Возвращение в Лутц

Дмитрий не помнил, как вывел автомобиль из перевала — он так отчаянно уговаривал себя не сдаваться, не поддаваться адскому ледяному жжению, зародившемуся в груди, что последним его воспоминанием перед тем, как машина затормозила у какой-то богом забытой горной гостиницы с флагом Швейцарской Конфедерации на крыльце, была улыбка Наннель в ответ на его слабое «Теперь можно выдохнуть». Наннель, протирая красные от бессонной ночи в дороге глаза, протянула ладонь, чтобы погладить устало откинувшегося на сидении мужа по щеке, и вдруг охнула, мгновенно просыпаясь. Лицо Дмитрия горело болезненным лихорадочным огнём. — Милый, у тебя страшный жар, — позвала она сначала тихо, чтобы не разбудить уложенную снова на заднее сидение Фриду, — ты меня слышишь?! Дмитрий с трудом разлепил начинавшие болезненно слезиться глаза и посмотрел на жену с негодованием. — Всё со мной в порядке, — просипел он срывающимся голосом, — мне просто нужно поспать немного, я устал. — Дмитрий, ты болен, — не отставала от него Наннель, — ты слишком долго провел на холоде, у тебя озноб! — Не неси чепухи, — процедил Дмитрий, открыл дверь водительского сидения, крепко вцепившись в нее пальцами, но так и не смог встать: тело сковала такая тяжесть, что невозможно было даже двинуть ногами. Наннель, испуганно выскочив наружу и обходя автомобиль с другой стороны, нависла над так и не открывшим глаза и начинавшим заходиться лихорадочной дрожью мужем. — Тебе срочно нужно в постель, — сказала Наннель, — давай, нужно встать отсюда, милый, пожалуйста. — Я сам, — процедил Дмитрий, — просто дай мне минуту. Выругавшись себе под нос от того, что за их сценой наблюдали сошедшие с крыльца хозяева отеля, явно разбуженные в слишком ранний час и бесконечно недовольные, Наннель протянула руки и с трудом, едва не ругаясь вслух, вытянула Дмитрия из автомобиля, заставляя опереться о свое плечо. — Ваш друг сильно пьян? — спросил грубо хозяин, оттесняя жену и направляясь к странным ранним постояльцам, которые, как он счел, очевидно, были прячущимися в горной глуши любовниками, — как же он вел машину? — Мы прибыли издалека, — сказала Наннель с негодованием, — в дороге застали буран в горах, и моего мужа просквозило. Помогите мне, пожалуйста, возьмите нашу дочь, она спит на заднем сидении. Явно смягчавшись от того, что перед ним была супружеская пара, еще и с ребенком, хозяин гостиницы спустился вниз и мягко поднял на руки даже не пошевелившуюся во сне Фриду, все еще завернутую в отцовское пальто. Бросив взгляд на явно одетого не по погоде Дмитрия, хозяин гостиницы, явно сложив два и два, виновато улыбнулся и с уважением кивнул продолжавшей прожигать его взглядом хрупкой рыжей женщине. — Мы растопим в вашей комнате камин. Вашему мужу нужно согреться. Наннель благодарно кивнула, с трудом удерживая еле передвигавшего ноги Дмитрия. Тот, наконец, открыл глаза, посмотрел сквозь пелену болезненных слез на окружающую действительность, выплюнул какое-то цыганское ругательство и снова напрягся всем телом — очевидно, прилагая немало усилий, чтобы не рухнуть прямо на месте. — Ему нужен врач, — жестко сказала Наннель, когда двери в коридоре отворились, и хозяин впустил их в просторные комнаты, одна из которых была отведена для детей — кривенькие деревенские игрушки из дуба умильно стояли по росту вокруг кровати. В нее хозяин, стараясь не совершать лишних резких движений, уложил маленькую Фриду, так и не раскутав ее из мужского пальто. Нос у нее был холодный — девочка тоже ужасно замерзла. Дмитрий, все еще пытаясь держать себя в руках, сел на постель, прислонившись головой к резной спинке. Цветом лица он напоминал измявшуюся под его тяжестью простынь. — Фрау, доктор есть в ближайшей деревне, — тихо сказал хозяин, с небывалым сочувствием глядя на то, как молодая дама в явно очень дорогом, но тонком пальто, изнеженная и привыкшая хорошей жизни, мечется, не зная, к кому подступиться, к мужу или к дочери, — но я попрошу жену сварить отвар из ивовой коры. Он остановит жар и поможет восстановить силы. Наннель кивнула ему с благодарностью. — Хорошо, буду признательна вам. И все-таки пошлите за врачом. — Мне не нужен врач, я здоров, — пробормотал Дмитрий. — Тебя вообще никто не спрашивал, — яростно прошипела Наннель, но в этом порыве было столько отчаянной боязни и заботы, что хозяин и не подумал оскорбиться за неизвестного постояльца. Фрида, очевидно, согревшись под жаром камина, заворочилась, пытаясь вылезти из пальто. — Фрау, если хотите, мы можем занять чем-нибудь вашу девочку, пока вы будете с мужем, — предложил хозяин гостиницы, — у нас две дочери, чуть старше, чем она, и скоро они проснутся. А пока моя жена накормит ее. Наннель подняла на него полный молчаливой благодарности взгляд, с трудом отошла от Дмитрия и, наклонившись над совершенно проснувшейся Фридой, погладила ее по щеке. — Милая, ты хочешь есть? — Очень! — проговорила умиротворенно девочка. Хозяин подошел к кровати. — Этот милый господин тебя покормит, — вымучено улыбнулась Наннель, помогая девочке встать на ноги и расстегнуть пальто, — а еще у него есть много игрушек, которые тебе понравятся. Фрида с сомнением покосилась на незнакомого мужчину. — А где папа? — строго спросила она. — Он очень устал, piccolina, — выдохнула Наннель, — он всю ночь тебя охранял от лесных чудовищ, и ему нужно выспаться. Ты же не будешь мешать ему отдыхать? Фрида, потупив глаза, замотала головой. — Чудесно, — она чуть подтолкнула дочь к хозяину гостиницы, дружелюбно протянувшему ей свою огромную ладонь, — ступай, поешь, милая, а я скоро к тебе приду. — А папа? — И папа тоже. Ну всё, веди себя хорошо. Фрида, поджав губы, посмотрела на мать, затем на отца, явно без сил повалившегося на кровать, затем подбежала к нему, не остановленная вовремя Наннель, поцеловала бледную, покрывшуюся щетиной щеку, и только тогда ответила на рукопожатие хозяина гостиницы. Тот, что-то весело рассказывая, увел ее вниз, в общий зал. Наннель осталась в комнате одна — без сил, замерзшая до костей, измученная бессонной ночью и встревоженная болезнью мужа так сильно, что у нее самой начинали трястись руки. Стащив кое-как пальто, она наклонилась над Дмитрием, расстегнула его дорожный костюм, сняла мокрую насквозь от поднявшейся температуры рубашку и, наполнив водой стоящий у кровати таз, обмокнула в него лежащую рядом запасную наволочку — тряпки все равно не было. — Потерпи, — умоляюще попросила она Дмитрия, болезненно застонавшего от соприкосновения холодной воды с кожей. Его колотило страшным ознобом, но температура не спадала, и нельзя было сразу пытаться согреть его — нужно было справиться с жаром. Впрочем, сделала это Наннель быстро — Дмитрий был так слаб, что даже не сопротивлялся. В какой-то момент графине показалось, что ее муж потерял сознание. Она только успела укрыть его одеялом, в которое тот тут же завернулся почти с головой, как дверь в комнату тихо заскрипела, и на пороге показалась крупная черноволосая женщина в крахмальном переднике. — Я принесла ивовый отвар, фрау, — без предисловий начала незнакомка, — муж сказал, что вам он пригодится. Затем бесцеремонно села на тот же край постели, где сидела Наннель, положила с видом знатока ладонь на лоб Дмитрия, затем на его горло и спокойно улыбнулась. — Не переживайте слишком сильно. Это обычная горная простуда, хоть и достаточно сильная. Температура скоро спадет, а дыхание уже почти ровное. Давайте ему по два глотка отвара каждые два часа. Сначала станет хуже, возможно, начнётся бред, но очень скоро организм справится. — Откуда в вас такая уверенность? — зашипела, как раненый зверь, Наннель. Женщина примирительно улыбнулась. — У меня двое детей, я знаю, что такое лихорадка от горного ветра. Наннель долго вглядывалась в ее глаза — черные, глубокие, как у многих луцских женщин цыганской крови, — и наконец благодарно кивнула. — Держитесь, — женщина поставила чашку с отваром на прикроватную тумбочку, — я не знаю, отчего вы бежали, но будьте спокойны: здесь вам ничто не угрожает. Наннель устало прикрыла глаза, и хозяйка осторожно встала с постели, примирительно подняв руки. — Если что-то понадобится, я внизу. И плотно закрыла дверь комнаты, оставляя графиню наедине с мужем. Дмитрий закашлялся, чуть приподнявшись на подушках, и Наннель, вздрогнув, нависла над ним. — Ты слышишь меня? — спросила она, нежно убирая с мокрого лба прилипшие волосы. Дмитрий с трудом разлепил веки и взглянул на нее с недовольством. — Конечно, я же не умер. — Выглядишь так, будто умер, — вздохнула Наннель и взяла с тумбочки чашку с отваром, — это нужно выпить. — Что это? — Дмитрий с сомнением отвернулся от чашки. — Ивовая кора, — настойчиво сказала Наннель, — она сбавит лихорадку. — Ага, а сначала вытряхнет из меня всю душу так, что я действительно умру, — фыркнул Дмитрий явно со знанием дела, — помню я, что это такое, меня таким в детстве мучили, убери, я не буду это пить. Я здоров! И тут же получил от жены крепкую затрещину, от неожиданности отшатнувшись на подушке. — Слушай меня внимательно, — зашипела Наннель, ощетинившись как дикий зверь, — ты только что упал в эту кровать, еле отцепив руки от руля. Ты абсолютно белого цвета, как чертов снег, и ты не смеешь мне говорить, что все в порядке! Ты болен, Дмитрий, и я боюсь за тебя, а ты, придурок, корчишь из себя рыцаря совершенно напрасно! Хватит давать мне поводы хвататься за сердце! Замолчи и пей этот блядский отвар немедленно! Дмитрий ошарашенно смотрел в лицо своей рассвирепевшей жены, которая ругалась редко, но с большим чувством, тяжело задышал от накатившего приступа кашля, а затем нежно, боясь разозлись еще сильнее, накрыл ее руки, крепко сжимавшие чашку с отваром. — Не кричи так, любовь моя, ты сейчас расплескаешь всё это пойло, — криво улыбнулся он и, почувствовав, как схлынула волна женского гнева, чуть подался вперед, послушно касаясь чашки губами, — прости, что заставил тебя бояться. Я не знал, что со стороны это выглядит так страшно. — Ты идиот, — беззлобно выплюнула Наннель, без сил уронив голову на покрытую одеялом грудь мужа. Тот, с трудом шевелятся, запустил пальцы в ее взъерошенные после дороги волосы, — тебе нужно поспать. Болезнь проходит во время сна. — Я знаю, как действует этот отвар, в Лутце его варят даже в аптеках, — с трудом пробормотал Дмитрий, и Наннель почувствовала, как дрожат его пальцы, — я не хочу еще больше пугать тебя, но через час будет казаться, будто я при смерти. Наннель поцеловала его в ключицу. — Не бойся, милый, я буду с тобой все время. Дмитрий тяжело задышал — кашель сковывал его горло. — Всё еще не знаю, за какие заслуги ты есть в моей жизни. — Так уж и за заслуги, — нервно рассмеялась Наннель, — может, я демон, который не дает тебе тихо и спокойно делать то, что заблагорассудится? — В таком случае, этот демон, кажется, любит меня. Наннель фыркнула. — Приятно, что ты хотя бы сейчас это заметил! Но ответа не было — Дмитрий под влиянием отвара провалился в глубокий, беспокойный сон. Наннель не знала, как пережила эти несколько часов: раскаленная кожа Дмитрия покрывалась испариной, и она едва успевала стереть ее влажной тряпкой, чтобы простыни не промокали насквозь. Глаза его закатывались, обнажая лопнувшие под веками сосуды. Несколько раз Дмитрий подскакивать на кровати в приступах бреда, и Наннель нечеловеческим усилием укладывала его обратно, гладя по взмокшим волосам, шепча в горячую шею успокаивающие слова на всех знакомых им обоим языках. Дмитрий что-то кричал в бреду по цыгански. Наннель отвечала на итальянском — о любви, о бесконечной преданности, говорила все те нежные глупости, какие никогда не произнесла бы ему в лицо, когда они оба были бы сами собой. Но сейчас душа Дмитрия, измученная и больная, металась где-то между мирами, и Наннель не знала иного средства, кроме как слова о любви, чтобы вернуть ее. Точно такими же словами она говорила с богом. Так же она надеялась повернуть болезнь вспять — ведь, в конечном счете, молитву и искреннее признание отличает очень малое. Когда Дмитрий очнулся, за окном уже занимались сумерки. С тяжелым вздохом поднимаясь на постели, он вдруг обнаружил, что на удивление почти совершенно здоров: кашель больше не раздирал его легкие, а свинцовая тяжесть будто вылилась из всех конечностей, оставив лишь легкую усталость после глубокого сна. Он поднял голову, пытаясь понять, где все-таки находился — с утра он так и не рассмотрел эту убогую деревенскую комнатушку, — но, едва пошевеливались, почувствовал нервное движение у собственного плеча. Наннель спала беспокойно, не раздеваясь, свернувшись калачиком прямо поверх одеяла рядом с ним на подушке. На нее тяжело было смотреть — бледные губы, сжатые в нервном жесте, будто уже готовые кричать и звать на помощь, ладони, вцепившиеся друг в друга, будто пытавшиеся переломать пальцы, спутанные, поблекшие волосы, разметавшиеся по подушке. И Дмитрий вдруг со странным, очень легким теплом в груди подумал, что именно такой — усталой и измученной — она всегда предстает перед ним в самые счастливые для них обоих минуты. Почувствовав его шевеление, Наннель резко распахнула глаза и вгляделась обеспокоенно во все еще бледное лицо мужа. — Мне уже гораздо лучше, — тихо сказал Дмитрий, успокаивающе гладя ее по голове и мягко удерживая на подушках, — который час? — Уже вечер, — Наннель протянула руку и коснулась его лба. Жара действительно больше не было. — Спасибо, что заставила меня выпить эту дрянь, — прошептал Дмитрий, с улыбкой глядя, как Наннель постепенно расслаблялась под его ласкающей ладонью, — без нее я бы мог дня три пролежать здесь в бреду. — Пустяки, — Наннель подтянулась ближе к нему, утыкаясь лбом в шею, — теперь все позади. — Прости, что напугал тебя. Я не знал, что взрослые тоже подверженны этой болезни так сильно. — Не хочу больше ничего слышать про эту болезнь, — пробормотала Наннель, — я слишком долго молилась, чтобы она отступила от тебя, чтобы теперь упоминать ее всуе. Дмитрий согласно кивнул, переплетая их пальцы. — Ты поела? — Нет, — ответила слабо Наннель, — я не отходила от тебя. — Так нельзя, — Дмитрий приподнялся на подушке, чтобы взглянуть ей в глаза, — тебе нужны силы. Но Наннель, вместо того, чтобы, как думал Дмитрий, сказать ему на это какую-нибудь привычную едкость, лишь сильнее съежилась у него на груди. — Не хочу есть без тебя. Не хочу жить без тебя. Дмитрий остолбенел, болезненно вздрогнув. Его сильная, ни от кого не зависимая жена была слишком измучена дорогой и нервными переживаниями — настолько, что начинала терять себя. — Милая, я с тобой, — на всякий случай напомнил Дмитрий, целуя ее в лоб, — но тебе нельзя так думать. Это болезненная привязанность. Будь со мной, как и я — с тобой, прошу, люби меня так же, как я тебя люблю, но никогда не давай себе думать, что твоя жизнь кончится, если вдруг меня не будет рядом. Это непохоже на тебя, Наннель. Ты ведь сама всегда учила меня, что слова «я не могу без тебя» отдают жизненной неспособностью! Наннель вдруг подняла на его серьезный взгляд. — Я не сказала «не могу», — отчеканила она каждое слово, — я сказала «не хочу». Ты впервые был так слаб в моих руках, а я ничего не могла сделать. Я впервые задумалась о том, что готова отдать тебе свою жизнь, если потребуется. Я испугалась, Дмитрий, и за тебя, и за свои мысли. Что это такое? Но Дмитрий в ответ лишь привлёк ее к себе обратно на плечо, запуская руку в спутавшиеся волосы. Это все звучало как «любовь», но говорить такое банальное слово теперь, когда они становились еще ближе друг другу, совершенно не хотелось. И они оба понимали это. — Что мы будем делать дальше? — вдруг спросила Наннель. Дмитрий крепче сжал ее в объятиях. — Я не знаю. — Нужно решить, где мы будем пережидать это чертово «время перемен». — Ты думаешь, оно закончится однажды? — грустно усмехнулся Дмитрий, — мне бы твой оптимизм. С минуту они лежали в тишине, прислушиваясь к тихому шуму леса за окном и к наконец-тов первые за много дней спокойному дыханию друг друга. Наконец Наннель пошевелилась. — Нужно проверить, как там Фрида. Хозяева с утра ею занимаются. Она приподнялась на кровати, пригладившая волосы, и с удивлением обнаруживая, что Дмитрий поднимается следом. — Не могу больше лежать, — слабо улыбнулся он, — да и потом, я же должен проверить, чтобы ты поела. Ты ведь отказывается ужинать без меня. Наннель кривовато улыбнулась, и Дмитрий не удержался от того, чтобы поцеловать эту улыбку, от которой в уголках рта его жены собирались неровные складочки, и которая от вложенной в нее иронии перекашивалась на правую сторону — он слишком соскучился по ней за эти дни. Фрида обнаружилась в общей гостиной на полу, старательно что-то объясняюшей двум девочкам лет семи в окружении деревянных игрушек — вырезаны они были неровно, но с большой любовью, и становилось ясно, что поработала над ними крепкая рука хозяина отеля. Сам он вместе с женой хлопотал в эркере, служившем столовой, накрывая на стол для новых постояльцев. Был не сезон, а потому этот отель, явно служивший пристанищем для охотников, стоял совершенно пустым. Заметив графскую чету, хозяйка оторвалась от раскладывания приборов и мягко улыбнулась, обратив на пришедших внимание Фриды. Та, забыв обо всем, сорвалась с места и, как кошка, запрыгнула Дмитрию на руки, крепко сжимая лацканы его пиджака. — Апу, ты проснулся! Хозяин с хозяйкой с умилением смотрели, как маленькая девочка, обвив отца руками и ногами, с восторгом рассказывала ему о новых знакомствах, о невероятно вкусном супе, которым ее накормили, и о том, что хочет научиться вырезать из дерева так же ловко, как отец ее новых подруг, чтобы сделать маленькую фигурку Демона и подарить ему. При упоминании о верном коне, оставленном в Лутце на произвол судьбы, у Дмитрия снова заболело сердце, и он, осторожно опустив дочь на ноги, сел на предложенное за столом место, крепко взяв жену за руку. — Я рада, что вам лучше, ваша светлость, — без предисловий начала хозяйка, и Дмитрий в ответ на неожиданное обращение лишь удивлённо поднял брови. — Как вы узнали? — Мы довольно долго болтали с милой Фредерикой, — хозяйка с нежностью посмотрела на всех троих девочек, вернувшихся к играм у камина, — она рассказала, что вы приехали из Лутца. И не сложно было бы догадаться, что единственная семья, вынужденная бежать из Лутца через наш перевал, а не через пограничную зону в пятидесяти километрах отсюда, может быть только семья хозяина этих земель. И, как я могу знать, цыганского короля. Дмитрий вздрогнул, пристальнее вглядевшись в улыбчивые черные глаза напротив. — Вы знаете слишком многое. — Я просто умею слушать, — она вдруг взглянула на Наннель, — к тому же, я искала пластинки, чтобы повеселить девочек, и увидела лицо вашей жены на одной из них. А уж о свадьбе дивы фон Тешем и графа Зубровского явно слышали в свое время все в этих местах. Наннель вдруг нервно засмеялась. — Что-то подобное мы проходили семь лет назад. Там тоже был отель в горах и мои арии. Безвыходная была, по правде сказать, картинка. 1933 год Сонный консьерж, похожий на сову, равнодушно взглянул на продрогшую и явно напуганную парочку, пробежался взглядом по документам на выезд (других бумаг у странных постояльцев не нашлось, и думать о том, фальшивые ли они, было не к месту), крякнул что-то про отсутствие водопровода и бросил на стойку ключ с брелоком из куска оленьего рога. — Забавно, — сказала Наннель, поднимаясь за графом по лестнице, — вся моя жизнь это путешествие из отеля в отель. Меняются только цена и костюмы консьержей. Дмитрий, не оборачиваясь, скривился в болезненной гримасе. Выделенный им на двоих номер оказался комнатушкой, которую в «Гранд Будапеште» едва ли решили бы использовать в качестве каморки для швабр. Небольшое окно, в котором начинал заниматься рассвет, бросало лилово-розовые лучи на узкую кровать с резной спинкой, туалетный столик с тазом и кувшином, расписанным в голландском стиле, рога на стене, потемневший от времени патефон и полупустую бутылку с неопределяемым мутным содержимым. — Только одна пластинка, — грустно улыбнулась Наннель, взяв в руки отсыревшую упаковку. На ней, местами сошедшая от влаги, была выведена красным надпись «Жак Оффенбах. Сказки Гофмана. Запись Венской оперы, 1933 год». — В этой постановке я пела Антонию, — Наннель прикрыла глаза, очевидно, вспоминая тот день. Дмитрий плохо помнил сюжет оперы Оффенбаха, но персонажа Антонии отчего-то представлял очень четко: образ бледной девушки, страдающей от странной болезни, при которой к смерти приводит пение, вдруг ярким пятном забрезжил на горизонте его сознания и, улыбнувшись напоследок, растворился в облике стоявшей напротив него женщины с патефонной пластинкой в руках. Дмитрий впервые за все время опасного путешествия подумал о смерти, и эта простая мысль вдруг испугала его, как ребенка. Стараясь унять зарождающееся в груди неприятное жжение, он дернулся вперед и с нажимом провел сверху-вниз по плечам своей спутницы, будто проверял, на месте она или растворилась, как посетившее его воспоминание. В расписанном голубыми узорами кувшине отразилась ее мягкая улыбка. — Всё хорошо, — сказала баронесса, накрыв ладонями продрогшие мужские пальцы. Подцепив ногтями упаковку пластинки, Наннель вытащила на свет черный блестящий диск и опустила его под иглу патефона. Механизм крякнул, ухнул, заскрипел, и по комнате прокатилась искаженная мелодия баркаролы — вступления к опере в исполнении трех виолончелей. — И не потанцуешь, — грустно усмехнулась женщина, отвернувшись от патефона и покрутив в руках бутылку без опознавательных знаков. — И не напьешься, — вторил усмешке Наннель Дмитрий, — это вермут. Охотники не пьют перед выходом на зверя, так что больше мы здесь алкоголя не найдем. Наннель обернулась к нему. В слабом рассветном сиянии невозможно было почитать выражение на ее лице, но по тому, как близко она стояла, и как тяжело было ее дыхание, Дмитрий все понял: они думали об одном и том же. У них не было плана действий, не было убежища, не было никаких шансов на счастливый конец, но надежда, эта крохотная пташка, которая постоянно бьется где-то под ребрами, тянула их вперед, навстречу всем страстям человеческим. Граф протянул руки, и Наннель с охотой вложила в них свои. Объятий не хотелось — после всего пережитого они казались до ужаса опереточным финалом, который — они оба понимали — был невозможен. Слишком отчетливо вставал вопрос о том, что после него случится. Виолончельная баркарола со скрипом разливалась по комнате, постепенно окрашивающейся из лилового в персиковые тона. Пара беглецов, не размыкая рук, плавно покачивались, как в детском хороводе, неотрывно глядя друг другу в глаза. Вермут, которым было невозможно напиться, стоял откупоренным, и сладковатый запах, мешаясь с ароматом прогретого влажного дерева, заставлял их думать о том, что никаких бед в жизни нет, что всё случившееся — простая химера, и они, уснув после долгой дороги, откроют глаза уже в новом, лучшем мире. Баркарола тянулась, дребезжа финальными аккордами. Пара танцевала, но старалась не слушать мелодию — каждый из них понимал, что ответа на то, что делать после ее окончания, не существовало. — Меня беспокоит один вопрос, — прервал тишину Дмитрий, когда виолончели в пластинке сменились крепким мужским басом. Наннель, незаметно оказавшаяся так близко к нему, что он шеей чувствовал ее дыхание, вопросительно хмыкнула. Не сдержавшись, граф наклонился к самому ее уху и, оставив на нем легкий поцелуй, спросил: — Какой у твоих волос настоящий цвет? В глазах баронессы грозовым раскатом пробежали эмоции — разные, от удивления до страха, — прежде чем она, засмеявшись во весь голос, не притянула Дмитрия ближе к себе за шею. — Наконец-то по-настоящему важный вопрос. Дмитрий вздохнул. — Сейчас, если честно, дела не лучше. Хозяин, закончив с дровами в камине, тоже сел за стол, сложив руки перед собой. — Что вы намерены теперь делать? — А что нам остаётся? — выплюнул Дмитрий, смущенный неожиданным участием незнакомых людей, — только бежать. — Вопрос только в том, насколько далеко, — тихо добавила Наннель, — мы хотели добраться до Монтре, и уже там решить, что делать дальше. Может быть, за океан? — Не нужно вам ехать в Монтре, — вдруг жестко произнесла хозяйка, смущенно пряча глаза, — эти полуфранцузики у озера слишком потакают немецкой власти. Отдают целые отели жёнам их командования. Вряд ли Швейцария вступит в войну, но там, в Монтре, вы будете жить, как на иголках — слишком часто будете слышать про новую власть. Дмитрий посмотрел ей в глаза. — И что вы нам предлагаете? У нас разве есть выбор? Хозяйка медленно покрутила в руках чашку с кофе, будто пытаясь разглядеть в ней что-то о будущем. — Вы ведь наверняка догадываетесь, что цыгане ваших гор не сильно отличаются от тех, что живут здесь, с учетом того, что их разделают жалкие двадцать миль? — Конечно, — кивнул Дмитрий, — с вашей стороны живут даже те же фамилии и рода. Хозяйка вдруг опустила взгляд. — Так вышло, что глава местной общины сгинул, — произнесла она, срываясь на деревенское наречие, — пропал в октябре в горах, уйдя в охоту за медведем. Он был очень молод, совсем не готов к тому, что его жизнь принадлежит не только ему… — Глупая смерть для цыгана, — процедил Дмитрий, — но я не понимаю, зачем вы это рассказываете. Хозяйка посмотрела на Наннель, ища в ее глазах хотя бы долю согласия. — Война не дойдёт до наших мест, я уверена. Мы крошечный край, затерянный в перевалах, до которого никому нет дела, и в котором скоро нагрянет внутренняя буря из-за того, что цыгане потеряли своего главу. Нами никогда не управлял настоящий король, — она сверкнула своими темными глазами, давая понять, что говорит со знанием дела, — Мы можем лишь мечтать о таком. Если бы вы согласились… — Стойте, — прервал ее Дмитрий, — это так не делается. Я должен встретиться с общиной, понять, как много фамилий знаю, и… Хозяйка вдруг тепло улыбнулась. — Мне хватит лишь того, что вы согласны их увидеть. Она встала, пообещав принести ужин, и Дмитрий с Наннель остались за столом одни. — Это так странно, — глухо сказала Наннель, — я будто слышу историю твоего возвращения в Лутц, которую ты рассказывал мне когда-то, только через кривое зеркало. Война, разрозненные цыгане в опасности, твоё участие… Дмитрий вздохнул, переплетя пол столом их пальцы. — В конечном итоге, так и есть. Это те же горы, только с другой стороны. Обратная сторона нашего края. — Но милый, — Наннель вдруг обеспокоено посмотрела мужу в глаза, — если ты согласишься помочь им, не будет ли это значить, что ты уже не сможешь вернуться в свой дом? Не может быть короля двух земель одновременно. Дмитрий наклонился и коснулся губами ее покрасневшей от жара камина скулы. — Ты всё еще не до конца понимаешь принцип служения цыганского короля. Я буду править не над землей, а над людьми, живущими на этой земле. К тому же, никого из этих людей не смогут поймать, если они будут иногда перебираться через перевал и наведываться по моему наущению в Лутц. Наннель слушала мужа, видела в его глазах знакомый властный блеск и понимала с каждой секундой все сильнее, что уже не имеет возможности спорить с ним. — Скажи честно, — слабо усмехнулась она, покосившись на играющую на ковре Фриду, — ты просто не хочешь плыть в Аргентину. Дмитрий успокаивающе улыбнулся ей. — По правде сказать, у меня страшная морская болезнь. Не хотел тебе признаваться в этом в Лутце, ситуация не располагала. Наннель вспомнила, вздрогнув, в каких обстоятельствах они заговорили первые про Аргентину, увидела испугавшие ее слезы мужа и, взглянув ему прямо в глаза, нервно улыбнулась краешками губ. — Да, милый, действительно, не располагала.