Возвращение в Лутц

Труппа встретила Фриду так, будто оперу посетила как минимум коронованная особа. — Principessa (итал. «Принцесса»)! — голосил импресарио, тиская ребенка за обе щеки, — Вот это да! Какая грация, какой носик! Dio mio (итал. «Боже мой»), ну что за чудо! — Вот это да, какая маленькая цыганочка, — процедила полная дама по имени Фелиц, второе меццо-сопрано, не говорившая ни слова без ядовитой интонации кому бы то ни было, — Наннель, дорогая, а ты вообще принимала участие в этом очаровательном «проекте»? Это же копия твоего импозантного «горного короля»! И этот нос… — Замечательный нос, — вмешалась в разговор Кристина, отчаянно прятавшая округлившийся живот под свободной туникой, и со скромной нежностью подошла к Наннель, — Фрида растет красавица, будет скоро совсем как и вы! Она была уверена, что Наннель ничего не знала о том странном инциденте в лесу пять лет назад, но все равно вела себя скорее смущенно, чем, как раньше, подобострастно-восторженно. Наннель это устраивало — с каждым годом впечатлительные девицы утомляли ее всё сильнее. Она делала вид, что не знала о фотографии собственного мужа, хранившейся у Кристины в гримерке под подушечкой для пудреницы — в конце концов, у девочки, выскочившей замуж в двадцать лет за скучного молодого барона, были все причины мечтать о чем-то недостижимом. Притянув Фриду к себе за руку до того, как та успела бы сказать Фелиц какую-нибудь по-детски непосредственную гадость, Наннель с улыбкой положила ладонь Кристине на живот. — У тебя тоже скоро будет красавица. Или красавец. И то, и то будет прекрасно! Фрида в попытках увернуться от неожиданного внимания со всех сторон спряталась за материнской спиной. — Фрау фон Тешем! — истерично прозвучало откуда-то голосом ассистентки, — почему вы еще не в гримерной? Скоро прибудет дирижер, нужно успеть подготовить ваш костюм до генерального прогона! Ведь сегодня начинаем спектакль раньше! Наннель что-то громко и не вполне прилично крикнула по-итальянски в ответ, опустила взгляд и тут же столкнулась с полным непонимания взглядом дочери. — Аньюци (венгр. «Мамочка»), — загадочным шепотом спросила она, — а эта тетя тут главная, да? — Почему ты так решила? — улыбнулась в ответ Наннель. — Ну, она на тебя ругается… — Она не ругается, piccolina (итал. «Малышка»), — рассмеялась графиня, — она просто никогда тихо не разговаривает, всегда кричит. Ну, сама подумай, кто может на меня ругаться? — Никто, — согласилась Фрида, в раздумьях наморщив лобик, — потому что тогда ты откусишь им головы! Наннель и стоящая рядом Кристина дружно прыснули от смеха, а Фелиц отчего-то развела руками в театральном жесте. — «Аньюци», «пикколина»… На каком языке вы разговариваете с ребенком?! — На всех, на какие способны, — без тени смущения ответила Наннель, — Дома мы говорим по-немецки, но Дмитрий учит ее венгерскому. Ну и иногда мы переходим на итальянский все вместе. Гордая тем, что про нее снова заговорили, Фрида вышла наконец из-за ног матери и громко выдала сложную, не подходяще длинную для ребенка фразу на языке, который не понял никто из присутствующих в репетиционном зале. На секунду повисла тишина. — Нас только что прокляли? — поинтересовался юноша-первая скрипка, вылезая из оркестровой ямы. — Милая, а что это было? — на всякий случай спросила Наннель, медленно подталкивая ребенка к выходу из зала и попутно раскланиваясь со всей труппой до начала репетиции. Фрида беззастенчиво улыбнулась. — Цыганский заговор на бородавки, — громко сказала она, — папа научил! Где-то сзади, схватившись обеими руками за лицо, завизжала в тональности меццо-сопрано ядовитая Фелиц, и Наннель подумала, что даже не будет ругать дочь за такую маленькую пакость — в конце концов, кто-то должен был поставить эту противную немку на место. В гримерной примадонны, как всегда, с самого утра было много цветов — корзины доставляли от поклонников еще до начала спектакля, и Фрида, оказавшаяся, едва дверь открылась, в настоящем волшебном саду, весело захлопала в ладоши. — Аньюци, как красиво! — воскликнула девочка, почти падая лицом в самую ближайшую корзину, — когда я вырасту, я тоже буду жить в саду! — Ты же только вчера говорила папе, что будешь жить в конюшне, с Демоном, — усмехнулась Наннель, усаживаясь за гримерный столик и раскладывая перед собой всю необходимую косметику. Фрида, внимательно проследив за ее действиями, оторвалась от цветов и уселась на невысокий пуфик перед тем же трюмо, решив, что разноцветные колбочки и коробочки явно интереснее красных роз. — Мы с Демоном вместе будем жить в саду, — справедливо заметила Фрида и потянула было руку к многообразию того, что раскладывала на столе Наннель, но та мягко хлопнула ее по руке. — Не мешай, piccolina. Посиди пять минут спокойно. Я накрашусь и поиграю с тобой. Фрида положила подбородок на столик, наблюдая за тем, как ее мать обмазывает лицо какой-то странной розоватой субстанцией. — А зачем ты красишься? — Чтобы зрители из зала видели моё лицо. — Они так плохо видят? — Нет, милая, — усмехнулась Наннель, — но им всегда лучше немного помочь. Со странной смесью завороженности и недоумения Фрида смотрела, как ее мама рисует поверх своих красивых глаз широкие черные полосы, подводит брови, красит щёки в почти малиновый цвет и наносит алый контур на и так довольно яркие губы и вдруг, задумавшись на секунду, спросила: — А можно я тоже накрашусь? Я тоже хочу, чтобы моё лицо было видно! Наннель посмотрела на дочь и рассмеялась. — Тебя сложно не заметить, родная, особенно, когда ты сыплешь цыганскими проклятьями! Ты хоть знаешь, как оно переводится? — Нет, но наверное скоро узнаю, — ни капли не обидевшись, ответила Фрида, — мне в городе, когда мы играли в салки, сказали, что я цыганская принцесса! Наннель вздрогнула, оторвалась от своего грима и вдруг очень пристально всмотрелась дочери в глаза. Она действительно была очень похожа на Дмитрия, и дело было даже не в том, что с годами родовые черты Дегофф-Унд-Таксис вроде острого носа и высоких скул всё сильнее проявлялись в ней. Малышка Фрида, даром, что была совсем юна, звучала, как Дмитрий, а, значит, мыслила, как он. У нее несоразмерно годам было горячее сердце, жгучая кровь и то самое — цыганское — колдовское ощущение жизни, которое следовало за Дмитрием в каждом его движении. Наннель вдруг очень хорошо представилось, как Фрида, сидя в том же резном кабинетном кресле, что занимал Дмитрий, разговаривала точно так же, его голосом, с приходившими за советом цыганами из общины, и это странное, непонятное видение вдруг показалось Наннель очень правильным. Фелиц, пытавшаяся уколоть ее, была по сути своей права: у Фриды было от матери мизерно мало, но не потому что у Наннель получилось родить совершенную копию своего мужа, а потому что цыганская кровь, текшая в жилах Дмитрия, была настолько сильной, что передалась Фриде, исключив все другие. Дочь Наннель была цыганской принцессой, даже если не говорила пока на их языке и не знала всех традиций, и Наннель нужно было время, чтобы принять это — так как это означало, что ей, не цыганке по крови (что бы там ни говорили про андалузское происхождение ее отца), не было в этом странном «королевском» пантеоне места. Будто почувствовав изменение в настроении матери, Фрида поднялась с места и, не спрашивая, забралась Наннель на колени, обнимая ее за шею. — Аньюци, не злись на меня, — виновато проговорила девочка, — я честно-честно выучу, как это проклятье перевести! Наннель, резко выдохнув, глухо рассмеялась, теснее прижав девочку к себе. Странное натяжение, возникшее между ними, рассеялось, будто его и не было. — Ну что, накрасить тебя, милая, хочешь? — улыбнулась Наннель, — Раз у тебя день рождения, то почему бы и нет. Маленькая Фрида, прерываясь на веселое пение и всплески ладонями, смотрела в зеркало, как мама бережно подводит ее глаза и губы тонкой кисточкой, наклеивает на щёки блестящие камушки и мажет по векам странной блестящей пастой. — Будешь сверкать, как снежинка, — улыбнулась Наннель, любуясь своей работой. Фрида теперь была похожа на куклу, которых она сама так не любила, но которых любила Наннель, порой заглядываясь на фарфоровые личики в каждом встречном магазине. Маленькая кукольная школьница в форме Триестской католической школы стояла у нее на комоде, и Наннель каждый вечер любовалась на нее — ей было спокойно от того, что Дмитрий не осуждал ее за эту слабость. — А это что? — спросила Фрида, ткнув в угол гримерки. Там, загадочно мерцая и переливаясь, виднелся край обшитого стразами тюля. — Этой мой костюм, — заговорщическим тоном ответила Наннель, жестом призывая девочку слезть с ее колен и позволить ей встать, — хочешь посмотреть? Фрида, завороженно протянув руки к пышным юбкам, сжала те в руках, и плотная блестящая ткань приятно захрустела под детскими пальчиками. — А почему ты его не надеваешь? — спросила Фрида, заметив, что мать достает с вешалки совершенно другое платье. — Потому что моя героиня приходит в нём на бал-маскарад, я надену его во втором действии. А в первом я буду в этом, — Наннель потрясла у девочки перед носом скромным голубым платьем с целомудренным вырезом-сердечком. Фрида разочарованно вздохнула. — Как скучно! — Не беспокойся, милая, — рассмеялась Наннель, прижимая дочь к себе, — когда я надену эту блестящую красоту, скучно не будет никому! Они вышли к ждавшему их в пространстве между кулисами Дмитрию уже готовые: Фрида была одета в подготовленный заранее «оперный» наряд — светлое платьице с оборками, рукавами-воланами и атласными бантами на плечах, к которым были пристегнуты забавные шелковые перчатки такого же яркого белого цвета. Наннель, державшая ее за руку, успела не только надеть костюм для первого акта, но и приколоть к прическе фальшивые локоны такого же, как у нее, рыжего цвета. Она уже отрепетировала основные партии и считала минуты до прихода мужа — Фриде, усевшейся за сценой, становилось скучно развлекать себя самой. При виде жены и дочери, наряженных, будто героини рождественских открыток, Дмитрий ухмыльнулся и поправил цветок в бутоньерке. — Боже, ты не представляешь, как ты вовремя, — простонала Наннель, потянувшись, чтобы поцеловать мужа в щеку, но в последний момент отстранившись, указав пальцем на свои накрашенные губы. — Ты что, совсем замучила маму? — строго спросил Дмитрий Фриду. Та пожала плечами. — Не то, что бы… Наннель усмехнулась, потрепав девочку по голове. — Не то, что бы, действительно. Просто я немного в мандраже и не могу за всем следить. — Ты всегда в мандраже перед спектаклем, — усмехнулся Дмитрий и провел ладонью по ее покрытому шелком плечу, — так что насчет вечера? — Я обо всём договорилась, — тут же оживилась Наннель, — торт и поздравления будут во время банкета, как раз до встречи Рождества. Ракоци распорядился об этом и, надеюсь, ты не забыл про диадему? — Не забыл, — хмыкнул дмитрий, — ее привезут к вечеру. Замечательно, — кивнула Наннель и продолжила, — Вроде как многие из высоких гостей придут с детьми, так что Фриде не будет скучно. Айзенштайны будут с близнецами… — Айзенштайны? — Дмитрий наморщил лоб, — Это их мальчиков Фрида в прошлом году скинула в пруд, когда они приезжали на твой день рождения? — А чего они надо мной смеялись? — встряла в разговор Фрида, гордо вздернув носик. Дмитрий, стараясь не подавать виду, приободрился. В конце концов, научение расправляться с врагами наиболее действенным способом принадлежало именно ему. Наннель, несмотря на опасения Дмитрия, только мягко прикрыла глаза. — Хорошо, что тут нет пруда, правда? — она подмигнула Фриде, — у этих несносных мальчишек хотя бы будет шанс спастись! Дмитрий со смесью скепсиса и восхищения посмотрел на жену и медленно поднес ее ладонь к своим губам. — Мне пора, — улыбнулась Наннель, тепло глядя в зеленоватые глаза Дмитрия, — после спектакля идите сразу в банкетный зал, я поднимусь позже. Мне еще нужно будет переодеться! Дмитрий кивнул и хотел было что-то сказать приободряющее, но Фрида, снова заскучав, уже тянула его за руку куда-то в сторону «зрительской» части театра. Там в фойе начинала звучать музыка. — Удачи, — вернула едко Наннель ему фразу, сказанную до того самим Дмитрием, — она тебе пригодится! Публика, собравшаяся в опере в надежде весело встретить Рождество, с интересом и плохо скрываемым недоумением смотрела на то, как Дмитрий Дегофф-Унд-Таксис, нелюдимый Зубровский граф, появляющийся в театре исключительно в дни премьеры своей жены и никогда не выходящий в публичные зоны, гордо шел по фойе за руку с собственной крошечной копией, почему-то одетой в белое пышное платьице и теребящее на каждом шагу свои перетянутые бантом длинные темные волосы. — Папа, почему на нас все так смотрят? — удивилась Фрида. Дмитрий гордо посмотрел на девочку. — Потому что они знают, кто наша мама. — А кто наша мама? — не унималась Фрида. Ей, в силу детской впечатлительности, всё еще сложно было понять, кем была ее красивая мать, которая возвращалась домой всегда с цветами, и которую называли то «Кармен», то «Королева ночи», то какими-нибудь и вовсе невыговариваемыми именами. Дмитрий взглянул на парадную афишу, выставленную в фойе в золоченой рамке, на которой была рукой талантливого подражателя Альфонсу Мухе изображена фигура в черной маске с ярко-рыжими волосами и негромко, но так, чтобы Фрида точно услышала, сказал: — Наша мама звезда, малышка. К огромному удивлению Дмитрия, Фрида не просто спокойно высидела оба действия оперетты, но и высидела их с большим интересом. С видом совсем не пятилетнего ребенка она, сложив ручки под подбородком, слушала увертюру, чуть постукивая по креслу в ложе своими длинными ножками в белых лодочках, а когда на сцене появилась Наннель, то и вовсе едва не подпрыгнула на месте. — Почему мама плачет? — обеспокоенно спросила она в сцене, где героиня Наннель (обманутая Розалинда) переживала осознание неверности своего мужа, — Почему ты ей позволил? Дмитрий застыл, ошарашенный точностью детской формулировки. — Не беспокойся, больше не позволю никогда. Впрочем, Фрида быстро забыла об этом, так как после сцены, в которой Наннель появилась, по сюжету, на балу-маскараде, одетая в тот самый пышный расшитый блестками костюм, она еле сдержалась, чтобы не завизжать от восторга. И Дмитрий, лениво придерживавший дочь за бант на поясе, чтобы та не вывалилась из ложи, был с ней совершенно солидарен: в образе Розалинды Наннель была восхитительна. В каждом ее движении, сопровождавшемся всполохом искр от бесконечных маленьких камушков и блёсток на рукавах, чувствовалось не просто любование собой в образе — в них виделся триумф. Наннель, исполняя все арии Розалинды, что одиночные, что в паре с Кристиной (та играла весьма талантливо горничную Адель), явно упивалась тем, что через свою героиню мстила всем мужчинам на земле, когда-либо предавшим ее. Летучая мышь в ее исполнении не была кокетливой маской — она была расчетливой обличительницей пороков, опасной и роковой, и чардаш, исполняемый Розалиной по сюжету в качестве подтверждения своего «венгерского происхождения», звучал как роковое влечение. Когда под оглушительный рёв ликующего зала «Летучая мышь» наконец завершилась, и артисты, усыпаемые цветами, вышли на поклон, Дмитрий нагнулся к отчаянно аплодировавшей Фриде и спросил: — Хочешь сама подарить маме цветы? И подумал про себя, какой замечательный сюжет может появиться в утренних газетах, когда увидел, как сверкали вспышки камер, фиксируя то, как Фрида, выбравшись из ложи и неся гордо перед собой корзину такого размера, что за ней не было видно ее головы, подбежала к сцене и, забравшись на ее с помощью статистов, почти упала с этой корзиной в объятия улыбающейся примадонны. Решив, что дальше его женщины справятся без него, Дмитрий поймал взгляд Наннель, махнул ей в сторону выхода и, дождавшись кивка, покинул ложу, приняв у ждавшего напротив двери камердинера футляр с диадемой. Наннель с дочерью появились спустя несколько минут, и Дмитрий от неожиданности прищурился: графиня, сняв сценический костюм, плыла по коридору в изящном белом платье, напоминавшем то, в которое была облачена маленькая Фрида, а потому составляла вместе с ней в розоватом свете театральных светильников совершенно библейское, неземное зрелище. — Предупреждать нужно, а то в следующий раз я ослепну, — усмехнулся Дмитрий, доставая из футляра многострадальное украшение и закрепляя его, освободив от нескольких элементов для легкости, в волосах девочки. Наннель улыбнулась. — А ведь говорил, что тебе нравится, как я смотрюсь в белом! — Всего нужно в меру, — Дмитрий с усмешкой взял ее под руку, — и мы ведь договорились не доводить до третьего раза? Фрида, уставшая от странного разговора, завертелась на месте и ухватила обоих родителей за руки. — Пойдемте есть торт, — заявила она, — мы ведь идем есть торт? Наннель улыбнулась, поправив на голове девочки тиару. — Да, милая, мы идем есть торт. Торт на большом банкете в честь Рождества для благотворителей Венской оперы действительно был — огромный, кремовый, с посыпанными пудрой шоколадными розочками. — А вот и именинница! — пророкотал герцог Ракоци, оторвавшись от беседы с группой театральных меценатов, когда семейство Дегофф-Унд-Таксис появилось в «золотом» зале оперы всем составом. Фрида, в очередной раз смущенная пристальным вниманием, хотела было спрятаться за пышную материнскую юбку, но Наннель мягко взяла ее за плечи и подтолкнула вперед к улыбавшемуся герцогу. — Здравствуйте, кышасонья (венгр. «обращение к незамужней девушке») Фредерика, — он потянул девочке руку, — вы говорите по-венгерски? — Да, — ответила Фрида без запинки, — а вы что, не говорите по-немецки? Дмитрий стиснул зубы, но герцог вместо того, чтобы обидеться, лишь громко рассмеялся, целуя, как взрослой, Фриде ее крошечную ручку. Девочка, засмущавшись, спрятала обе ладони за спину. — Мне очень приятно, что юная графиня уже примерила мой подарок, — довольно улыбнулся он, обратившись к Наннель, — она удивительно естественно смотрится в жемчугах даже в таком юном возрасте! — Она же Дегофф-Унд-Таксис, ваше высочество, — мягко улыбнулась Наннель, — считайте, что она родилась, чтобы горделиво носить фамильные ценности. Герцог снова с умилением посмотрел на крошечное существо в ногах примадонны. — А вы позволите, кышасонья, пригласить вашу маму на танец? — спросил он, чуть присев. Фрида поджала губы и снова вцепилась в юбку матери. — Нет, — твердо сказала Фриду, — мама устала! Дмитрий, снова оцепеневший от смущения перед вышестоящим дворянином, мучительно взглянул на герцога, но тот, казалось, был настроен воспринимать всё происходящее исключительно в шутку. Наннель уже хотела было что-то пошутить в ответ и даже согласиться, несмотря на усталость, протанцевать с герцогом пару кругов вальса, но вдруг Фрида, очевидно, в попытках побороть смущение, гордо выступила вперед и громко сказала: — Пригласите лучше меня! Это у меня день рождения! И я хорошо танцую! Я могу вальс, и чардаш, и… — Фрида, — простонал Дмитрий, — ты ведешь себя неприлично! Герцог взглянул на побелевшего графа, уже тянущего руки к неуёмной дочери, чтобы спрятать ее себе за спину, и примирительно улыбнулся. — Между прочим, это замечательная идея, — он кивнул Дмитрию, уверяя, чтобы все в порядке, и с совершенно серьезным видом подал юной графине руку, — вы позволите вас пригласить, милая кышасонья Фредерика? — Позволяю, — раскрасневшись, ответила Фрида и, вложив свою ладошку в аккуратной перчатке в руку герцога, казавшуюся по сравнению с ее огромной, вышла с ним на середину зала. Гости на торжестве затихли, умильно вздохнув от увиденного: юная графиня, наученная этикету, присела в неловком реверансе и, потянувшись, положила одну ладонь герцогу на предплечье, а другую вложила ему в ладонь. — Мне нужно выпить, — вымученно произнёс Дмитрий, во все глаза глядя на то, как его маленькая дочь в лучших традициях своей матери, авантюристки и звезды, похищала всё внимание публики, кружась по залу с герцогом и что-то с совершеннейшей детской непосредственностью не переставая ему щебетать. — И мне захвати, — устало проговорила Наннель, сжав ладонь мужа и провожая его взглядом в гущу толпы, где, как им обоим казалось, должен был быть фуршетный стол. С трудом держась на ногах от усталости, Наннель отошла в сторону, пытаясь найти место, куда можно было бы присесть, и неожиданно столкнулась с еще одной — единственной — фигурой, появившейся на приёме в белом платье. Герцогиня Ракоци, вечно беременная миниатюрная блондинка с изящным носиком и чувственно припухлыми губами, смотрела на Наннель с таким отчаянием, что графиня испугалась. — Ты будешь курить? — спросила без предисловий герцогиня, мягко подталкивая Наннель в сторону располагавшегося в соседней зале женского будуара. — Можно, — опешив, ответила Наннель, но, думая о том, что в будуаре могут быть диваны, послушно пошла следом, — но тебе курить нельзя. — Значит, покуришь ты, а я подышу, — процедила блондинка, втаскивая графиню в соседний зал. Кроме них в нём, как ни странно, никого не было — дамы еще не успели утомиться от начала приёма. Наннель, вставив сигарету в мундштук, сделала глубокую затяжку, и герцогиня, встав у самого ее плеча, судорожно вдохнула едкий дым. Они не были подругами — по крайней мере, в том смысле, в каком Наннель привыкла понимать это слово. Просто в какой-то момент, устав на премьерах ловить на себе прожигающий ревностью взгляд молодой жены герцога, Наннель приехала к ней на чай и побожилась, что покровитель театра ей совершенно не интересен, и единственный мужчина в ее жизни ждёт Наннель в Лутце. Герцогиня, поколебавшись, все-таки решила ей поверить. К тому же, именно рассказ о «бесстрашной графине Дегофф-Унд-Таксис», появившейся на рождественском балу на последнем сроке беременности, позволил ей пересмотреть свои консервативные взгляды на нахождение в положении и выезжать в свет позже шестого месяца, и она была Наннель в чем-то благодарна за это. Но эта «дружба» имела совершенно определённые условие — если у герцогини было тяжело на душе, у Наннель не было выхода, кроме как выслушать ее. — Что тебя тревожит? — спросила Наннель, чуть приобняв разволновавшуюся женщину за плечи. Герцогиня зажмурилась. — Он опять взялся за старое, Наннель, — прошептала она, — он снова спит с актрисами. Он ездит к ним, когда мне скоро снова рожать, и даже не скрывает этого! — Подожди, откуда ты знаешь? — спросила Наннель, — да, он изменил тебе однажды, я помню, но почему ты уверена, что он взялся за старое? Взгляд герцогини стал болезненным и пустым. — Потому что эта сучка сегодня здесь, и я видела, как он смотрел на нее, — она снова вдохнула дым от сигареты Наннель, — и знаешь что? Эта сучка тоже беременна от него! Он привел на праздник беременную любовницу на глазах у беременной жены! Это ли не фарс, Наннель? Наннель, судорожно прокручивая в голове всех возможных дам в положении, кто мог бы присутствовать на вечере в этот день, к своему огромному замешательству, остановилась лишь на одной кандидатуре. — Кристина?! — зашипела она, — Но это невозможно, девочка счастлива замужем! — Ты такая наивная, — фыркнула герцогиня, — ты думаешь, она ждёт ребенка от этого своего барончика? Нет, дудки. Я знаю, что они с моим мужем встречаются уже год. Я видела чёртовы счета из отелей в городах, куда его отчего-то срочно вызывали разбираться с делами домоуправств, и в которых у вашей треклятой оперы были гастроли! Так-то я Кристину понимаю: даже со связями ее отца сложно вылезти в примадонны. А тут и герцог, и театрал, и кое-что в штанах удержать не может — отличный вариант, когда тебе чуть-чуть за двадцать и есть прикрытие в виде остолопа-мужа. Они замолчали, пережидая бурю. Наннель несмело погладила герцогиню по плечу. — Что ты намерена делать? — Рожать, — выплюнула герцогиня, — когда я рожаю детей, муж хотя бы ненадолго становится снова мной заинтересован. Он их обожает, всех их — наших детей. За это я ему благодарна. Но я устала чувствовать себя проклятой фабрикой по производству маленьких герцогов для его удовольствия! У нас уже пятеро, Наннель. Это шестой. И я уверена, что будет больше, потому что я не вижу иного выхода! Наннель вдруг вспомнила странный диалог, который возник у нее и Дмитрия пару лет назад в Далмации. Они тогда тоже говорили об изменах — и о детях, которые бездумно появляются вне брака. Наннель тогда спросила мужа, сколько, чисто теоретически, жителей Лутца могут быть его детьми, и он попросил у нее разрешения никогда не отвечать на этот вопрос — обилие высоких темноволосых юношей и девушек от двадцати до двадцати пять лет в городе говорило само за себя. — Ты боишься, что он будет любить ребенка от чужой женщины больше, чем твоих? — неожиданно догадалась Наннель, и по тому, как тяжело вздохнула, борясь со всхлипом, герцогиня, поняла, что догадалась верно. — Я уже не борюсь за то, чтобы быть единственной женщиной в его жизни, — прошептала со слезами герцогиня, — но если я не буду единственной матерью его детей, то какой смысл в моем существовании? Наннель крепко взяла ее за руку. — Постарайся подумать о том, что, сколько бы у него ни было сторонних связей, в конечном итоге, он ведь всегда возвращается к тебе. Он может засыпать с кучей женщин. Но если он всё еще продолжает просыпаться именно с тобой, значит, ты значишь для него гораздо больше, чем можешь представить. У меня было много мужчин, дорогая, и все они засыпали со мной, чтобы сбежать под утро, не дожидаясь меня. Лишь один захотел со мной проснуться. — И я так полагаю, именно он сейчас стоит в дверях? — хмыкнула со странной улыбкой герцогиня, кивнув в сторону, и Наннель обернулась: Дмитрий стоял, оперевшись плечом о косяк двери и глядя в узкую щелку на беседовавших дам. — Иди, я посижу здесь еще, не хочу смотреть, как мой муж пляшет со своей девкой, — шепнула герцогиня Наннель, подталкивая ее в спину, — но я благодарна тебе за твои слова. Я о них подумаю. Кажется, в них много смысла. Наннель, улыбнувшись, пожала ее руку. — О чем сплетничали? — спросил Дмитрий, протягивая жене бокал рождественского пунша. Наннель наклонилась к самому его уху. — О том, что наша маленькая Кристина метит в герцогини. Дмитрий окинул взглядом зал, нашел Кристину под руку с ее нелепым мужем, проследил за ее обращенным к герцогу взглядом, затем посмотрел на с трудом скрываемый округлый живот под юбками и многозначительно кивнул. — Я в целом не удивлен, — тихо сказал он, соприкасаясь своим бокалом с бокалом Наннель, — хотя это довольно мерзко. — Вот это да, — удивилась Наннель, — я думала, мужчины спокойно относятся к изменам! «Мужская солидарность», или как вы это называете? — Я лично никак это не называю, — фыркнул Дмитрий, — мне тоже казалось, что в изменах в браке нет ничего страшного. До того, как я сам женился. Измена, повторюсь, это мерзко: тебя дома ждёт человек, который доверяет тебе, а ты предаешь его доверие ради пятиминутного удовольствия. Наннель иронично подняла бровь. — Действительно, сомнительные дивиденды, — усмехнулась она и наклонилась к самому его уху, — тем более, что в постели с женой ты получаешь удовольствие гораздо более длительное и разнообразное. Хотя, возможно, тебе со мной просто повезло? Дмитрий хитро улыбнулся и поднес ее ладонь к своим губам. — Да, несомненно, просто повезло. Фрида, взявшая расслабившегося герцога в оборот, не отпускала его руку и с заговорщическим видом ходила вокруг стола с тортом, очевидно, убеждая хозяина торжества приступить к самой интересной части. — Такими темпами Фрида обгонит твою юную протеже, — язвительно улыбнулся Дмитрий, кивая на дочь, — с такой цепкой хваткой она, пожалуй, первая выбьется в герцогини. — Только если устроит переворот и сместит бедолагу герцога с титульного дерева, — улыбнулась Наннель, — как хорошо, что герцогства упразднили, и переворот ей совершить не удастся. Вальс продолжал звучать, мягко укутывая присутствующих в волшебство мелодий Штраусса, и Дмитрий, забрав у жены бокал, протянул ей руку. — Я приглашу сегодня свою жену на танец или нет? — усмехнулся он с притворным возмущением, — все время что-то отвлекает! — Просто ты слишком легко отвлекаешься, — уколола его Наннель, — давай, веди, а то ведь снова что-то нас разлучит! Дмитрий властно положил ладонь на ее талию. — Вот тут я протестую, — он прижал ее к себе, выводя в круг танцующих, — разлучить нас не сможет ничто. Наннель приблизилась еще сильнее и, игнорируя то, что проявлять чувства на глазах достопочтенной публики было верхом неприличия, мягко коснулась губами его щеки. — Помню, помню. Мы теми красными лентами связаны до конца наших дней. Дмитрий осторожно вёл их в танце — медленнее, чем предполагала музыка, чтобы иметь возможность беседовать, не запыхавшись, и все-таки посматривать на Фриду, вознамерившуюся замучить покладистого герцога до смерти. — Знаешь, — мягко сказала Наннель, прислонившись виском к щеке мужа, — меня снова не покидает то же странное чувство, что и тогда, в Италии. Дмитрий вопросительно взглянул на нее. — Тебе тревожно? — Не уверена, — сказала Наннель, — но мне кажется, что это всё мы снова видим в последний раз. Дмитрий осмотрел зал: золочёные светильники, стол, полный вина, полный круг достопочтенных гостей, беременную Кристину, танцующих праздных людей, торт, над которым маленькая Фрида уже занесла свою ручку. — Не беспокойся так сильно, дорогая, — он нежно провел ладонью по ее спине, — в конце концов, куда всё это может деться? — Я не знаю, и не хочу тебя пугать, — она снова поцеловала его в щеку, — хотела бы я, чтобы это оказалось просто тревогой. А теперь лучше обними меня крепче, я хочу поскорее о ней забыть! И Дмитрий, игнорируя недовольное оханье благородных пар из круга танцующих, поцеловал Наннель в уголок губ у всех на виду. — Дамы и господа, — прервал танцующих герцог, все еще не отпущенный почувствовавшей свою власть Фридой, — до Рождества осталось несколько минут, и я хочу сейчас в первую очередь поднять бокалы за чудесную маленькую графиню, которая пять лет назад появилась на свет именно в это время! Зал загудел, поздравляя Фриду с днем рождения, и та, почувствовав себя абсолютной хозяйкой положения, гордо протянула к торту руку и, сорвав с его бока шоколадную розочку, отправила ее в рот целиком. Дмитрий от вида такого варварства застонал, ударив себя ладонью по лбу. — Напомни мне отшлёпать ее как следует, когда мы вернемся домой, — процедил Дмитрий сквозь зубы, глядя, как довольная Фрида предлагает герцогу последовать ее примеру и оторвать розочку с торта прямо руками. — Не забывай, что это твоя дочь, — хмыкнула Наннель, — она даст тебе сдачи! Дмитрий взглянул на жену полным скепсиса взглядом, но все-таки, когда маленькая Фрида, впихнув в себя розочку, подбежала к ним и потянула за руки к торту, что-то возбужденно рассказывая, не смог сдержать улыбки. Часы на соборе Святого Штефана пробили полночь, и улицы вокруг центральной площади взорвались тысячью разноцветных искр. Под грохот салютов, счастливый детский крик и звон бокалов в город приходило светлое Рождество 1939 года.