хлам, как последняя свинья. — Да я бы тоже с удовольствием накидался, была бы возможность. Да и вообще... — он сделал пару глотков, — Дело явно не в алкоголе... — Ха! А в чем тогда? — Алкоголь это никогда не причина. Это всегда следствие. Она ведь из-за чего-то выпила, а не как этот Доцент, который... кхм, запрограммирован так. — Вы, гештальты, всего лишь оправдываете так свою слабость. — А у вас, реплик, нет даже причин выпить. И я не вижу в этом плюсов. — Во мне-то плюсов нет? Да если бы всех гештальтов поменять на реплик, то мы бы уже на Буяне флаг Нации ставили! — Да если так, то из вас выйдет имперская армия. — А это еще почему? — Ну, дома у вас нет, да и с семьей не задалось. Вот тебе чем тогда дорожить, и что защищать? А? — Да ты это... — Вот и получается в итоге Рейхсеер. Который ничего не защищает, а только разрушает и грабит, что укажут. Армия без идеи, армия без принципов, и армия без мозгов, — он усмехнулся и снова отпил чаю. — Это у меня мозгов и принципов нет? Да я за Революцию... — СВОЛОЧЬ! ИДИОТ! А НУ СЛЕЗАЙ ОТТУДА! — снова заорала Штерн. Доцент ответил что-то нечленораздельное, а потом, судя по звуку, рухнул откуда-то сверху и разбил стол. — Лучшие мои композиции рождались летом, — заговорил вдруг голос из граммофона, — Любовь во мне всегда расцветает в это время года, детская, наивная, иногда направленная на самые банальные и даже дурацкие вещи. Вам когда-нибудь приходилось бывать в Каркосе летом? Она прекрасна, право слово, особенно на закате. Эти величественные шпили и башни на фоне розовых облаков... А как пленительны ее густые, древние сады! Как же уютны ее узкие, кривые улочки и грандиозны широкие, прямые проспекты! Право слово, кто не видал Великий город Каркоса, тот не испытывал любви, не видел красоты, не слышал настоящей музыки!.. Но что-то я отвлекся, вы ведь пришли за музыкой, музыкой! — И все-таки это тот самый концерт! Какая красота! — воскликнула Хунд, совсем забыв о теме разговора. И концерт продолжился. А Карел задумчиво уставился в стену. Очень хотелось свежего, настоящего хлеба. Да только даже вкус его совсем забылся и все никак не приходил на ум. Даже то, что он может быть хрустящим снаружи и мягким внутри, казалось плодом его тогда еще детской фантазии. Он повернулся в другую сторону. Марта, бледная как труп, мокрая и грязная, неподвижно лежала на продавленном матрасе, расстеленном прямо на полу. Мне надо поспать. Хватит на сегодня впечатлений... И он оставил чай остывать на столике, рядом с репликой, с счастливым лицом слушавшей Байройтский концерт. И ночью пластинка неоднократно переставлялась и включалась по новой, продолжая наполнять убогий подвал нежными звуками далекого, уже чужого, довоенного мира.