Возвращение в Лутц

Дмитрий нервничал: праздник святого Георгия, впервые проходивший в Лутце в присутствии хозяев, шел восхитительно — костры, сооруженные по берегам реки, горели ярким пламенем, пестрые праздничные наряды мелькали в бойких танцах, вино и смех лились одинаково бурными реками, и на фоне всего этого лицо графини, бледное и вымученно-улыбающееся, мерцающее алыми бликами от постоянно подносимого к нему кончика сигареты, нервировало графа до глубины души. Сидящая у него на руках Фрида, облаченная в традиционную рубаху, попросилась пойти играть с городскими мальчишками в салки, и Дмитрий, согласившись, но на всякий случай грозно взглянув на следовавшую за ними няню, наконец, смог подойти к жене. — Что случилось? — спросил он, подходя к ней со спины, и графиня вздрогнула, — Ты весь вечер сама не своя. На ней был длинный белый наряд с вышитыми символами красного солнца по воротнику и на рукавах, достающих почти до земли, и в пурпурном свете костров на фоне заката Дмитрий с тревогой осознал, что эти символы отражаются в дорожках слез на ее бледном и измученном лице. — Прости, — шепнула Наннель, сложив руки на груди в странном, защитном жесте, — я не хотела портить тебе праздник. Всё в порядке, пойдём лучше найдем Фриду? Сигарета выпала из ее рук, чуть задев кожу на пальцах, но графиня, казалось, не заметила этого. Дмитрий нахмурился. Что-то определенно было не так. Молча протянув к ней во властном жесте руку и дождавшись, пока Наннель примет ее, Дмитрий увернулся от шедшей к ним толпы развеселившихся цыган из общины и повел жену к реке, где у воды, скрывая от любопытных глаз небольшой выступ за валунами, стоял кряжистый старый дуб. — Пожалуйста, — встревоженно, но как мог мягко сказал Дмитрий, положив ладони Наннель на плечи, — расскажи, что тебя так мучает. Не молчи. Когда ты молчишь и так отворачиваешься от меня, мне кажется, что ты больше мне не доверяешь! Наннель подняла голову и посмотрела ему в глаза, часто-часто моргая, чтобы прервать очередной поток слез. — Прости, — прошептала она, — просто у меня кровотечение… — Я тебе сочувствую, но я думал, так должно быть в такой период, ты сама говорила, что оно скоро начнётся, — недоуменно сказал Дмитрий, — ты просила Клотильду сварить тебе отвар из крапивы? Ты говорила, тебе помогает… — Я думала, что я беременна, — прервала его Наннель, закусив губу. Дмитрий тяжело вздохнул, крепче сжимая руки у нее на плечах. Это была уже вторая неудачная попытка на раннем сроке — достаточно раннем, чтобы не навредить здоровью матери, но достаточно раннем еще и для того, чтобы поселить в сердце надежду. Дмитрий понимал, что так терзало его жену: ей шел тридцать четвертый год, еще недавно этот возраст считался уже обреченным для деторождения. У них, конечно, была Фрида — совершенное создание, любимое и ценное, — но Наннель, хоть и не говорила ничего напрямую, понимала, что такой семье, как Дегофф-Унд-Таксис, нужен наследник-мальчик, чтобы выжить в стремительно меняющемся мире. И Дмитрий не мог ей противиться — он сам понимал, что Наннель была права. Прижав снова заплакавшую жену к себе в крепком объятии, Дмитрий поцеловал ее в висок, поглаживая по вздрагивавшей от всхлипов спине. — Ничего страшного, — выдавил он из себя, — всё пройдёт. Это не важно. — Нет, это важно, — сказала Наннель, вырываясь и глядя ему в глаза, — Бог дал нам Фриду после всего того, что пережило моё тело, почему не получается сейчас?! Я уже начинаю думать, что я слишком старая… Дмитрий поймал ее лицо в ладони и привычным жестом погладил скулы большими пальцами — он знал, что это каким-то чудом помогало Наннель прийти в себя. — Ты не старая, — тихо, но твердо проговорил он, — это просто неудача. Такое бывает. — Да, но не два раза подряд, — Наннель попыталась отвести взгляд, но Дмитрий удержал ее лицо в своих ладонях. — Если ты так переживаешь, то давай ты сходишь к Холтоффу, когда будешь в Вене? — предложил Дмитрий, смахивая с ее ресниц слезинку, — у тебя ведь начинаются репетиции на следующей неделе. Наннель задумалась. — Но он не женский врач… — Но наверняка знает хорошего женского врача, — настаивал Дмитрий, — я не могу смотреть, как ты каждый раз казнишь себя. Здесь нет твоей вины, любимая. Это просто случай. Наннель, рвано выдохнув, подалась вперед, и Дмитрий снова обнял ее, положив ладонь на оголившуюся в вороте рубашки шею. Он хотел, чтобы Наннель чувствовала себя защищенной в этих объятиях от всех бед. — Я знаю, как ты хочешь сына, — прошептала она, — у нас должно получиться. — У нас все получится, — не задумываясь, подтвердил ее слова Дмитрий, приподнимая голову Наннель за подбородок и прикасаясь к ее губам спокойным, бережным поцелуем. От щемящих душу переживаний его отвлек тонкий голос откуда-то сверху. — Фу, вы что, целуетесь? Фрида, одной рукой держась за ветку высокого дуба, а другой пытаясь откусить кусок от небывало большого ломтя тыквенного пирога, смотрела на родителей, состроив при этом такую физиономию, что Наннель засмеялась сквозь слёзы. — А тебя, чертёнок, не учили, что подсматривать нехорошо? — грозно спросил Дмитрий, выпустив жену из объятий и уперев руки в бока, — и как ты туда залезла? — По веткам, — справедливо заметила Фрида. Ей скоро должно было исполняться четыре года, и она совсем недавно обнаружила, что ее конечности, непропорционально длинные, как и у каждого высокого ребенка, отлично подходили для несвойственным девочкам физических забав. Под суетливое кудахтанье няни и неожиданно включившейся в воспитание Клотильды, она лазала по деревьям, по заборам, по решеткам в саду, периодически падая и набивая себе шишки, на которые, впрочем, никогда не жаловалась, прекрасно помня повторяемый по много раз отцовский завет: «Дегофф-Унд-Такисисы не плачут по пустякам». — Очень хорошо, что по веткам, — продолжил строго Дмитрий, — а как ты будешь спускаться? Фрида, на секунду даже убрав ото рта кусок пирога, задумалась, почесала грязными пальцами волосы, в которые, очевидно, дети из общины вплели по традиции ленты и цветки зюзника, а потом вдруг опасно свесила ноги с сука, на котором сидела. — Я придумала! — сказала она уверенно, — Я спрыгну! Дмитрий дернулся вперед. — Тут очень высоко, маленькая, — строго сказал он, — прыгай тогда на меня. — А ты меня поймаешь? — с сомнением спросила девочка. — Будешь сомневаться в отце, надеру уши! — сурово поторопил ее Дмитрий и услышал, как Наннель позади него снова тепло рассмеялась. — Если ты надерешь мне уши, я к тебе прыгать не буду, — справедливо и с опаской заметила девочка и посмотрела на Наннель, вышедшую вперед, — я к маме пойду! И, больше не говоря ни слова, без предупреждения прыгнула с дерева прямо на опешившую графиню. Дмитрий даже сделать ничего не успел, как раздался вскрик, визг — и два хрупких тельца, не удержав равновесия, упали в растущие у берега заросли рогоза. Уже успевший испугаться и прокрутить в голове самые страшные предполагаемые исходы такого падения Дмитрий рванулся с места, наклонился над помятыми зарослями и вдруг к огромному своему облегчению услышал тихий, заразительный смех. — Все целы? — на всякий случай уточнил он, раздвигая руками поломанный рогоз и с нервическим смешком рассматривая то, как две его женщины, королева и принцесса происходившего вокруг цыганского праздника, как чумазые лягушки, сидели в воде в окружении застоявшейся тины. Фрида, вскочившая первой на ноги, подбежала к отцу, наскоро втаскивая из волос прилипшие обломки стеблей. — Апу (венгр. «папочка»), я пойду с ребятами прыгать через костер, — сказала она, даже не спрашивая разрешения, а ставя родителя перед фактом. Дмитрий скептически оглядел ее с головы до ног. — Ты никуда не пойдешь, пока ты выглядишь как чучело. — Но апу!.. — Никаких «но», — строго сказал Дмитрий, присаживаясь перед девочкой на одной колено и с претензией разглядывая ее перепачканный наряд, — иди к няне, она тебя отмоет. Графиня не может появиться перед людьми в таком виде, Фредерика, даже если она лазает по деревьям и прыгает через костер! Девочка хотела было что-то еще сказать, но взглянула на строгого отца, машинально провела ладошкой по лицу, почти черному от грязи и, совсем по-взрослому наморщив носик, гордо сообщила: — Хорошо, папа, я пойду сначала к няне. — Вот и умница, — уже теплее улыбнулся Дмитрий, наклоняясь и целуя повеселевшую девочку в чумазую макушку, — мы с мамой будем ждать тебя у костров, скоро будут жарить барашка, не опаздывай. Фрида, уже напевая под нос какую-то задорную детскую песенку, убежала за дуб, и Дмитрий, наконец, обратил всё свое внимание на жену. Та, как оказалось, и не думала подниматься из переломанного рогоза, и лежала, сложив руки на груди, как русалка с полотен прерафаэлитов. «Королевский» венок в ее огненных волосах расплелся, умастив алыми цветами ее расплывавшийся в стоячей воде пряди, а длинная расшитая рубашка, наполнившись водой, «порхала» в легком течении, заносимая тиной и обломками тонких стеблей. — Ты сейчас замерзнешь! — воскликнул Дмитрий, очнувшись от завораживающего зрелища, и нагнулся, приподнимая жену за плечи из воды, — Ты цела? Ничего не сломала? — Нет, — улыбнулась Наннель, взявшись за его плечи, чтобы удержать равновесие, — просто на секунду вдруг выпала из пространства. Эта река… она будто убаюкивает. Дмитрий посмотрел через ее плечо: по всем берегам, перемежаясь яркими танцующими группами, горели высокие костры, отчего горы, видневшиеся позади леса, казались алыми в закатном солнце. — Это всё Хедерлес (цыг. «День святого Георгия»), — смущенно сказал Дмитрий, — здесь верят, что духи реки успокаиваются от тепла костра и ненадолго перестают вредить людям. — Что же, — Наннель совсем пришла в себя, — нам повезло, что мы свалились в эту реку сегодня, а не в те дни, когда твои водяные демоны могли бы разорвать нас на куски! — Не шути так, — Дмитрий поцеловал ее в мокрую щеку, — они все слышат. Он оглядел ее с головы до ног, скривив губы. Наннель фыркнула. — Что, отправишь меня переодеваться и мыться, как Фриду? — едко усмехнулась графиня, снимая с уха лоскут плотной тины. Дмитрий вдруг загадочно сверкнул глазами. — Я тебя сам переодену. Он потянулся игриво к поясу на ее рубахе, но Наннель вдруг остановила его руки. — Милый, у меня же кровь… Дмитрий поднял брови. — И что? — Это как-то неправильно… — Тебе будет больно? — строго спросил Дмитрий. Наннель закусила губу. — Нет, не должно. Дмитрий усмехнулся и, наклонившись, поднял возмущенно пискнувшую жену на руки, чувствуя, как его собственный наряд пропитывается влагой. — Ты с ума сошел? — недовольно воскликнула Наннель, — Куда ты меня тащишь? Там же люди! — И прекрасно, — твердь сказал он, — пусть видят, что у их хозяев все хорошо. — Но… — Послушай, — вдруг очень серьезно сказал Дмитрий, перехватывая жену в руках поудобнее, — я видел, как ты плакала сегодня, и мне от этого тяжело. Может, я и не мастак в эмпатии, но мне бы хотелось, чтобы ты не думала, что какие-то легкие проблемы могут отнять меня у тебя. Ты думаешь, я могу брезговать тобой? Никогда. Я остановлюсь, если ты прямо скажешь, что не хочешь этого. По любым причинам. Ты не хочешь меня, Наннель? Графиня, притихнув, с оторопью глядела в глаза своего вдруг очень сурового, жесткого мужа, на тонкую венку, бившуюся у него под подбородком, и наконец выдохнула с усталой улыбкой. — Когда ты приводишь мне такие железные аргументы, у меня нет сил сопротивляться. — Я повторяю свой вопрос, — Дмитрий, казалось, начинал злиться, — да или нет? Наннель, приняв правила игры, подтянулась на руках, обняв его за шею, и поцеловала мужа в уголок губ. — Да. Тысячу раз да. Всегда, — она улыбнулась, глядя в удовлетворенное выражение лица Дмитрия, — но не жалуйся потом, что очередная простынь уйдёт в утиль! — Никаких жалоб, — рассмеялся Дмитрий, крепче прижимая жену к себе, — нам наконец-то будет, что повесить на флагшток к радости госпожи Бардош! Через неделю они отправились в Вену, впервые — всей семьей. Маленькая Фрида наотрез отказалась оставаться в Лутце одна и, совсем как обезьянка вцепившись в спину Дмитрия, неприлично задрав платье, заявила, что даже если они не возьмут ее сами, она поедет в чемодане. — Хорошо, маленькое чудовище, — простонал Дмитрий, пытаясь оторвать девочку от себя, — но только веди себя прилично! Фрида была Дегофф-Унд-Таксис, а потому четкие приказы умела выполнять с гордостью и честью. Вела она себя приличнее некуда: не капризничала от того, что детская комната, сооруженная в венской квартире, была маленькой и неуютной, не канючила новых игрушек, всю поездку в поезде не выпуская из рук свою деревянную сабельку, и даже не возмущалась громко, когда Наннель с утра до ночи пропадала в театре, а Дмитрий подолгу сидел с документами в кабинете, а устраивалась с няней на ковре в гостиной и начинала осваивать альбомные листы восковыми мелками. В один из спокойных дней, когда Дмитрий закончил дела пораньше, и Фрида, которой обещали поход в настоящий кондитерский дом «Захер» (но только при условии, что сабля останется дома), сидела смирно в выходном платьице в своей комнате, в кабинет Дмитрия, даже не сняв пальто, влетела Наннель, плотно закрыв за собой дверь. — Я была у врача, — сказала она без предисловий, и Дмитрий, понимая, что разговор будет серьезным, встал из-за стола, подходя к жене вплотную. — Что он сказал? — Всё сложно, — вздохнула Наннель, — я не всё поняла, но, кажется, после рождения Фриды что-то во мне не до конца правильно срослось, и плод теперь не может закрепиться. Дмитрий медленно провел по ее покрытым пальто предплечьям. — Милая, мне очень жаль… — Ты не дослушал, — сказала Наннель, и глаза ее заблестели каким-то нехорошим блеском, — доктор сказал, что существуют операции, которые позволяют устранить этот сросток. Передовой подход. При упоминании операции Дмитрий едва заметно вздрогнул. — И в чем эта операция заключается? — Дмитрий, ну откуда я знаю? — раздраженно пробурчала Наннель, — Как обычно проходят все операции? Мне вскроют брюхо, что-то там разрежут, а потом зашьют обратно. Если всё пройдет удачно, я снова смогу иметь детей! — А если неудачно, Наннель? — серьезно спросил Дмитрий, — Открытая операция и потеря крови… Это очень большой риск. Наннель вздохнула. — Да, риск очень большой, — согласилась она, — операция новая, ее еще мало исследовали… Но если есть хоть один шанс, мы должны попробовать! Тебе нужен сын, Дмитрий! Граф прикрыл глаза, болезненно сморщившись от окатившего его смутного ужаса. — Насколько тяжелая и долгая будет операция? Наннель виновато поступила взгляд. — Настолько, что этим варварам в клинике нужно на неё письменное согласие мужа. С этими словами она вытащила из ридикюля какой-то бланк и протянула Дмитрию. Тот, стараясь не подавать виду, что его насквозь пробирает нервозный холод, прочитал бегло все пункты, где значились такие страшные слова, как «открытый», «морфиновый» и «летальный», и снова посмотрел на Наннель. — Ты уверена, что это необходимо? — Милый, у нас нет другого варианта, — тихо сказала она, накрывая его пальцы, — если мы хотим сына, мы должны пойти на это. Дмитрий вспомнил все свои железные аргументы в пользу то, что роду Дегофф-Унд-Таксис нужен наследник, снова взглянул в решительное лицо своей жены и, чертыхнувшись про себя пару сотню раз, подошел к столу и поставил на бланке свою размашистую подпись. — Когда тебе нужно лечь в клинику? — спросил он у обнявшей его со спины Наннель. — Через два дня, — пробурчала она ему в плечо. Дмитрий обернулся и положил ладони на ее раскрасневшееся от спора лицо. — Значит, у нас есть шанс провести сегодняшний вечер так, чтобы обо всем этом не думать? Наннель поцеловала его запястье. — Разумеется. Я бы сейчас душу отдала за вишневый тарт! Дмитрий смотрел на то, как его жена, отворив дверь, побежала в детскую обнимать их рассмеявшуюся дочь, и подумал о том, что он отдал бы душу за то, чтобы не принимать таких решений в своей жизни, какие подсунул ему этот чертов медицинский бланк. Через два дня Наннель рано утром, отказавшись от завтрака, поцеловала едва проснувшуюся Фриду в макушку, объяснив, что «немного заболела и должна чуть-чуть полежать в больнице», обняла Дмитрия, хмурой тучей вышедшего провожать ее в наспех надетом халате, и проговорила смазано: — Только не желай мне удачи. Это же как премьера в театре, верно? Перед премьерой удачи не желают! Она поцеловала его в уголок губ, подхватила небольшой саквояж и направилась к лифту в сопровождении экономки. Дмитрий остался со своими мыслями один на один. Он знал, что операцию не будут проводить в день прибытия пациентки — ей нужно было пройти обследование, подготовиться, — но он не мог найти себе места, зная, что он сам, своими разговорами о наследнике довёл жену до такого состояния экзальтации, что она готова была лечь под нож. Не то, что бы Дмитрий не доверял медицине — но он слишком долго пробыл в местах, где из анестезии была лишь бутылка спирта, которая к тому же была и антисептиком, и неплохим средством для обмывания мертвых тел. Естественно, современные клиники, с их белыми простынями и услужливыми медсестрами в белых чепцах не имели ничего общего с полевой хирургией, но, думая о том, что ждёт Наннель, Дмитрий невольно хватался за грудь — не за сердце, а за тот уродливый шрам, что пересекал ее от ключицы до солнечного сплетения, из которого военный хирург так и не смог вытащить все шрапнелевые осколки. В голове мелькали жуткие картинки с его женой — бледной и красивой — на операционном столе с развороченным брюхом, вывернутыми наизнанку женскими органами, в которых хирурги пытались найти тот самый «неправильный сросток» — и Дмитрий едва не застонал, когда на это страшное явление вдруг нахлынула очень четкая мысль: он сам виноват в том, что Наннель пошла на это. Разумеется, она сама очень хотела родить снова — она говорила ему об этом, и не раз. Но он с такой странностью и с таким азартом расписывал ей возможность появления наследника, так радовался, когда Наннель намекала, что наступал «тот самый период» в месяце, когда зачать этого наследника было наиболее возможно, что теперь не мог не чувствовать себя сопричастным тому варварству, на которое его жена согласилась. Более того, он сам, своей собственной рукой подписал на это варварство согласие. Он отправил свою любимую женщину под нож ради каких-то глупых старорежимных амбиций, которые, по большому счету, не имели никакого смысла. От своих невеселых мыслей Дмитрий отвлёкся только тогда, когда маленькая детская ручка дернула его за рукав халата. — Папа, мне скучно, — пожаловалась Фрида и сунула ему что-то под ладонь, — пойдем порисуем? — Маленькая, мне нужно работать… — хотел было соврать Дмитрий, но Фрида вцепилась в него своими цепкими пальчиками и потянула в кабинет. — А ты работай, — с видом великого стратега сказала она, — а я рядом посижу, порисую! — Ну если так… — пробормотал, не особо вслушиваясь, Дмитрий, и Фрида, получив словесную индульгенцию, плюхнулась на живот прямо перед отцовским рабочим столом, разложив вокруг себя листы бумаги. Так они просидели минут пятнадцать: Дмитрий тщетно пытался сосредоточиться на финансовых документах, но мысли о Наннель не давали ему покоя, и он, тихо выругавшись в кулачок (так, чтобы не услышала Фрида), откинулся в кресле, закрыв глаза. Его снова отвлек тонкий голос. — Папа, а мы поедем к маме в больницу? — спросила Фрида, встав перед столом и пытаясь подпрыгнуть над ним, чтобы видеть отца. Стол был высокий, и Дмитрию над кипой бумаг был виден только пышный шелковый бант на кудрявой макушке. Граф вздрогнул. — Я поеду к ней в воскресение, — как можно более уверенно сказал он, — а что? Он, к своему ужасу и стыду, был совершенно не уверен, что не поедет к ней, скажем, через те же два дня, в пятницу — забирать истекшее кровью тело после неудачной операции. — А ты можешь ей отдать рисунок? — спросила Фрида, протягивая над столом альбомный лист. У Дмитрия заболело сердце: детской рукой, настолько аккуратно, насколько возможно, была нацарапана тощая фигурка с красными волосами. И в этом неловком, неумелом рисунке было столько любви, столько нежности и покоя, что Дмитрий мысленно ударил себя по лицу. «Ты собрался лишить этого ребенка матери» — стучало у него в висках. Шумно выдохнув, Дмитрий стремительно поднялся с кресла и, на ходу стягивая халат, присел перед Фридой на одно колено. — Пожалуй, я привезу маму прямо сейчас, и ты сама ей подаришь рисунок, — сказал он, пытаясь унять дрожь в голосе, — как тебе такой план, малыш? Фрида широко улыбнулась, прижав альбомный лист к своей груди. Крикнув уже из прихожей няне, чтобы кормила Фриду, не дожидаясь его, Дмитрий наспех натянул пальто, шляпу, выскочил из квартиры и только пробежав все лестничные пролёты, не дожидаясь лифта, понял, что автомобиль забрала Наннель, уехав в клинику с шофером. Грязно выругавшись, из-за чего проходящие мимо пожилые дамы раскраснелись и заохали, Дмитрий побежал вниз по улице, к Рингу, и, морща нос от вынужденности происходящего, запрыгнул в трамвай. Он ненавидел этого гремящего монстра еще со времен учебы в Венском университете. Толпа людей, спешащих на службу и на работу, чихала, ругалась, болтала о пустяках и давила на него со всех сторон, но Дмитрий, стиснув зубы, продолжал держаться на месте. Ради того, чтобы добраться до клиники как можно скорее, он готов бы поступиться своим аристократическим снобизмом. Трамвай, прозвенев на стрелке, свернул у парка Ида-Боатта, и Дмитрий с ненавистью выглянул в проход — там, скрытый рядом домов, все еще стоял притон на Лёвенгассе. От мыслей о том, что именно в этом паскудном месте Наннель разрушила свое здоровье, из-за чего теперь она готова была на что угодно, чтобы почувствовать себя «полноценной женщиной», Дмитрий не сдержался и плюнул, как плебей, с подножки прямо на улицу. Он больше не мог себя контролировать. В женскую клинику он ворвался так стремительно, что девочка-медсестра, сидевшая в картотеке, жалобно пискнула и закрылась папкой. — Фрау Дегофф-Унд-Таксис, — без объяснений рявкнул Дмитрий и швырнул в лицо едва не плачущей медсестре собственный паспорт, — где она? Девочка испуганно что-то пролепетала и указала на коридор. Дмитрий, едва не забыв документы, ринулся туда, не снимая верхней одежды и вдруг, увидев вдалеке знакомую ярко-рыжую макушку, издал какой-то настолько истеричный звук, что все сидевшие в коридоре люди обернулись — должно быть, подумали, что где-то на улице застрелили собаку. Наннель, стоявшая уже на входе в палату с медицинским бланком в руках, вздрогнула и посмотрела на мужа испуганными глазами. — Милый, что случилось? — спросила она, кивнув сопровождавшей ее медсестре, что всё в порядке, и этот страшный мужчина с выражением лица убийцы не сделает ей ничего плохого, — Почему ты здесь? Что-то с Фридой? Дмитрий молча и тяжело дыша посмотрел на жену, затем на бланк в ее руках и, не в силах ничего объяснить, взял оторопевшую Наннель за руку, утягивая из коридора в приемный покой. — Идем отсюда, — пробормотал он, сжимая хватку, — я не даю свое согласие! Наннель, придя в себя, уперлась в протесте каблуками в кафельный пол и едва не упала, но Дмитрий, дернувшись, подхватил ее под лопатками. — Прекрати истерику, — зашипела на него Наннель, — мы же всё с тобой обсудили, Дмитрий, это нужно нам! — Это никому не нужно! — рявкнул Дмитрий так злобно, что санитарка в комнате персонала уронила поднос с колбами, — Ребёнок не стоит твоей жизни! Я не могу потерять тебя. Ты нужна мне, ты нужна Фриде! Черт с ним, с наследником. Я слишком люблю тебя, чтобы позволить тебе жертвовать здоровьем из-за такой мелочи! Идем, тебе нечего здесь делать! Пойдем домой. Позавтракаем, ты почитаешь Фриде сказку, а потом мы все вместе пойдем гулять? Пожалуйста, Наннель! Ничего не нужно больше! Опешившая графиня долго смотрела мужу в глаза с нечитаемым выражением лица, а затем, выронив из рук медицинские бланки, вдруг бросилась ему на шею, стискивая пальцами ткань пальто так, что та затрещала. — Спасибо, — едва слышно прошептала она, но Дмитрий прекрасно понял, что она имела в виду. Они оба, два сильных человека, играли друг пред другом роли еще более сильных. Она не могла признаться, что боялась рожать второго ребенка. Он не мог признаться, что готов был поступиться ради чувств многовековой традицией. Дай они волю своей гордыне, разреши хоть на минуту тщеславию захватить себя, и абсурд «надобностей» поглотил бы их, приведя к непреодолимым последствиям. — Пойдем домой, да? — осторожно спросила Наннель, так и не выпустив Дмитрия из объятий. Они стояли посреди приемного покоя, всклокоченные и трясущиеся в нервический горячке, но отчего-то совершенно, необъяснимо счастливые. Еще одна стена недоверия рухнула, толкнув их теснее друг к другу. — Пойдем, — также тихо ответил Дмитрий, — Фрида приготовила тебе подарок. И, думаю, нам нужно сходить куда-нибудь вечером втроем. — Втроем, — повторила Наннель, — только втроем. Больше ничего не нужно. Дмитрий погладил ее по растрепавшимся волосам. Он друг очень отчетливо понял, что на самом деле имело в его жизни ценность.