Часть 40. От рассказчика. Возвращение
24 ноября 2023 г. в 13:14
Я нашел себя в постели Фредерики сонным, разморенным и совершенно нелепым в своей глупой, неожиданно проснувшейся влюблённости.
Темнокудрая красавица смотрела на меня с плохо скрываемым весельем — она уже почти оделась, и ставшая привычной черная водолазка показалась мне в этот момент совершенно лишней.
— Это нечестно, — сказал я со смехом, — ты меня соблазнила!
Фрида иронично приподняла одну бровь.
— Неправда. Я предложила тебе зайти посмотреть фотографии, и ты сам согласился!
Я поднялся на кровати, пытаясь пригладить взлохмаченные волосы.
— Персефона соблазнилась тремя зернами граната, а я — тремя фотографиями пятилетней тебя верхом на пони. Мне кажется, это забавно.
— Не льсти себе, ты не Персефона, — засмеялась Фрида, вскакивая с кровати и натягивая свою невозможно короткую юбку, — уж поверь историку искусств!
Она сама была похожа на Персефону с картин Россетти: изумительно бледная с водопадом черных волос, струящимся по плечам. С невыносимой грустью в вечно смеющихся глазах.
Эта женщина идеально подходила загадочному Лутцу, в котором я очутился шуткой судьбы. А я, точно так же оказавшийся в ее постели, не подходил ей совершенно.
Казалось, мы оба, достаточно взрослые люди, осознавали это.
Но Фрида так игриво запрыгнула, полностью одетая, на кровать, и так заискивающе укусила меня за кончик носа, что я на секунду усомнился в нашей взрослости.
— Одевайся, — сказала она со смехом, но тоном властного правителя, — хочу тебе все-таки рассказать остаток истории, которую ты вчера не дослушал.
Я вспыхнул.
— Я был занят тем, что удерживал тебя на своих бедрах!
— Не моя проблема, что это заняло так много концентрации, — усмехнулась Фрида, и я подумал в ту секунду, что готов умереть за эти голубые глаза.
Фрида ждала меня в столовой и, не сильно беспокоясь от моего прихода, помешивала сахар в фарфоровой чашечке.
Это была ее удивительная особенность — абсолютная перемена настроения за несколько секунд от восторга до равнодушия. В ней будто единомоментно уживались зима и лето в борьбе за власть.
— Я всё еще хочу прояснить один момент, — начал я, садясь от нее на безопасном расстоянии (мне показалось, что вне спальни проявлять свои не вовремя проснувшиеся чувства будет неуместным), — Я кое-что успел рассмотреть, пока одевался. На твоем комоде. Там ведь все твои фотографии?
Фрида подала плечами.
— Ну да, почти все, кроме двух — те в гостиной.
— Почему у тебя нет фотографий из Лутца старше 1939 года?
Фрида посмотрела на меня, как на идиота.
— Я ведь уже рассказывала. Родители бежали от преследований режима и оставили Лутц до конца войны.
— Да, но война закончилась через шесть лет, — я принялся за кофе, — неужели после этого никто из вашей семьи не возвращался в Лутц? Сложно поверить!
Фрида вздохнула.
— Отец всегда был ответственным человеком. Приняв под свое управление цыган другого края, он уже не мог их бросить. У них никого не было, кроме него.
— Но ведь у Лутца тоже! — воскликнул я, — Он не думал о том, что город без него осиротел?
— Но ведь он не осиротел, разве нет? — Фрида дернула уголком губ, — Лутц это не цыганское поселение, что бы ты там ни успел себе придумать. Здесь живет много народов, этот город самобытен. А то место, где мы оказались после бегства, было полностью населено цыганами. Там даже почти не говорили на других языках…
— Я не думал, что такие места есть в Европе, — я искренне удивился, — такое ожидаешь встретить в Карпатах, но никак не в Швейцарских Альпах…
Фрида вдруг бросила на меня строгий взгляд.
— Альпы там Зубровские. Просто с другой стороны.
Мы замолчали, каждый занятый своим завтраком.
Наконец я не выдержал.
— Что же случилось после войны?
Фрида убрала с губ каплю кофе кончиком мизинца.
— После войны встал вопрос с тем, что делать с Лутцем. Оказалось, что родителей действительно считали погибшими — остолопам из Вены просто наскучило в какой-то момент их искать. Но про меня во всей этой суматохе в результате никто не вспомнил — выходило, что по документам я жива. И я — наследница. Но мне было одиннадцать лет, ради бога, что я могла наследовать? Тогда родители вспомнили про дядю Зеро — он был добр ко мне и к Лутцу, честно следил за ним в отсутствие хозяев, а к моменту окончания войны, будучи наследником дяди Густава и владея «Гранд Будапештом», сколотил достаточное состояние, чтобы внушить родителям доверие. Они записали его совладельцем Лутца и моим опекуном заодно. Это очень иронично, с учетом того, что они все-таки заявили о том, что живы, лет через пять после конца войны. У меня одновременно были и родители, и законный представитель. Тотальный контроль как он есть.
Она горько усмехнулась, а я нахмурился.
— Но ты могла вступить в права наследования после совершеннолетия, через шесть лет после войны… Почему господин Мустафа все еще владеет Лутцем?
— Потому что я заноза в заднице, — хмыкнула Фрида, снова прячась за чашкой, — в семнадцать лет я хотела быть битником, носить берет, курить, колесить по миру, учиться бесполезным гуманитарным наукам, и я совершенно не планировала становиться хозяйкой огромного дома. Я «золотой ребенок», как бы банально это ни звучало. Никакой ответственности в голове. Когда я решила учиться во Флоренции, то просто поставила родителям ультиматум. Сейчас я знаю, как мерзко это было с моей стороны… Отец, конечно, страшно переживал по этому поводу, не знаю, как маме удалось успокоить его, ведь он всерьез обещал запереть меня в замке… Я уехала, обиженная на весь мир, как каждый глупый избалованный подросток. Мне казалось, мне не дают быть собой со всеми этими нравоучениями про ценность рода и важность владения землей. А потом появился баварский принц Виттельсбах, и я совсем потеряла Лутц из виду. Мне казалось, что, убежав в другую семью, я стану более независимой и цельной… Отчасти, так и было. Я нашла себя и вернулась, и поняла, как чертовски был прав мой отец, пытаясь научить меня быть графиней. Жаль, что поняла я это к двадцати пяти годам, умудрившись едва не разругаться с единственными людьми, которые меня любили, и едва не отрекшись от единственного места, которое любила я. Я очень плохая наследница, тебе стоит упомянуть об этом, когда будешь писать свою книгу. Думаю, это можно даже сделать в том же абзаце, где ты будешь хвалить мои бёдра. Надеюсь они были достаточно безупречны.
Я подавился кофе. Эта невозможная женщина, нежная и язвительная в равной пропорции, никак не давала мне разгадать себя. Я не понимал ее мотиваций, не понимал ее чувств, и единственным, что я мог сделать, было решение подойти к ней и мягко взять ее за подбородок.
— Зачем ты смеешься надо мной? Ты же сейчас была так честна, так искренне раскрылась… Зачем ты опять язвишь?
Она посмотрела мне в глаза, и он плескавшихся в них нежной робости у меня защемило сердце.
— Такой уж у меня характер, не могу за него извиняться, — она облизала губы, — и если тебя что-то не устраивает, то я тебя не держу.
Я отпустил ее лицо и, сев рядом, взял ее за руку.
— Еще чего, — сказал я, пряча улыбку, — я еще не услышал достаточно, чтобы закончить свою историю.
Она устало уронила голову на подлокотник кресла.
— Что ты еще хочешь узнать?
— Что случилось с твоими родителями?
Фрида изогнула бровь и посмотрела на меня так, будто я спросил несусветную глупость.
— В каком смысле? Что ты успел подумать?
Я стушевался.
— Ты говоришь о них в прошедшем времени, и…
— Господи, какой ты нелепый, — фыркнула красавица, — я даже отвечать тебе ничего не буду. Но если ты еще не планируешь сбежать отсюда и от меня, то предлагаю тебе дождаться вечера. Думаю, я сумею разрешить твои сомнения.
Я поднес ее ладонь к своим губам и поцеловал то место, где линия жизни входила в линию любви.
— Мне кажется, от тебя я уже никогда не сбегу.
Она со злостью выдернула руку.
— Виттельсбах тоже так говорил.
До самого ужина мы не разговаривали. Стояло лето, и солнце, замершее над верхушками лесистых гор, висело к вечеру еще высоко, лишь краснее немного с каждым часом, будто от смущения.
Я не понимал, что должно было произойти — я знал о запланированном визите господина Мустафы в Лутц, но почему-то мне казалось, что Фрида обещала мне нечто иное.
Тогда мне закралась мысль, что может быть, она ждала чего-то от меня? Слов или какого-либо более мужского поступка, чем неловкие попытки психоанализа за чашкой кофе. Я, несмотря на весь свой разнузданный нрав, был воспитан в духе рыцарства, и провести с женщиной ночь мне казалось серьезным событием — возможно, поэтому я был так часто женат. Но для Фриды, шумной и дерзкой, молчаливой и кроткой, и все это — одновременно, казалось, не произошло ничего серьезного. Я был сбит с толку: неужели ей было всё равно? Но если бы это было правдой, держала бы она меня за руку, когда засыпала в ту ночь? Шутила бы со мной так же весело и едко, как шутила до всего?
Я ничего не понимал и чувствовал, что если не поговорю с Фридой теперь, то никогда н обрету покоя.
И, улучив момент, я поймал ее на веранде — врасплох, настолько несобранную, что от моего простого прикосновения она едва не вскрикнула.
— Это значит хоть что-то для тебя? — спросил я без предисловий, раздражаясь от того, что эта неуловимая цыганка все время пыталась отвести глаза.
— Пусти меня, — грозно сказала она.
— Нет, — я решил, что должен быть сильнее, — хватит держать меня за дурака. Ты нравишься мне, и если это взаимно, то почему бы не попробовать разобраться в этом вместе?
Она вдруг очень удивлённо посмотрела на меня.
— «Нравлюсь»? — она заметно оттаяла, и я увидел на ее губах слабый проблеск улыбки, — спасибо тебе.
— За что? — не понял я.
Фрида коснулась пальцами моей щеки.
— Ты правильно подбираешь слова. Это логично, ты же писатель… Я боялась, что ты скажешь «люблю тебя». Но ты честный. Спасибо тебе за это. Ты тоже нравишься мне. Но пока — не больше.
Я, все еще сбитый с толку, но уже порядком успокоенный ее улыбкой, потянулся, чтобы поцеловать эту женщину, но она мягко отстранилась.
— Имей терпение. У меня есть для тебя кое-что поинтереснее.
И вдруг указала пальцем куда-то за мою спину.
По заливаемой алым солнцем гравийной дорожке к Лутцу подъезжал автомобиль господина Мустафы.
Я, считая себя его другом по праву, спустился с лестницы и уже хотел было непринужденно помахать рукой, как вдруг автомобиль остановился, дверцы его открылись, и я с огромным смущением понял, что господина Мустафы я не вижу.
Вместо него, не прекращая разговора, из автомобиля вышла пожилая пара. Дама, одетая в броское летнее пальто с рисунком, как я мог судить, очень модным в последнем сезоне, вышла из автомобиля, изящно приняв помощь своего спутника — статного седого мужчины в старомодном двубортном пиджаке, опиравшегося на трость с витиеватым металлическим набалдашником.
Господин Мустафа появился следом — отчего-то очень взволнованный, будто помолодел на десятки лет.
Не прекращая разговора, пара обернулась к крыльцу, и я едва успел рассмотреть эмоции, отразившиеся на их лицах, как вдруг Фрида, чуть не сбив меня с ног, слетела по ступеням, обнимая всех троих с восторженным криком на непонятном мне языке:
— Аньюцы, апу! Йудв уйра! (венгр. «С возвращением!»)