Возвращение в Лутц

Собрание цыганской общины проходило в зале маленького полупустого замка, настолько незатейливого, что Наннель он издалека показался обычной пристройкой к мельнице. — А где же хваленая швейцарская тяга к украшательству? — съязвила она, но, получив от провожавшей их хозяйки гостиницы полный скепсиса взгляд, умолкла до самого прибытия в замок. По законам, цыганский король не должен был знакомить семью с общиной до вступления в должность, но Наннель, и без того уставшая от странных, по ее мнению, для Альп тонкостей и обычаев, взбунтовалась. — Я не позволю тебе идти одному, полубольному, к скопищу незнакомых цыган, — громко сказала она, натягивая пальто и категорично складывая руки на груди, — я еду с тобой, и пусть меня поднимут на вилы, но если ты король, то я, черт возьми, королева, и я имею право знать, во что ввязывается мой муж! Дмитрий смотрел на разъяренную женщину со странной смесью раздражения и восторга. Фрида, слишком увлеченная новой игрой, которой ее научили дочери хозяина гостиницы, не обращала на препирательства родителей никакого внимания. Тяжело вздохнув, Дмитрий покосился на хозяина. — Вы присмотрите за Фридой? Прошу вас! Хозяин кинул полный иронии взгляд на графиню, затем на собственную жену, смотревшую на происходящее с похожим негодованием, и пожал плечами со странным выражением лица, будто пытался убедить Дмитрия, что понимает категоричность связанных с цыганством женщин, как никто. Наннель уже тянула мужа к замку, кидая полные надменной рассерженности взгляды на явно недовольную ее поведением хозяйку гостиницы. В зале, напоминавшем скорее охотничью гостиную, чем пространство для советов, сидели, расположившись на длинных (будто церковных) лавках местные цыгане. Они были похожи на жителей Лутца: также носили широкополые шляпы поверх платков, укрывали шею крупными серебряными кольцами и не слишком рады были видеть в своих рядах чужаков. — Напоминаю вам, что они в трауре, — шепнула хозяйка гостиницы, указывая Дмитрию на место, напоминавшее университетскую трибуну, — будьте с ними мягче. Дмитрий кивнул и наклонился к Наннель. — Присядь вниз, на первый ряд. Если понадобится, я приглашу тебя. Не хочу сразу их шокировать. Наннель фыркнула и закусила губу. — А меня там не сожрут за вторжение в чужую общину? — Если будешь молчать, то нет, — процедил сквозь зубы Дмитрий, — а ты будешь, потому что говорить мы будем на цыганском. — Ну я тебе устрою за этот приказной тон! — возмущенно зашипела Наннель, но все-таки послушно спустилась вниз, к рядам скамеек, не без странного удовольствия наблюдая, как десятки глаз в обрамлении черных, натянутых до носа платков устремились на нее. Это была публика, и, какой бы она ни была, Наннель упивалась ее вниманием. Хозяйка гостиницы что-то громко сказала по-цыгански, призывая зал затихнуть. — Мне вас представить, или вы сами справитесь? — уточнила она у Дмитрия, но, видя, как тот уверенно ступил на возвышение, лишь покорно прикрыла глаза, опускаясь на скамейку рядом с Наннель. Казалось, что для себя она уже признала его новым главой общины. Дмитрий заговорил. Наннель никогда раньше не слышала, чтобы он говорил по-цыгански так долго. Он часто сыпал выражениями, ругательствами, иногда переводил ей слова жителей Лутца, но никогда не произносил одномоментно на этом языке больше десятка слов за раз. И это странное наречие, тяжелое и древнее, непохожее по звучанию ни на один из знакомых Наннель европейских языков, лилось по залу, словно таинственное заклинание. — О чем он говорит? — шепнула Наннель, привлекая внимание хозяйки гостиницы. Та скосила на нее свои темные глаза. — Выражает соболезнования по случаю гибели их главы, — ответила она, — видите даму по ту сторону зала? Это вдова. Наннель прищурилась: на скамейке с противоположной стороны сидела, облаченная в странный, изобилующий рюшами, наряд очень молодая женщина ослепительной красоты. Она была похожа на Кармен, какой ее воспевал Мериме в своей трагедии. Пышные темные волосы, выбивающиеся из-под вуали, тяжелыми кудрями ниспадали на плечи, острый нос, идеально прямой, как у богинь древнего Рима, был бледен и изящно оттенен платочком, который вдова держала у лица. Такая дама, появись она в Вене, мгновенно привлекла бы внимание всех мужчин, но здесь на эту невероятную красавицу никто не обращал внимания. Вдруг она встала, и ее длинные одеяния мягко зашуршали по полу. Затем откинула вуаль — Наннель увидела пронзительные глаза теплого янтарного цвета. А затем произошло нечто странное: дама, поднявшись по ступеням на импровизированную трибуну, остановилась в метре от Дмитрия, что-то сказала ему и вдруг, опустив голову, расстегнула ворот своего платья до груди. Под черной тканью засияла белоснежная кожа. Горделиво вскинув голову, она вдруг подалась вперед и, схватив Дмитрия за руку, прижала ее к своей оголившийся коже. Наннель остолбенела — Дмитрий даже не пытался вырваться. — Что происходит?! — зашипела она. Хозяйка гостиницы флегматично пожала плечами. — Молодая вдова предлагает себя в супруги новому королю. Это означает, что наша община согласна принять его власть. Наннель посмотрела на хозяйку во все глаза. — А ничего, что я здесь сижу?! — Имейте терпение, — холодно сказала хозяйка, — в конце концов, вы сами настояли на том, чтобы прийти сюда. Дмитрий тем временем что-то тихо сказал вдове, и та отпрянула от него, так и не застегнув ворота платья. Подняв голову, будто желая увидеть весь зал, Дмитрий вдруг бросил взгляд на Наннель и властным жестом протянул ей руку. — Идите, — шепнула хозяйка, — он зовёт вас. Неуверенно Наннель поднялась на ноги, плотнее закутываясь в свое отделанное каракулем пальто, взошла по ступеням и приняла руку Дмитрия, охнув, когда он резко принятул ее к себе. В зале на несколько секунд повисло недоброе молчание, а затем, будто что-то взорвалось, со всех сторон посыпались гневные восклики. — Что происходит?! — испуганно спросила Наннель, сжав руку мужа, но Дмитрий, казалось, был совершенно спокоен. — Они не верят, что ты моя жена, — сказал он так буднично, будто выбирал посуду к завтраку, — здесь никогда не было цыганского короля, только главы и бароны, и для этих людей немыслимо, чтобы предводитель общины женился на нецыганке. — И что делать?! — прошептала Наннель. Она была совершенно сбита с толку. Дмитрий подмигнул ей. — Доверься мне. И не удивляйся ничему. И вдруг, не убирая с лица мягкую улыбку, опустился на одно колено, расстегнул нижние пуговицы пальто своей жены и прикоснулся губами сначала к оголившийся голени, а затем к краю пальто. Зал снова затих, но тишина эта была уже не пугающая — а спокойная, будто бушевавшее море наконец улеглось. — Что это значит? — Всё еще недоверчиво спросила Наннель. Дмитрий встал и взял ее под руку. — Для цыгана считается потерей чести преклонить колени перед кем-либо, кроме своей жены. Тем более — коснуться нижней части женского тела. По местным законам, всё, что ниже живота женщины, считается нечистым. Поэтому цыганки не носят коротких юбок. Если бы ты была просто женщиной, я бы никогда не мог коснуться твоих ног, и они это знают. Но ты моя жена, и то, что для других было бы потерей чести, в отношении тебя превращается в символ властности и уверенности. Теперь они будут думать, что ты цыганка. Придется тебе с этим смириться. Наннель хотела было возмутиться тому, что снова была причислена к непонятной ей и неблизкой культуре, но к Дмитрию уже потянулась толпа одетых в черную кожу мужчин, каждый из которых выкрикивал какие-то важные и очевидно очень серьезные вещи, потому что Дмитрий, небрежно сжав руку Наннель, отпустил ее, полностью погрузившись в общение. Внезапно кто-то положил ладонь Наннель на плечо, и она вздрогнула: Невероятная красавица в бесстыдно расстегнутом на груди платье смотрела на нее с мягкой улыбкой. — Простите, но я не понимаю по-цыгански, — предупредила ее Наннель, уже готовая к оскорблениям, но красавица лишь улыбнулась сильнее. — Я бы удивилась, если бы понимали, фрау фон Тешем. Наннель удивлённо вскинула брови. Красавица говорила с ней по-немецки не с швейцарским акцентом. — Мы встречались в Вене? — уточнила Наннель, но тут же опомнилась, — или вы просто узнали меня? В таком случае, мне очень приятно! Красавица чуть смущено потупила взгляд. — Мы встречались, но не так, как вы наверное предполагаете. Это было давно. Я была совсем девочкой, а вас тогда звали Империя. Наннель вздрогнула, посмотрев на женщину перед собой, как на призрака. Она не слышала этого имени уже многие годы. Именно так ее называли на Лёвенгассе, когда она начала приносить деньги. У матери Дмитрия, «попечительницы» этого чертова борделя, была странная страсть к Бальзаку. Все девушки получали имена героинь его романов. Самые красивые назывались Империями. Наннель никогда не была самой красивой, но она умела быть обаятельной настолько, что все клиенты хотели именно ее. К тому же, у нее уже тогда появился голос — это добавляло шарма. То, что красавица-цыганка, явно очень молодая, лет на десять моложе Наннель, стоящая теперь перед ней со скромной улыбкой, тоже была в том жутком месте, разрывало Наннель сердце. — Сколько тебе было, дитя? — спросила с комом в горле Наннель, непроизвольно касаясь пальцами бледного, прекрасного лица. Вдова не прекращала улыбаться. — Пятнадцать. Я только появилась, а вы уже почти освободились тогда. Я видела вас редко, но однажды вы подали мне платок, когда увидели, что я вышла из комнаты с разбитой губой. Я этого не забыла. Я не могла поверить, что такой безупречной даме есть дело до такого ничтожества, как я. Болезненные воспоминания нахлынули на Наннель бурным потоком, мешая мысли, и она, едва не упав, села на скамейку, утянув вдову за собой. — Пожалуйста, не держите горечь в сердце, — сказала улыбчивая цыганка, смешно коверкая фразы на деревенский лад, — всё уже в прошлом. — Как ты смогла вырваться? — только и могла произнести Наннель, давясь вздохом. Цыганка пожала плечами. — Меня украли. Мой муж. Приехал в Вену по делам, друг утянул его на Лёвенгассе. А он увидел меня в углу и как-то почувствовал родную кровь. И обратился ко мне по-цыгански. — И ты поддалась? — Я ответила. Мы провели вместе ночь. А потом он вдруг сказал, что не место цыганке в таком месте и предложил украсть меня, чтобы жениться, — вдова смущенно прикрыла глаза, — Я тогда решила, что он шутит. А потом он действительно затащил меня в автомобиль, когда я вышла утром на прогулку, и увёз сюда, в этот замок. Наннель нервно усмехнулась. Эта глупая история напоминала утрированный пересказ последних десяти лет ее жизни. — Дай угадаю, — она взглянула смешной цыганке в глаза, — ты не слишком сопротивлялась. Красавица улыбнулась еще шире, обнажая немного неровные, но белоснежные, как жемчужины, зубы. — Мне было смешно. Он сам был смешной и весёлый и, если честно, мне было все равно, куда ехать, — она вздохнула, — я не любила его, но он был хорошим другом. И не докучал мне своей любовью. Нам было хорошо вместе, и мне действительно жаль, что он так глупо погиб. Это честный траур. Он стал мне близким за те пять лет, что мы прожили вместе. Наннель сочувственно погладила вдову по плечу. — Прости, что теперь занимаю твое место. — О, не извиняйтесь, — она грустно подняла на графиню глаза, — вы не можете быть на моем месте, потому что места у нас с вами разные. Я вдова руководителя общины. Вы — жена короля. Мы никак не пересекаемся с вами положениями, и вы для меня недосягаемы так же, как Империя для глупой начинающей девочки. Но я очень признательна, что вы и тогда, и сейчас считаетесь с моим мнением. И болите сердцем за мои слезы. Наннель почувствовала, как щемящее душу странное смешение нежности и скорби вырывается наружу, и поспешила обнять красавицу, чтобы та не увидела ее слез. — На самом деле, я не просто так подошла к вам, — цыганка отстранилась, — мне нужно кое-что вам передать. На ее покрытой черной перчаткой ладони заблестел плохо отполированный и старый, как мир, резной шестизубый ключ. — Что это? — недоуменно спросила Наннель. — Ключи от замка, — улыбнулась цыганка, — глава цыган живет здесь, здесь же проходят слушания общины. Разве в вашем Лутце было не так? — Замок у нас был, — проговорила сбитая с толку Наннель, — но все слушания проходили в городе, в специальном здании. Но я не слишком разбираюсь — вопросы общины всегда обходили меня стороной. — Возможно, король принесёт сюда свои правила, — женщина беззаботно пожала плечами, — в любом случае, этот дом теперь ваш. Я не знаю, как долго вы пробудете здесь, хотя понимаю, что над Лутцем сгустились тучи на многие месяцы, но, уверяю вас, здесь удобно. У вас есть дети? — Да, дочка, — кивнула еще более потерянная Наннель, — она ждёт с людьми, которые нас приютили. Ей пять лет. Цыганка вдруг помрачнела. — Как прекрасно, что у вас получилось зачать ребенка, — с виноватой улыбкой улыбнулась она, — я после Лёвенгассе оказалась к этому неспособна… Наннель болезненно сжала губы, с огромным сочувствием глядя на собеседницу. Она понимала ее боль. Она сама была готова к такому исходу и все еще считала появление Фриды следствием невероятного количества вознесенных всем богам молитв. Лёвенгассе калечило всех, кто попадал туда — души и тела, всё в равной пропорции. Цыганка примирительно сжала ее ладонь. — Всё хорошо, — она снова улыбнулась, — я лишь хотела сказать, что в деревне легко найти няню. Наннель благодарно улыбнулась в ответ. — А где будешь жить ты? — Во вдовьем доме, — цыганка чуть дернула уголком губ, — не беспокойтесь, я сама его выбрала. Там тихо и спокойно. — Могу я попросить тебя иногда приходить к нам? — очень тихо и со странной мольбой в голосе попросила Наннель, — по правде говоря, мне всё происходящее очень странно, и это пугает меня. На меня смотрят, как на цирковое животное, я уже проходила подобное в Лутце и мне тяжело выдерживать это снова. Я была бы признательна тебе, если бы ты была со мной иногда. Хочется видеть хоть одно благодушное лицо. Цыганка весело улыбнулась. — Это была бы честь для меня. Их разговор прервал Дмитрий, объяснивший, что импровизированный совет закончен, и теперь ему нужно осмотреть деревню. Наннель невольно залюбовалась им: ее деятельный муж наконец-то чувствовал себя в своей стихии — управлял, решал проблемы, брал на себя ответственность. Он был мужчиной в самом древнем, самом сильном значении этого слова. И Наннель про себя подумала, что, возможно, неплохо было бы даже и быть цыганкой, если такой мужчина готов преклонить перед тобой колени. Решено было встретиться к ужину: Дмитрий планировал закончить осмотр новых «владений» за несколько часов и успеть познакомиться со старейшинами, а Наннель пообещала распорядиться переездом — благо, их куцый, собранный меньше чем за час багаж можно было перевести очень быстро. Встретились они в результате почти к ночи — голодные и уставшие, полные новых впечатлений. Замок, в котором они разместились, был совсем не похож на Лутц: в нём не было готичной элегантности и тесных коридоров, не было пышных гобеленов и портретов былых владельцев. В нём не было даже темноты под потолком, сгущающейся над визитерами с демонической настороженностью. Ничто не давало повода назвать это ледяное строение из камня домом — оно было абсолютно пустым. Ужин был накрыт в большом средневековом зале — с такими же, как и во всех других пространствах, пустыми стенами (за исключением пары оленьих голов), но с большим камином, каменную плашку над которым венчал барельеф со сценой охоты. Наннель, неуютно сидевшая на огромном деревянном стуле, подумала, что это было связано с тем, что цыгане никогда не селились в одном месте надолго — поэтому и украшений в резиденции их предводителя не было никаких. Чтобы не к чему было привязываться. Фрида, отчаянно ёрзавшая на стуле в попытках дотянуться до стола, развеяла все ее мысли. — А я видела свою комнату, — весело проговорила она, — она совсем-совсем пустая! Наннель, наблюдавшая за тем, как пришедшая из города служанка пыталась положить девочке кусок бараньей ноги на тарелку, обернулась к дочери с сочувственным выражением лица. — Милая, прости, но другой нет… — Это так здорово! — к огромному удивлению Наннель произнесла Фрида, — Я хочу ее украсить! Можно я порисую на стенах, мама? Дома мне Клотильда запрещает! Наннель была совсем не против того, что ее дочь хотела украсить свое временное жилище, но на всякий случай посмотрела на Дмитрия — тот сидел, лениво потягивая вино из неуместно огромного, совершенно средневекового кубка, погруженный в свои мысли. — Если найдешь, чем рисовать, то эти стены в твоем распоряжении, — со смутной улыбкой произнёс он, — только не увлекайся слишком сильно. Развеселившаяся Фрида хлопнула в ладоши, закивала головой и, получив свое, сунула в рот полную ложку жареного картофеля. Наннель закатила было глаза, но вовремя остановилось: в конце концов, они все были в походных условиях. Требовать от ребенка соблюдения этикета в такой ситуации было бы лицемерием. Несмотря на то, что им о многом хотелось поговорить, ужин прошел в тишине — почему-то ледяная, неуютная столовая совершенно не располагала к задушевным разговорам. Предположив, что утром это пространство будет навевать меньшую тоску, Наннель предложила разойтись по комнатам, и Фрида, очень сытая и явно уставшая, соскользнув с высокого стула, довольно залезла отцу на колени, обвив его ногами. — Отнесешь меня, апу? Дмитрий устало прикрыл глаза, но спорить не стал — в конце концов, он не видел дочь целый день, и, несмотря на всю нахлынувшую на него волну обязанностей, успел соскучиться. Пока они дошли до второго этажа, Фрида, устроившаяся в его объятиях, уже крепко спала. — Ей не страшно будет спать одной в незнакомом доме? — с опаской спросила Наннель, заворачивая девочку в одеяло. Дмитрий погладил ее по плечу. — Она собралась разрисовать эту комнату, как кукольный домик. Не думаю, что ее тут что-то может напугать. В крайнем случае, придёт к нам, она видела, где наша спальня. Спальня, отведенная для графа и графини, представляла собой нечто вроде гостиной — с огромным камином, устланным шкурами полом и пресловутыми оленьими головами на стенах, — только вместо кресел и соф в центре ее стояла огромная кровать с грубой деревянной спинкой и на высоких ножках. — Помнится, я жаловалась, что в Лутце чувствую себя, как в средние века? — хмыкнула Наннель, присев на кровать (она была такая высокая, что Наннель сидя не доставала ногами до пола), — Беру свои слова назад, Лутц это центр цивилизации. Дмитрий устало усмехнулся, проходя к камину. В руках у него блестела бутылка вина — он захватил ее по пути из столовой. Графиня взглянула на то, как ее муж медленно избавился сначала от пиджака, затем от запонок, вывернув широкие рукава почти до локтя, и поежилась, обхватив себя руками. — Иди сюда, — позвал Дмитрий, заметив ее страдания, — здесь теплее. И вправду — у камина было гораздо теплее. Огромная медвежья шкура, мягкая, но отделанная небрежно, уже нагрелась, и Наннель блаженно выдохнула, сняв туфли и опустив ноги в тонких чулках в густую шерсть. Дмитрий расположился рядом, воюя с плотно сидевшей в бутылке пробкой. — Как думаешь, как скоро нас признают погибшими? — вдруг спросила Наннель, и Дмитрий удивлённо поднял на нее глаза. — Что ты имеешь в виду? — Для этих ублюдков в Вене было бы большим унижением признать, что они тебя упустили, — продолжила Наннель, обхватив себя руками за колени и глядя завороженно в пламя камина, — наверняка напишут в газетах, что мы с тобой сгинули где-то в горах от несчастного случая. Дмитрий флегматично пожал плечами. — Пусть пишут, что хотят. На самом деле, будет даже хорошо, если нас ненадолго признают погибшими. Хотя бы перестанут искать, а нас сейчас все еще ищут, я уверен. Когда все закончится, вернемся в «мир живых». — Если закончится, — невольно поправила его Наннель. Дмитрий протянул руку и коснулся ее ног кончиками пальцев. — Иди сюда, — мягко позвал он. Наннель расслабилась, и Дмитрий, чувствуя позволение, положил ее ступни себе на колени, мягко поглаживая щиколотки. Бутылка вина из его рук перекочевала в руки Наннель, и она, откинувшись на локтях, сделала большой глоток. — Мы не позволяли себе такого хулиганства даже в Италии, — усмехнулась она. Дмитрий взял бутылку и коснулся губами, не сводя с жены взгляда, в том же месте, что и она. — Всё бывает в первый раз. Они еще немного посидели в тишине, молча передавая бутылку с вином друг другу. Дмитрий лениво поглаживал ее ноги, и Наннель, согретая этой лаской, потянулась к застежке на платье. — Давай помогу, — улыбнулся Дмитрий, и не успела Наннель издать и звука, как он подтащил ее к себе за ноги, усаживая к себе на бедра и прикасаясь пальцами к сложной пуговичной застежке на спине. Наннель взглянула на него со странным трепетом. — Ты переменился. — В каком смысле? — искренне не понял Дмитрий, расстегивая пуговицы. Наннель обхватила его лицо руками, заставив взглянуть на себя. — Ты будто снова нашёл себя. Здесь, с этими людьми. Когда мы покидали Лутц, ты выглядел хуже, чем тень. А сейчас ты снова полон сил. Ты полон себя самого. Дмитрий вдруг тяжело вздохнул, уткнувшись лбом в ее лоб. — Тебе не кажется это предательством? — прошептал он, и Наннель застыла: он редко делился с ней своими настолько потаенными страхами, и эти моменты были особо ценны для нее, — Беря под свою опеку эту землю, не предаю ли я Лутц? Наннель прикрыла глаза, запустив ладонь в его волосы. В свете камина неожиданно проступившая седина на висках графа напоминала иней. — Если мать, оставившая на время дитя, заботится о другом ребенке, она ведь не совершает предательства, верно? — она поцеловала его в закрытые веки, — Ты нужен этому маленькому народу так же, как он нужен тебе. Вы спасаете друг друга. Сила правителя не имеет смысла, если ему некем править. Я видела, как тебя принимали сегодня. Это завораживает. Дмитрий приподнял голову и поцеловал Наннель в скулу. — Они похожи на моих людей в Лутце, — тихо продолжил он, — тут даже есть схожие фамилии. Но меня не отпускает чувство, что всё это какое-то кривое зеркало. Я будто снова дома, с теми же людьми, с теми же обычаями, но по другую сторону правды. — Не удивительно, — улыбнулась тяжело Наннель, — эти два мира разделяют горы, в них ведь есть какой-то смысль. — В этом и суть, — выдохнул Дмитрий ей в ключицы, — это те же горы, только с другой стороны. Обратная сторона луны. Наннель отстранилась и выпуталась наконец из надоевшего за день платья. Горячие ладони Дмитрия легли на ее мгновенно покрывшуюся мурашками спину. — Посмотри на себя, — шепнула Наннель, проводя ладонью по его волосам, — у тебя седая голова. Ты слишком много страдал в жизни, видел много боли. Может быть здесь, в этом пустом доме, ты наконец-то сможешь передохнуть от демонов, что преследуют тебя всю жизнь? Дмитрий непроизвольно поднял глаза к потолку. Деревянные балки с массивными люстрами мягко переливались в свете камина. Никакой темноты. Никакой тысячи глаз. Нежно прикоснувшись к щеке своей чуткой жены, Дмитрий запустил руку в ее волосы и вдруг горько усмехнулся. — Не у меня одного седая голова, милая. Наннель, хоть и не могла ничего видеть, знала, о чем он говорил: она давно не красила волосы, и корни, отвратительно отросшие, блестели лёгкой сединой. Дмитрий накрутил на палец совсем тонкий, вылезший недавно волос и, дернув, продемонстрировал Наннель. Та без особого энтузиазма взглянула на блестевшую в руках мужа серебряную нить. — Перспектива состариться и умереть в один день больше не кажется такой уж далекой, а, ваша светлость? Они оба рассмеялись — легко и расслабленно, прижавшись лбами друг к другу. Это было чем-то новым для них — разговоры о старости. И, как бы ни страшился их Дмитрий, они почему-то оказались на редкость приятной вещью. Мысль о том, что он мог состариться вместе с этой женщиной, следить за тем, как ее красивое лицо постепенно покрывают морщины, означала, что они могут прожить вместе еще долгие-долгие годы. Смотреть на обоюдное увядание — вместе, принимая и понимая каждое новое появляющееся несовершенство. В этом было определенное успокоение. Ведь старость не наступала мгновенно — ей требовались годы. Дмитрию казалось, что даже этих лет ему было бы недостаточно, чтобы узнать свою жену до конца. Рвано выдохнув, Дмитрий прижал Наннель к себе сильнее, пряча лицо у нее в шее. — Вспомни нас семь лет назад, Дмитрий, — улыбнулась графиня, погладив его по плечам, — два отвратительных существа в попытках друг друга уколоть. И где мы теперь? Дмитрий жарко выдохнул ей в ключицу. — В каком-то провинциальном захолустье, играем в предводителей цыганства. Наннель обхватила его лицо ладонями, заставив посмотреть себе глаза. — Лучший исход, который я могла бы себе представить любимый. Они целовались долго, никуда не торопясь, без лишней страсти и с огромным, поглощающим чувством спокойствия. Камин позади разгорался все сильнее, вино терпко оседало на горле, и оторваться друг от друга в этом удивительно уютном, крошечном мире умиротворения в общей буре нахлынувших на них событий казалось совершенно невозможным. Руки Дмитрия спустились ниже, и он, поддев пальцами застежки на женских чулках, аккуратно спустил их к самым щиколоткам, с наслаждением поглаживая обнажившуюся нежную кожу. Наннель улыбнулась в поцелуй. — Мне понравился сегодняшний обычай, — шепнула она, отклоняясь, и Дмитрий поддался, укладывая жену на шкуру, — о преклонении колена. Не знала, что это имеет такой смысл. — Цыгане никогда не встают на колени ни перед кем, кроме собственных жен, — шепнул Дмитрий, осыпая поцелуями ее шею, — это признание силы любви. В этом народе к ней особое отношение. Можно быть слабым и покорным только с теми, кому ты доверил свое сердце. Наннель улыбнулась, обхватив его ногами за талию, притягивая ближе к себе. То, что этот сильный человек доверял ей настолько, что готов был при незнакомом народе показать свое к ней отношение, заставляло ее совершенно терять рассудок. Она хотела дарить ему за это всю любовь, на какую была способна. — Тише, — Дмитрий укусил ее за плечо, когда она застонала слишком сильно, — ты сейчас разбудишь Фриду, и придется объяснять ей, что это здесь происходит. Наннель улыбнулась, тяжело дыша, и подалась вперед, заставив Дмитрия сесть и подхватить ее под бедра, удерживая сверху. — Чисто теоретически, ты просто преклоняешь передо мной колени, — сказала она, нежась в сжавших ее крепких руках, — вполне достойное объяснение, на мой взгляд. Она запрокинула голову, подставляясь под жаркие поцелуи, и по привычке посмотрела наверх, под потолок — туда, где видела в Лутце сгущавшиеся многоглазые демонические тени, — но увидела лишь побеленные балки. Демоны больше были над ними не властны. Вместо них была пустота.