Возвращение в Лутц

Из-за внезапно поднявшейся метели не было видно ничего — лобовое стекло залепляли мчащиеся потоки влажного ноябрьского снега вперемешку с дождем, и Дмитрий несколько раз был почти уверен, что еще пара метров в сторону — и они точно упадут в пропасть. По его подсчетам, до единственного не охраняемого пограничной службой перевала, разделявшем Зубровку и Швейцарию, оставалось не больше двадцати миль, но преодолеть эти двадцать миль по горным дорогам на автомобиле, с трудом проворачивавшим колеса в клубах мокрого снега, казалось почти невозможным. Иногда Дмитрия посещала смутная мысль о том, что, промахнись он мимо поворота и сорвись со скалы, мучиться ему и его пассажирам было бы недолго — три канистры топлива, предусмотрительно положенные в багажный отсек, при падении не оставили бы никому шанса. — Поспи, — предложил он Наннель, когда машина в очередной раз увязла в сугробе, смешанном с грязью, и он, проведя несколько тревожных минут у задних колес, откапывая их пожарной лопатой, снова упал на сидение, обхватив себя руками, чтобы согреться. Пальто на нём не было — в него была завернута спящая, съежившись, на заднем сидении Фрида. Ее собственное пальто не спасало он тянувшего по днищу машины из-за метели жуткого сквозняка. — Нет, я не буду спать, — твердо сказала Наннель, властно беря продрогшие даже в перчатках пальцы мужа в свои и поднося ко рту, согревая дыханием, — если я засну, ты сам уснешь в тишине, и тогда мы точно разобьемся. Дмитрий с усталой благодарностью взглянул на нее и снова выжал педаль сцепления. Горло его сковала неприятная тяжесть — он никак не мог согреться. Наннель, обернувшись, поправила на дочери тяжелый меховой воротник и бездумно провела ладонями по черному плюшевому медвежонку, сжимаемому цепкой детской ручкой — Фрида отказалась ехать куда-либо без своего любимого зверя. — Бедный Густав, — тихо сказала Наннель, вспоминая, кем была подарена эта игрушка, — мне так стыдно… — За что? — не понял Дмитрий. Его слишком беспокоила судьба собственной семьи, чтобы думать об ушедших. — Я должна горевать сейчас, — Наннель плотнее закуталась в свое пальто, — но я почему-то не могу. Не могу заставить себя поверить в то, что его больше нет. Всё время думаю: может, там на КПП расстреляли кого-то другого? Мало ли… Дмитрий болезненно скосил на нее глаза, но вместо ожидаемых слез отчаяния столкнулся с холодным, потухшим взглядом тихого и скорбного осознания. Оба понимали, что ошибки быть не могло — на КПП между Австрией и Зубровкой место было только для одного пленника. — Если тебе легче думать о том, что он жив, я не могу тебе возражать. — Я не сошла с ума, — почему-то пробормотала Наннель, отворачиваясь к окну, — я понимаю, что должна верить в его смерть. Но он был нашим другом так долго, а видел нас так редко, что мне и теперь проще думать, что он просто уехал куда-нибудь далеко. Или сидит весь сезон в своем отеле, не выезжая. Так ведь уже было, когда мы только с тобой поженились? У меня есть, чем оправдать самообман. Дмитрий протянул руку, чтобы взять ладонь Наннель в свою, но та вздрогнула, дернувшись и тут же хватая его пальцы в свои. — Боже, да ты ледяной, — проговорила она, испуганно глядя на мужа, — давай достанем плед? Он должен быть в одном из саквояжей. — У нас нет времени, — проговорил Дмитрий хриплым, срывающимся голосом, — черт с ними, с моими руками. Ты хотела поговорить про Густава, а я тебя отвлек… Наннель вдруг подалась вперед и положила ладонь на его щеку. — Мертвые уходят к мертвым. Сейчас время побеспокоиться о живых. И, достав из кармана флягу с коньяком, плеснула его на свободную мужскую ладонь, растирая. — Прекрати переводить ценный продукт, — проворчал Дмитрий, но принял помощь с благодарностью: боль от холода ненадолго отступила, позволяя ему снова чувствовать пальцы. Через пару миль машину снова увело в сугроб, и Дмитрий, ёжась, вышел наружу, едва не сбиваемый с ног порывами ветра. Он провел у задних колес не больше десяти минут, но когда вернулся, то уже не мог скрыть пробиравшую его до костей мелкую дрожь. Плед, все-таки вытащенный им из багажа, уже не помогал согреться. — Так не пойдёт, — тихо, но властно проговорила Наннель, с трудом растирая его плечи, — ты же замёрзнешь насмерть! Нам нужно остановиться и согреть тебя! — Отстань, — Дмитрий стучал зубами, — нам осталось миль пять. Дотянем. — Ты же руки не можешь разжать, — с испуганным гневом произнесла Наннель, но сдалась под его яростным взглядом, снова растирая ладони мужа коньяком. Дмитрий прикрыл глаза, борясь с накатившей слабостью, но, вместо того, чтобы ответить, лишь сильнее вжал педаль газа. — Прости меня, — сказал он через несколько минут не отпускавшей его ладони жене. — За что? — не поняла Наннель. — За то, что сломал тебе жизнь, — тихо проговорил Дмитрий. Наннель от удивления отпустила его руки и посмотрела на мужа так, будто перед ней сидел призрак. — Господи, о чем ты?! — Если бы не я, тебе бы не пришлось сейчас переживать всё это, — Дмитрий часто заморгал, стараясь унять жжение в глазах, — никаких бегов, никакого страха… — И никакого смысла в жизни, — грубо ответила Наннель, — я думала, мы уже обсуждали это. — Да, но тогда нам не грозила смертельная опасность. Наннель, тяжело задышав, посмотрела на совершенно разбитого неожиданной напастью мужа и вдруг смягчилась, пододвигаясь ближе к нему на сидении. — Я готова переживать десять тысяча подобных побегов хоть каждый день, если мне будут гарантированы хотя бы те семь лет, что я прожила с тобой в безмятежности, милый. Да и все прочие, если честно, даже самые жуткие, мне будут по душе, если ты будешь рядом. Дмитрий едва не застонал. — У тебя было всё: признание публики, любимое дело. У тебя была прекрасная жизнь, а теперь ты сидишь в продуваемой машине с большой вероятностью сгинуть в какой-нибудь расщелине, в которой тебя никогда не найдут, потому что патрули здесь не ходят. Как ты можешь быть так спокойна, говоря со мной? Я разрушил всё, что у тебя было… Наннель царапнула его ногтем по заледеневшей коже. — Ты не можешь судить, какой была моя жизнь до встречи с тобой. Я люблю тебя. Мне стыдно, что я говорю это так редко, но, думаю, ты знаешь, что это так. Ты не можешь ни в каком виде сломать мою жизнь, Дмитрий, потому что ты спас ее однажды. И продолжаешь спасать каждый день. Да, ты разрушил то, чем я раньше жила, но я уже много раз говорила, что ты дал мне гораздо больше. Я была счастлива с тобой гораздо больше, чем в дни моих одиноких триумфов на сцене. Ты подарил мне, первый из всех людей, настоящую заботу, ты вернул мне веру в людей. Ты подарил мне дочь, Дмитрий, как после такого я могу хоть на секунду задуматься о том, что ты разрушил мою жизнь? Дмитрий с трудом отцепил от руля заледеневшие пальцы правой руки и вложил их в открытую ладонь Наннель. — Что же все-таки я смог сделать в своей жизни хорошее, что кто-то послал мне в награду встречу с тобой? Наннель нервно рассмеялась. — Не пытайся быть романтиком, тебе это не идет, и это моя забота, — она поднесла его пальцы к губам, вдыхая запах коньяка и въевшегося машинного масла, — просто перестань постоянно держать в уме, что я могу куда-то деться, и что тебе придется остаться со своими страхами одному. Я всегда с тобой. Как ты говоришь? «Я всегда держу тебя»? Так вот я тоже тебя держу. И ты никуда не денешься от моей любви, Дмитрий Дегофф-Унд-Таксис, как бы плохо ты обо мне иногда ни думал. Если нужно будет бежать вечность — черт с ней, будем бежать. Но рука об руку. Вместе. Я благодарна тебе за то, что ты берёшь всю ответственность на себя, что ты заботишься обо мне и Фриде, как и полагает мужчине, но, милый, ты не один. Ты можешь не бояться, что мы в чем-то вдруг не поддержим тебя. Фрида, может быть, однажды и пойдёт своей дорогой, но я всегда буду держать твою руку. Даже если ты захочешь спрыгнуть с одной из этих чертовых скал — мы прыгнем вместе. За вершинами гор уже занимался рассвет, и лицо Наннель, встревоженное и искривленное нервной гримасой, вдруг засияло каким-то новым, небесным светом — будто рухнула фарфоровая маска жуткой ночи, давая шанс рождения чему-то новому. Чему-то удивительно настоящему. Дмитрий, рвано выдохнув, сильнее сжал ее ладонь в своей. Он слишком измучил себя, чтобы говорить что-либо. И он чувствовал так много любви, какую нельзя было выразить словами — только этим скупым, сдержанным жестом, на какой только были способны его замерзшие конечности, и в котором за столько лет совместной жизни можно было угадать всё. Фрида на заднем сидении заворочилась, приоткрывая глаза. — Мы уже приехали? — сонно спросила она, сильнее кутаясь в отцовское пальто, — мама, мне холодно… Наннель, выпустив руку мужа из своей, резко обернулась к дочери. — Пойдешь ко мне на руки, милая? — спросила, с трудом улыбаясь, Наннель, и протянула девочке руки, — тут тепло! Я тебе сказку расскажу, хочешь? И ты поспишь еще немного, а то ехать нам еще долго… Фрида, зевая, кивнула и, так и не вылезая из пальто Дмитрия, подтянулась на переднее сидение, прямо в объятия Наннель. — Какую хочешь сказку? — спросила графиня, с грустной улыбкой поглядывая на воюющего со сбоящим на крутых поворотах рычагом переключения передач мужа. — Про мертвую невесту, — вдруг сказала Фрида, прижавшись к материнской груди своей кудрявой макушкой. Наннель удивлённо округлила глаза. — Это что за сказка такая страшная? Где ты ее слышала? — Мне ее Клотильда рассказывала, — зевнула девочка, — говорила, что все в городе эту сказку очень любят и хорошо знают. Расскажи! Я хочу еще раз послушать! Наннель с удивлением покосилась на мужа, и тот, стараясь не отрываясь от дороги, с успокаивающей улыбкой посмотрел на жену. — Я ее знаю, эту сказку, давай я расскажу, — сказал он и, с трудом поборов приступ кашля, продолжил, — жила была в наших горах девушка, которую никто не любил, потому что была она слишком умной и говорила только правду. — Понятное дело, почему ее никто не любил… — хмыкнула скептически Наннель, но Фрида вдруг стукнула ее по плечу. — Аньюци, не перебивай папу! Слушай дальше! Там интересно! Графиня лишь пожала плечами, прикрывая глаза. — И вот однажды приехал в деревню заграничный красавец, — продолжал Дмитрий, изо всех сил стараясь не отводить взгляд от дороги, — увидел девушку и говорит вдруг: «Женюсь на тебе». Девушка, конечно, засомневалась — мол, как же так — сразу «женюсь», они же только и успели, что увидеть друг друга. Но жителям деревни так хотелось от нее скорее избавиться, так мечталось, чтобы уехала эта девушка куда подальше со своей никому не нужной правдой, что все как один твердили: «Он судьба твоя, не упусти». Подумала-подумала девушка и решила, что действительно выйдет за красавца замуж. И вот собралась она в церковь — надела платье подвенечное, что всю ночь речным жемчугом обшивала, бусы алые, что всю ночь на нить нанизывала, надела фату белую, что всю ночь сама ткала, и прибежала к церкви. А церковь в лесу стояла — темном-претемном. Блуждала по нему девушка долго, вся замерзла, и вот наконец встретила на опушке близ церкви своего суженого. «Обними же меня скорее, я замерзла!» попросила девушка. А суженый посмотрел на жемчуга ее дорогие, на бусы алые и сказал «Какая ты душенька, нарядная. Дай-ка я поближе рассмотрю!». Сорвал с нее платье, украшения, достал нож да и убил несчастную девушку одним ударом. А чтобы не подумали на него, взял да и вырезал бедняжке сердце, будто волки ее разорвали. — Господи, какой ужас, — возмутилась Наннель, — и это рассказывают детям?! Чему это должно научить? — Так ты слушай дальше, и поймёшь, — устало улыбнулся Дмитрий, выводя автомобиль в расщелину: там, совсем близко, маячил выезд из проклятого перевала, — так вот, мимо этой опушки как раз пролетал, занятый своими заботами, Князь Тьмы — владыка иного мира. Увидел он девушку, убитую и покинутую, и так ему жаль стало этой ни за что погибшей красоты, что решил он ее себе забрать. Отколол от своего сердца огненного кусок, вставил ей в дыру в груди, и забилось девичье сердце снова, забежала кровь в ее жилах. «Здравствуй, мёртвая невеста» — сказал Князь Тьмы, — «Где же твое платье? Где твои свадебные монисты? Ну-ка поведай мне правду». И рассказала ожившая девушка Князю всё, и про то, что поселили в ее сердце надежду, и про то, как жестоко эту надежду в ней убили, вытащив вместе с сердцем. Выслушал ее Князь, подумал и сказал «Хочешь, отпущу тебя с новым сердцем в мир прежний? А хочешь, будь теперь моей женою? Я тебя никогда не предам, буду тебя уважать и заботиться о тебе, а если я хоть раз нарушу свое слово, то можешь забрать мое сердце и разбить его вдребезги, ибо нет прощения тому, кто предаёт доверие того, кто любит». Согласилась девушка — взяла его руку, поцеловала его губы ледяные, и ушла с Князем в его темное княжество. И стали они жить душа в душу, и девушка наконец могла говорить всю правду, какую хотела, не боясь, что ее за это будут бояться и ненавидеть. Да и Князь, тысячу лет один бродивший по горным лесам, наконец-то мог спокойно говорить все, что на его темном сердце было — потому что знал, что мысли его нужны и интересны, и что ни одно его сомнение никогда не осудят, и никогда он больше не будет одинок. Так и живут они по сей день — счастливо в своем темном княжестве, понимая и принимая друг друга, и смотрят со смехом на живых людей, которые их исчадиями ада называют. Ведь если они и есть ад, то в аду живет любовь, чище и честнее которой не найти. Так тому и быть до скончания времен, ибо не видел еще мир — этот и иной — влюблённых нежнее и вернее. Вот и сказке конец. Дмитрий замолчал, содрогаясь в приступе кашля — холод все еще не отпускал его горло, — и взглянул, минуя опасный поворот, на дочь: та спала, приоткрыв рот, убаюканная знакомой историей на груди матери. Наннель, бездумно гладя девочку по волосам, смотрела на мужа, не отрываясь. — Какая красивая история, — прошептала она, чтобы не разбудить малышку, — и как давно ее рассказывают в Лутце? — Ее мне пересказывала бабушка, а ей, кажется, ее бабушка, так что думаю лет триста у этой сказки в запасе есть. Наннель кривовато улыбнулась. — Иронично. — Почему? — не понял граф. — Тёмный Князь, принимающий покинутую всеми растерзанную душу, — проговорила Наннель, прикрыв глаза, — тебе не напоминает это наш путь, Дмитрий? Граф, снова вздрогнув — не понятно, от холода или от внезапного осознания, — бросил на жену удивленный взгляд. — Никогда бы не подумал… — А жители Лутца, очевидно, подумали, — устало улыбнулась Наннель, — я в глазах твоих людей вдова, то есть тоже в какой-то степени «порченная невеста». А ты в глазах столичного бомонда — ни дать, ни взять Князь Тьмы. Живешь в жутком замке в альпийской расщелине, повелеваешь непонятным и мрачным народом. Когда я выходила за тебя замуж, в Вене меня провожали, будто на похороны. Дмитрий, судорожно выдыхая, оторвал едва ли согревшуюся руку от руля и вновь вложил в уже протянутую ему женскую ладонь. — Прости, что не уберег наше Темное Княжество, аменьясоньам (венгр. «Моя невеста»). Наннель крепко сжала его одеревеневшие пальцы. — Не загадывай так трагично, мой Темный Князь. Мы еще услышим его сказки. Чуть замедлив ход автомобиля, Дмитрий перегнулся через сидение и осторожно, чтобы не разбудить Фриду, осторожно и целомудренно коснулся поцелуем губ своей жены. Впереди разливался розовым сиянием Авроры рассвет над постепенно снижающимися пиками гор. Автомобиль въехал, минуя кордоны, на территорию нейтральной Швейцарии.