Возвращение в Лутц

Предновогодняя Вена, заметенная снегом, сияла мерцающим отблеском десятков огней — на площади святого Штефана, на Ринге, на бесконечных елях и гирляндах, развешанных по карнизам. Это была родная стихия Наннель — Вена в своем рождественском одеянии всегда завораживала ее еще с детства, когда она появляясь в ее сознании только загадочной волшебной страной с открыток. До рождения Фриды она специально брала под выступления рождественские и новогодние ночи — не столько потому что ей некуда было идти в праздник (хотя идти действительно было некуда, все любовники проводили рождественские вечера с женами и детьми), сколько из-за совершенно магического, самолюбивого ощущения того, что она может в эти вечера творить на сцене волшебство, создавая сказку, для тех, кто тоже почему-то выбирал остаться в семейные праздники не с любимыми, а с театральным миром. Но было в этом кое-что еще: На Рождество всегда по традиции ставили «Летучую мышь» Штраусса, и Наннель, из года в год исполняя ведущую партию Розалинды, испытывала какой-то извращенный восторг от того, что через эту героиню, по сюжету, обманутую мужем и мстящую всем неверным и кутящим, она высказывала наконец искренне свое отношения к тем, кто был в ее постели — до выступления и после него. Она сама была причиной неверности десятков мужчин во всей столице, и партия Розалинды — этот единственный день в году, когда она могла ее исполнять, пренебрегая правилом того, что оперные певицы не работают в оперетте — позволяла ей чувствовать хоть какую-то, пускай и совершенно эфемерную, справедливость. Но теперь в жизни Наннель была семья, дом, в котором ее ждали, мужчина, который долгие годы доказывал ей свою преданность, и в котором она была уверена безоговорочно, а страсть к новогодним выступлениям в образе Розалинды так никуда и не делась. Поэтому, когда Наннель, приехав с Дмитрием в Вену, совершенно машинально подписала в театре контракт на рождественскую «Летучую мышь», она уже через несколько минут пришла в ужас — это делало большой проблемой и Рождество, которое ей теперь нужно было каждый год встречать в Лутце, как графине и лэндледи, и день рождения Фриды, который тоже по традиции уже привыкли отмечать в поместье. Дмитрий, увидевший из-за стекла автомобиля совершенно разбитую жену, вышедшую после репетиции из театра, и уже успевший испугаться по всем возможным поводам такого ее настроения, усадил ее в машину, терпеливо выслушал всё о произошедшей ситуации, внутренне чертыхнулся, понимая, что бороться с существовавшим, как оказалось, помимо его жены, где-то над ней, тщеславием ему было невозможно, и предложил альтернативу. — Мы можем отпраздновать день рождения Фриды в Лутце и чуть позже, а в сочельник мы с ней вместе придем на твою «Летучую мышь». Она все равно давно просит показать, «где мама работает». Наннель озабоченно замолчала. — Сомнительное развлечение для малышки в день рождения — слушать весь вечер, как толпа людей надрывает глотки! — Ничего, купим ей торт, полный дом подарков, сводим посмотреть на салют у ёлки напротив Святого Штефана и, думаю, заручимся ее лояльностью хотя бы на время твоего выступления. Это не конец света. Дмитрий ласково провел ладонью по щеке Наннель, смахивая с неё влагу от успевших растаять снежинок. — Я уже говорила, что люблю тебя? — с большим чувством произнесла облегченно графиня, уже готовая к тому, что Дмитрий, болезненно относящийся к традициям (не к рождественским, но к новопоявившимся, связанным с дочерью) поставит ей ультиматум и увезет в Лутц почти насильно. Дмитрий криво усмехнулся, предлагая жене локоть, чтобы подняться наконец из автомобиля домой. — Можешь повторить это еще раз, думаю, я справлюсь с этим роковым знанием, — проговорил он и почти с благодарностью принял в ответ мстительный тычок под ребра. Фриде исполнялось пять лет, и Дмитрий, глядя на то, как его еще вчера лежавшая в колыбели безвольным кульком дочь теперь старательно училась читать, запоминала умные слова, спорила с ним и ловко дралась на игрушечных шпагах, стал очень ясно осознавать, как быстро бежало время. Недавно за ужином в Лутце, когда Фрида, украдкой стащив со стола пряник, убежала в свою комнату грызть его перед сном, и они с Наннель остались допивать ликер перед камином в одиночестве, Дмитрий вспомнил, как точно такой же ликер они пробовали в «Гранд Будапеште» спустя несколько недель после знакомства, спрятавшись за самым дальним столиком в ресторане, еще не зная о том, что спустя пару рюмок впервые станцуют вместе танго «ревность» и навсегда перестанут смотреть друг на друга, как на мимолетных знакомых. — Как давно это было? — спросил Дмитрий, едва касаясь пальцами ладони жены, — года три назад? Наннель улыбнулась. — Семь лет, милый. Мы встретились семь лет назад. Дмитрий тогда от неожиданности чуть не уронил на ковер рюмку с ликером. Мысль о том, что удивительная женщина, ласково смотревшая на него теперь в свете камина, появилась в его жизни так давно, вдруг ошарашила его. Казалось, еще только вчера они шли, не смея соприкоснуться руками, по коридорам «Гранд Будапешта», пытаясь отыскать место потише и понагляднее, чтобы вдоволь поупражняться в красноречии по поводу нелепых постояльцев, и только вчера Наннель, судорожно всхлипывая, принимала его предложение бежать вместе в Швейцарию. Совсем недавно они стояли, обнявшись, боясь безнадежности своего положения, посреди затрапезной охотничьей гостиницы где-то в альпийском перевале, боясь представить, что ждёт их завтра. Еще вчера кричали друг на друга на пороге базилики в Монтрё. И вот — семь лет? Как они могли пролететь так незаметно? А теперь, пропуская вперед в венскую квартиру жену и смотря с улыбкой на то, как та обнимала выбежавшую им навстречу бойкую девочку в платье с рюшами, называвшую ее «аньюци», а его «апу» (как когда-то они и загадывали, подшучивая друг над другом по пути из Лутца в замок), подумал, что всё это будто существовало в его жизни всегда. Вернее — его жизнь началась лишь тогда, когда темной ночью, в буран, в номере «Гранд Будапешта» уставшая женщина с голубыми глазами впервые рассказала ему свою историю. Стоило пройти через все тяготы жизни ценой обрастания репутацией жуткого нелюдимого чудовища, чтобы теперь слышать каждый вечер разложенное на два голоса — взрослый и детский — фразу «Спокойной ночи. Я тебя люблю!» И поцелуй — невинный и чувственный — в обе щеки разом. — Скажи, принцесса, — спросил Дмитрий, поднимая на руки подбежавшую к нему со смехом девочку, — чего бы тебе хотелось на именины? Фрида вдруг очень серьезно посмотрела ему в глаза, насупив брови. — Ты мне такое не разрешишь. Наннель за ее спиной усмехнулась, снимая шляпку. — Это я тебе такое не разрешу, милая, а папа-то наверняка с большой радостью! Совершенно сбитый с толку Дмитрий поставил ребенка на землю, пообещав «подумать над всеми предложениями», подошел к Наннель и взглянул на неё вопросительно. — Какой ты непонятливый, — в шутку ткнула она его кулачком в грудь, — как будто наш ребенок может хотеть на именины что-то, кроме собственного вороного фриза! — Фриза? — Дмитрий нахмурился, — так она ему не то, что до стремени, она ему до колена не достает! — Это ты взялся катать ее на Демоне с малолетства, тебе и выкручиваться, — улыбнулась Наннель, примирительно целуя его в уголок губ, — кстати, насчет подарков: в каком сейфе у нас хранится диадема-подарок герцога Ракоци? — В Луцском, — машинально ответил Дмитрий, — зачем тебе вдруг эта диадема? — Я подумала, что, раз Фрида всё равно будет на Рождество с нами в театре, и герцог традиционно участвует в организации Рождественского банкета, то я могу упросить его посвятить этот банкет Фриде, вряд ли он мне откажет. — Допустим, — на последней фразе жены Дмитрий с трудом заставил себя не скрипнуть зубами от ревности, — но диадема-то тебе зачем? — Да что с тобой сегодня такое? — раздраженно воскликнула Наннель, но затем нежно погладила его по предплечью, — Было бы славно, если бы Фрида появилась в ней перед герцогом! Это же был подарок ей на день рождения! — Вообще-то, он ждёт ее в этой диадеме на балу дебютанток через десять лет, — хмыкнул граф, — да и потом, диадема тяжелая, там жемчужин одних штук сорок, Фрида тебе за такой груз спасибо не скажет. Да и неприлично ребенку в ней появляться, это нуворишество! — Вообще-то я уже говорила герцогу, что не привыкла загадывать на такой долгий срок, как десять лет! — парировала Наннель, — да и потом, Фриде не придется носить ее всё время. Выйдет к герцогу, тот умилится, попросит сделать пару кадров, и всё — можно забыть про твои сорок жемчужин и — как вы сказали, ваше графское снобичество? — нуворишество! Наннель победно улыбнулась и, напевая под нос одну из арий репетируемой «Летучей мыши», прошла в столовую — Фрида уже сидела на своем месте, гремя ложкой. Дмитрий прикрыл глаза. Спорить с Наннель было иногда себе дороже и почти всегда — бесполезно. Рождество, казавшееся бесконечно далеким в начале декабря, наступило, будто свалившись с крыши шапкой снега. Несмотря на то, что семейство Дегофф-Унд-Таксис успело за месяц съездить в Лутц и вернуться в столицу, пролетевшие несколько недель казались совершенно незаметными. — Похоже, это старость, раз я перестал успевать за временем, — усмехнулся Дмитрий, целуя ранним рождественским утром только что проснувшуюся Наннель в теплые ото сна губы, — с днем рождения дочери, dragam (венгр. «Любимая»). Наннель сонно улыбнулась, отвечая на поцелуй и плотнее укутываясь в теплое пуховое одеяло. — Спасибо, amore (итал. «Любимый»), — прошептала она, — не знаю, к чему ты заговорил про это, но это не ты не успеваешь за временем. Просто теперь у тебя есть возможность его не замечать. Дмитрий наклонился над ней, убирая с чуть помятого после сна, но ласково улыбающегося лица прядь спутавшихся волос, и почувствовал, что Наннель наконец определила то, что он чувствовал. Время бежало вперед, потому что он наконец-то его отпустил. Скажи ему кто-нибудь десять лет назад, что он будет лежать, глупо улыбаясь, в постели с женщиной, которую не променяет ни на одну другую ни в эту ночь, ни во все последующие, и будет благодарить ее за рождение ребенка (и не просто ребенка, а — страшно представить — девочки!), он бы прострелил вопрошающему колени. Вся эта бытовая пастораль — мягкие поцелуи по утрам, уверенность в том, что он может вернуться домой и быть встреченным теплыми объятиями, детский смех, семейные праздники — еще совсем недавно казалась ему мещанской глупостью, недостойной внимания аристократа. Если бы ему теперь кто-то сказал о подобном, он бы, пожалуй, и ему прострелил колени. Потому что в этой, как ему раньше казалось, мещанской глупости он впервые за свою жизнь был по-настоящему счастлив. Наннель спустя минуту борьбы с собой все-таки скинула одеяло и прижалась лбом к плечу уже сидевшего на кровати мужа. — Наверное, нужно пойти разбудить виновницу торжества? — предложила она. — Но она же родилась ближе к ночи, — рассудил Дмитрий, — значит, чисто теоретически, день рождения еще не наступил. Значит… — Значит, чисто теоретически, мы можем поспать еще пару часов? — заговорщически предложена Наннель, — тем более, что подарки уже упакованы и лежат у неё в комнате. Можем начать шевелиться, когда услышим визг. — А что там такое лежит у неё в коробках, что она обязательно должна завизжать? — удивился Дмитрий, — я вот свой подарок смогу подарить только в Лутце. Наннель насторожилась. — Ты что, всерьез купил ей лошадь? — Лошадь это слишком громко сказано, — Дмитрий успокаивающе поцеловал ее в висок, — маленький пони, но, чтобы претензий было поменьше, такой же, как Демон, вороной масти. Пусть наращивает аппетиты постепенно. Наннель улыбнулась и снова откинулась на подушках, блаженно прикрыв глаза. — Где уж мне, с моим-то скромным подарком, соперничать с настоящим пони! — Да что там у тебя в твоих коробках?! — удивился Дмитрий. Наннель хитро прищурилась. — Увидишь! Через пару часов задремавший граф с графиней действительно услышали визг и шум упаковочной бумаги, но прежде, чем они успели проснуться до конца, двери спальни распахнулись, и Фрида, в задравшейся наполовину ночной рубашке, с размаху прыгнула к ним в постель, громко крича и улыбаясь во весь свой рот. — Мама, папа, это так здорово! — верещала она, прижимая к груди что-то невероятно красочное, — спасибо! Дмитрий, чуть морщась от детского крика, пригляделся к тому, что Фрида принесла в постель, и коротко усмехнулся: плюшевые копии животных, так завороживших Фриду в Венском зоопарке, от жирафа до дикобраза, еле умещались в ее крошечных ладошках. — С днем рождения, милая, — Наннель притянула дочь в объятия, но так и не смогла заставить ее выпустить из рук свой плюшевый зверинец, — понравились тебе зверушки? — Очень! — засмеялась девочка, — я сейчас всех принесу! И, не слушая попыток Наннель увещевать ее, что родительская постель не место для зверей, унеслась прочь в свою комнату. — Сколько у неё там этих тварей? — на всякий случай уточнил Дмитрий, с опаской глядя на раскрывшуюся дверь. — Не меньше двадцати, — вздохнула Наннель, — она ведь не даст нам встать, пока не покажет всех, верно? — Что-то мне подсказывает, что ты чертовски права, дорогая. Когда поток зверей, наконец, кончился, покрыв ровным слоем всю постель, и Фрида все-таки утомилась бегать туда-сюда из своей спальни в родительскую, Наннель удалось выкроить им с Дмитрием передышку, чтобы хотя бы одеться и выйти к завтраку в приличном виде. Фрида, пойманная-таки посреди коридора няней, сидела на своем месте в бордовом домашнем платьице и с пышным бантом на кудрявой макушке. — Хочу торт, — безаппеляционно заявила маленькая графиня, стукнув ложкой по скатерти. Дмитрий не сдержался и прыснул в кулак. — Милая, торт будет вечером, — улыбнулась Наннель, поправляя бант на макушке у дочери, — а сейчас мы выпьем чай и поедем в оперу. Хочешь посмотреть на оперу? Любопытная по природе Фрида тут же закивала, схватив чашку с чаем со стола двумя руками. Дмитрий строго взглянул на дочь, демонстративно беря свою чашку кофе аккуратно кончиками пальцев. — Это там, где ты работаешь? А там красиво? А что там делают? — засыпала мать вопросами Фрида, пока та не без помощи няни и Дмитрия впихивала впихивала ее в маленькое двубортное пальтишко с фетровой муфточкой, вытирала от оставшихся с завтрака на лице крошек и затем, взяв за руку, заводила в лифт. Стояла хорошая погода, солнце было еще высоко, мягко отражаясь в снежных шапках на крышах города, и Наннель предложила дойти до Венской оперы пешком. — А тебе разве не нужно позвонить Бардошу по поводу ежегодного отчета? — с сомнением спросила Наннель, когда Дмитрий, крепко взяв Фриду за свободную ладонь, пошел вместе с ними. Тот мягком жестом сбросил упавшую на плечо жены снежинку. — Бардош подождет. Его я каждый день могу найти по телефону, а собрать вас обеих, чтобы никто никуда не убегал, и все мы шли в одну сторону, это, знаешь, ли большое событие. Не могу такое пропустить. Наннель фыркнула, улыбнулась мужу кривоватой улыбкой и взяла продолжавшую что-то громко рассказывать Фриду за вторую ладонь. Пройти до театра было всего ничего — минут тридцать, если идти в темпе. Но с ребенком, тянущим родителей за обе руки, в темпе не получалось сделать ничего. Фрида, потрясающе воодушевленная тем, что всё так удачно складывалось в ее день рождения — и город, совсем новый для нее в зимнем обличии (ее редко возили в Вену позже октября), и солнечная погода, и мама, которая обещала ей большое приключение, и папа, в кой-то веки никуда не спешащий и ни на кого не ругающийся каждую секунду, — болтала без умолку, норовя залезть в своем красивом пальто в каждый сугроб, попрыгать на каждом парапете и по-хулигански бросить снежком в каждого достопочтенного прохожего. — Что-то ты совсем разошлась, чертенок, — усмехнулся Дмитрий, яростно пытаясь придумать, чем унять в очередной раз чуть не оторвавшую ему руку девочку, и вдруг к огромному своему облегчению увидел решение всех проблем, — хочешь претцель? С корицей! На площади святого Штефана, куда они вышли наконец после долгих петляний по парку, расположилась большая рождественская ярмарка с катком и совершенно грандиозной елью. Девочка, до того старательно прицеливавшаяся снежком аккурат в несчастного голубя на фонарном столбе, с интересом посмотрела на отца. — И с карамельками? — И с карамельками, — сдался Дмитрий, искоса глядя на явно развеселившуюся от этого диалога Наннель, — а что будет наша мама? Наннель подошла к нему вплотную и заговорщически наклонилась к самом уху. — Мама будет глинтвейн. И пусть только попробуют его разбавить. Через несколько минут они уже сидели на скамейке у ели, каждый — со своей добычей. Фрида, совершенно не аристократично облизываясь, поглощала огромный витой претцель, больше собственной головы, вгрызаясь в него, как неандерталец в копыто мамонта. Дмитрий, глядя на такое варварство, плеснул в свой собственный стакан глинтвейна коньяк из носимой вечно в кармане пальто фляжки. — Я ей завидую, — тихо сказала Наннель, потирая замерзшие ладони, — я бы сейчас тоже с большим удовольствием что-нибудь съела именно таким образом. Но у меня уже пудра на лице. Дмитрий покосился на ее покрасневшие пальчики. — Почему ты без перчаток? — спросил он тоном строгого учителя. — Забыла, пока одевала эту дикарку, — усмехнулась Наннель и вдруг очень знакомым, почти родным жестом засунула ладони Дмитрию в карман, — к тому же, я знаю, что могу в этом на тебя положиться. Я ведь могу погреть ладони в твоем пальто? Дмитрий опустил руки в карманы и накрыл ладони жены своими. — Конечно, можешь. Всегда могла. Точно такой же диалог уже происходил между ними — семь лет назад. Тогда они только познакомились и случайно пересеклись на прогулке в горах позади «Гранд Будапешта». Наннель показывала Дмитрию, что обнаружила на склоне единственный в округе куст дикой зимней вишни и что-то рассказывала, жонглируя умными словами, о Вене, об изменениях в умах ее жителей, а Дмитрий, с трудом поспевавший за ее мыслями, всё пытался понять, как же так вышло, что такая прагматичная и умная дама додумалась выйти на прогулку в горы без перчаток. Наннель вдруг задумалась. — Хотела спросить тебя, но все повода не было, — она сжала в кармане его пальцы, — почему там, в «Гранд Будапеште», ты позволил мне греть руки в своих карманах? Дмитрий нахмурился, вспоминая события семилетней давности. — Ты не особо спрашивала у меня тогда разрешения, дорогая. — Ты мог меня осадить, — продолжала рассуждать Наннель, — мог сказать что-нибудь настолько грубое, что я никогда бы больше к тебе не подошла, не вспоминая о твоих границах. Мы ведь были знакомы всего сутки на тот момент. — Тогда у меня вопрос к тебе, — парировал Дмитрий, — почему ты тогда решила, что можешь быть наглой настолько, что без спроса засунула руки в карманы пальто мужчины, которого знала меньше сорока восьми часов? Наннель улыбнулась загадочно и положила голову на его плечо. — Я не слишком осторожна, когда начинаю заинтересовываться кем-то, — проговорила она с ноткой смущения, — фрейдисты называют это истероидной акцентуацией. Если человек мне нравится, я буду привлекать его внимание, как чёртов клоун, всеми возможными средствами. Любой, даже самый неприличный, спектакль одного актера на благо дела, проще говоря… Дмитрий вдруг совсем неприлично ухмыльнулся. — Боже мой, фрау, — уставился он на жену, — вы мне всю прогулку тогда кричали, что не дай бог нас кто-то увидит и припишет нам интрижку, а теперь оказывается, что это был метод соблазнения! — Будешь издеваться, и тут же искупаешься в глинтвейне! — обижено прошипела Наннель, пытаясь отстраниться, но Дмитрий удержал ее руку в своем кармане. — Я позволил тебе тогда греть руки в моем кармане, потому что не понимал, что ты от меня хочешь, милая, — мягко продолжил он, поглаживая ее ладонь большим пальцем, — ты набросилась на меня со всем своим столичным кокетством, сыпля при этом умными словами и рассуждая так, что мне хотелось с тобой беседовать. Я не понимал, кто передо мной — очередная хитрая лиса, которая хочет сманить меня в постель, или приятный собеседник, который шутит на грани флирта. Если честно, я даже не заметил, как ты засунула руки мне в карманы. Я был настолько сбит с толку, что это казалось сущей мелочью. Наннель, примирительно улыбаясь, вдруг вытащила их сплетенные руки наружу и мягко прикоснулась губами к тому месту, где они соединялись. — Вот так новости, — жарко выдохнула она в разгорячившуюся кожу ладоней, — а я-то думала, что это был поворотный момент в наших отношениях! Дмитрий повторил ее жест, касаясь губами в том же месте, где на коже остался легкий след от губной помады. — Он таким и был. Просто я понял это гораздо позже. Претцель очень скоро улетучился, будто его и не было, и довольная Фрида, вытирая рот к ужасу своего отца прямо рукавом пальто, потянула родителей дальше в путь. — А мы скоро придем? — с любопытством спросила она, очевидно, устав идти, потому что, уперевшись каблучками, протянула обе руки к Дмитрию в немом призыве прокатиться у него на руках. — Маленькая, имей совесть, — пожурил ее Дмитрий, но, не сумев устоять перед взглядом огромных голубых глаз, подхватил развеселившуюся дочь под лопатки и прижал к себе. К опере они подошли, когда солнце уже потускнело, и с неба, мягко вальсируя, вдруг посыпался крупный снег. — Я приеду к началу, — сказал Дмитрий, оставляя своих женщин у служебного входа, — заберу Фриду, и мы пойдем в ложу. Управишься с ней до этого времени? — Конечно, — Наннель успокаивающе поцеловала его в щеку, — будем примерять костюмы и парики. И с труппой познакомимся. Готова, моя принцесса? Фрида, нехотя отпустив отцовскую шею, снова активно закивала и потянулась с интересом к тяжелой ручке на служебной двери. — Удачи, — с ехидством произнёс Дмитрий, глядя, как озорной ребенок проникает в святая святых венской оперной жизни, — она тебе пригодится. Наннель закатила глаза. — Если ты не приедешь вовремя… — Знаю, знаю, — он огляделся по сторонам и, убедившись, что прохожих вокруг не было, притянул жену к себе для неожиданно глубокого поцелуя, — ты либо со мной разведешься, либо я искупаюсь в глинтвейне! Я помню! — Нет, это слишком просто, — проговорила в поцелуй Наннель, не отстраняясь от его губ, — я придумаю месть пострашнее. Фрида, судя по оживленным голосам за дверью, уже активно что-то кому-то доказывала. Дмитрий, многозначительно посмотрев за закатившую глаза от ожидаемой усталости Наннель, еще раз коротко поцеловал ее в губы и распрощался. Ему нужно было многое успеть до того, как поднимется занавес.