Возвращение в Лутц

Солнечный луч, бессовестно выбившийся из-под портьеры, упал на подушки, и граф, поморщившись, вынырнул из глубокого — впервые за долгие месяцы — сна. Было раннее утро — настолько, что в коридорах отеля еще были слышны шаги готовившихся к пробуждению постояльцев горничных. Шумели метёлки, звенели протираемые полиролью стеклянные плафоны на люстрах, мягко шуршали расстилаемые после ночной вычистки бордовые ковры с золотой кантовкой. Не питая особых надежд снова заснуть, Дмитрий осторожно потянулся, перевернулся на бок и тут же уткнулся носом в спину своей жены. Наннель крепко спала, обхватив себя руками. Ночью было жарко, и она, очевидно, сняла сорочку, отчего теперь тонкое льняное одеяло, сползшее и сбившееся к ногам, открывало графу вид на спину от плеч до ямочки под крестцом. В полумраке портьер не было видно шрамов, исполосовавших ее спину, но Дмитрий спустя столько времени мог, закрыв глаза, без труда показать, откуда они начинались, как переходили друг в друга и где заканчивались. Он не боялся их, они не вызывали в нём брезгливости — за время войны он видел много искалеченных тел. Но осознание того, что на теле живого, любимого им, человека было так много мертвой плоти, выводило его порой из себя. Он даже не знал, чувствовала ли Наннель его прикосновения к этим шрамам — была ли она в полном смысле живой, когда откликалась на его поцелуи к своей изувеченной спине. У живого человека не должно было быть так много мёртвой плоти. Когда Дмитрий впервые увидел эти шрамы, Наннель застыла — почти «замерзла» в его руках. Это была их первая, неловкая, лишенная какой-либо страсти ночь вместе. Им обоим нужно было хоть какое-то ощущение спокойствия, опоры, и близость, пусть даже и такая сумбурная, давала им такую возможность. Он тогда провел по уродливым рубцам ладонью, чувствуя, как неправильно без должного ухода срослись раны. Он уже знал тогда о том, что Наннель была на Лёвенгассе, и подозревал, что короткий рассказ о «неприятном случае», произошедшем после отказа одному из «важных клиентов», имел на самом деле страшные последствия. Наннель тогда, почувствовав его замешательство, развернулась в его руках и хотела было вырваться, прекратить эту неловкую, пошлую любовную сцену, как вдруг глаза ее округлились, а рот сложился в узкую ниточку. Дмитрий проследил за ее взглядом: он упирался в его собственный шрам. Белесый кривой рубец от шрапнелевого снаряда, расползшийся по левой стороне груди, и рядом — почти изящная, если можно применить такое слово к виду разорванной плоти — плохо затянувшаяся дыра от пулевого отверстия. Он получил ее в первый год войны, нелепо и почти смешно — потому что хотел покрасоваться перед вверенным ему отрядом своей храбростью. Еще бы сантиметр ниже — и пуля пронзила бы сердце. Он ждал слов сочувствия или глупых, протокольных фраз о том, что шрамы украшают мужчин, но Наннель молча, с большим чувством в каждом движении, провела по «лучам» его рубцов кончиками пальцев, очерчивая все выпирающие мёртвые куски кожи. Еще ни одна женщина не принимала его ран с таким спокойствием — без брезгливости, без лишней бравады, без каких-либо пылких эмоций, а просто — как часть его самого. Уродство было теперь неотделимой частью его тела — обыкновенного, живого, претерпевшего за много лет тысячу изменений. Это тело ничем не отличалось от многих других, прошедших войну — у всех была своя страшная история. И Дмитрий, ошарашенно глядя на удивительную женщину перед собой, вдруг с большой благодарностью, с нежностью притянул ее в объятия, гладя ладонями ее изуродованную спину. «Вам не больно?» — только и спросил он наконец, опомнившись, поняв, что сжал хрупкую женщину в своих руках слишком сильно. Она тогда просмотрела на него впервые с той самой, открытой, искренней улыбкой и ответила очень тихо: «Теперь — нет». Вздрогнув от накативших воспоминаний, Дмитрий тяжело вздохнул и, протянув руку, нежно погладил шрамы на обнаженной спине, привычно лаская подушечками больших пальцев те, что выступали на коже буграми, и огибая, стараясь не причинять боли, те, что были глубокими и даже спустя столько лет отливали мертвенной синевой. Он очень отчетливо помнил, как спустя несколько месяцев отношений с Наннель, еще в Швейцарии, он после очередной страстной ночи заметил, что между этих шрамов всё еще — как на девичьей спине — были видны родинки, и с тех пор полюбил пересчитывать их. Ему казалось, что чем больше он их найдет, тем менее значительными станут эти жуткие, похожие на червей, белесые полоски на нежной женской коже. К тому моменту, как он, досчитав до двадцати и совершенно забывшись, дошел пальцами до приоткрывшегося из-под одеяла обнаженного бедра, Наннель заворочилась и, потягиваясь так сладко, что одеяло окончательно сползло с ее тела, повернулась к нему, хитро и сонно прищуриваясь. — Тебе не спится, и ты решил помучить меня от скуки? — пробурчала она, уткнувшись носом в подушку, — который час? — Рано, — тихо ответил Дмитрий, — хочешь, поспи еще? Наннель зевнула, потирая глаза, как ребенок, кулачком, а затем продвинулась ближе, обняв Дмитрия за пояс и запуская ладони под его пижамную рубашку, погладив по лопаткам. — Нет уж, я уже проснулась по твоей милости. Дмитрий лениво ткнулся носом в ее щеку. — Чем бы ты хотела заняться сегодня? Поезд у нас только вечером. — Совершенно не представляю, — зевая, проговорила Наннель, и повернулась так, чтобы уткнуться губами в губы Дмитрия, теплые и мягкие после сна, — давай так и будем валяться? — Весь день? — усмехнулся Дмитрий, ощущая от их не-поцелуя какое-то небывалое, уютное спокойствие. — Последние три года мы себе слишком часто отказываем в такой роскоши, ты не находишь? Дмитрий понимающе улыбнулся. Ребенок внес значительные изменения в их привычную жизнь. Фрида, хоть и находилась почти все время с няней, обладала невероятным талантом подымать весь дом ни свет, ни заря, а то и, улизнув от няни, могла с веселым смехом завалиться к родителям в спальню с вечера, и, игнорируя все увещевания о том, что так делать юным графиням не полагается, устраивалась спать между отцом и матерью, не постеснявшись притащить с собой еще и пару-тройку игрушек, которым «страшно спать в одиночестве». В любой из дней, когда утро у всей семьи выдавалось свободным, Фрида залезала в постель к родителям прямо с рассветом, еще даже не переодевшись из ночной рубашки, и, систематично пиная мать и отца в бока, сообщала о том, что им совершенно необходимо совершить бесконечное множество каких-то телодвижений вместе. После таких экзекуций Дмитрий, обычно, был вынужден, едва разлепив глаза, идти натягивать костюм для верховой езды, а Наннель, толком не приведя себя в порядок, занимала девочку историями и рисованием. Юная графиня, собравшая в себе всю живость характеров обоих родителей, требовала постоянного внимания, и такие утра, когда наконец-то можно было никуда не бежать, никому ничего не объяснять, а просто лежать, лениво прижавшись друг к другу, были теперь в семье Дегофф-Унд-Таксис на вес золота. — Знаю я тебя, — усмехнулся Дмитрий, подхватывая под колено ногу жены и укладывая ее себе на бедро, прижимаясь еще ближе, — сейчас ты захочешь есть и будешь меня подгонять спускаться к завтраку. — Мы же в отеле, — справедливо заключила Наннель, прикрыв сонно глаза, — пусть приносят завтрак сюда. — Мы не будем есть в кровати, — притворно строго ответил Дмитрий, запустив пальцы в спутавшиеся после сна рыжие волосы, — хочешь потом спать в крошках? — Так мы и не будем тут больше спать, — Наннель хитро приоткрыла один глаз, — мы ничего не теряем. — А потом ты удивляешься, в кого Фрида выросла таким опасным стратегом, — усмехнулся Дмитрий, чувствуя, как мягкие руки нежно гладят его успевшую покрыться за ночь щетиной шею, и неосознанно подставляясь под ласкающие ладони. Он никогда не мог даже представить, что прикосновения могут приносить такое умиротворение. С детства ему внушали, что касаться людей нельзя — неприлично, недостойно, да и вообще, порицаемо церковью. Мать не брала его на руки, сестры дотрагивались лишь когда били. Бабушка держала его за руку и иногда сажала на колени, но если это видела мать, то Дмитрия наказывали «за неподобающую вольность». Поначалу это вызвало тоску. Но когда Дмитрий узнал, что его матушка-блюстительница морали находила себе мальчиков помоложе на пару ночей каждую неделю, эта тоска от запрета на прикосновения переросла в неистребимую обиду, засевшую так глубоко в сердце, что не победить. Дмитрий стал избегать телесного контакта на зло — непонятно лишь, на зло кому. Его многочисленные любовницы, пытавшиеся томно обнять его или прижаться, вызывали у него отвращение. Он предпочитал даже не трогать их сам — хватал за волосы или удерживал за руки, если те попадались слишком изворотливыми. А потому, когда в его жизни появилась Наннель, Дмитрий так до конца и не смог понять, что же случилось с ним, если прикосновения из раздражающей необходимости в физической близости стали превращаться в желанный компонент. Может быть, роль сыграло нервное напряжение, сопутствовавшее их первой совместной ночи в «Гранд Будапеште», которое требовало неожиданного выхода, но, на утро, проснувшись и ощутив у себя под боком обнимавшую его во сне тонкую фигурку, Дмитрий не испытал отвращения — он нашел это странное соединение тел приятным. И с тех пор, все сильнее с каждым месяцем, он убеждался, что прикосновения стали для него своеобразным языком доверия. Он доверял жене. Он ощущал спокойствие, когда та обвивала его своими руками, целовала в подбородок по утрам, прижималась к его спине, просто держала за руку. Эта хрупкая женщина, которую, казалось, можно было переломить двумя пальцами, заставляла его чувствовать себя на удивление защищенным. — Между прочим, — улыбнулась Наннель и с трудом подавила зевок, — сегодня ровно пять лет со дня нашей свадьбы. Дмитрий усмехнулся. — Которой из? — Дурак, — лениво улыбнулась Наннель, — той, после которой я обещала разбить тебе лицо. — Самой честной, значит, — Дмитрий чуть склонил голову и поцеловал то место, где тонкая женская шейка соединялась с ключицами, — я понял, ты ищешь повод, чтобы обсыпать-таки крошками эту несчастную кровать. — А даже если и так, — Наннель закусила губу и зажмурилась, уворачиваясь от поцелуя, — ты сам колючий! А еще на какие-то крошки пинаешь! Дмитрий улыбнулся, мягко прикусил в отместку ее ключицу и, наконец, поборов ленивую сонность, сел на кровати, ощущая, как Наннель, так и не разорвав объятий, повисла у него на шее. — Ладно, ты победила, — пробормотал он, чувствуя, как ее руки смыкаются у него на талии, — позвони, пусть несут завтрак сюда. И попроси шампанского, раз у нас есть повод. — А ты? — сонно проговорила Наннель, уткнувшись ему в плечо. Дмитрий провел ладонью по ставшему за ночь шершавому подбородку. — А мне дай двадцать минут. У меня на тебя есть планы, пока эти растяпы несут нам завтрак, и я не хочу потом выслушивать, как всё твое тело натерли «наждачкой». Наннель фыркнула, отпрянула и чуть толкнула мужа в спину, валясь на его сторону кровати. — Тогда не смею тебя задерживать, — пробормотала она, хитро улыбаясь. Через час, когда у Наннель, разгоряченной и приятно-усталой уже не было ни сил, ни желания жаловаться на что-либо, и она, устроившись на подушках, притянула Дмитрия к себе для благодарного поцелуя, в номер, наконец, позвонили, и Дмитрий, недовольно выползший из кровати, завернувшись в халат, через минуту вернулся, держа с ловкостью эквилибриста в руках одновременно поднос с завтраком и ведерко со льдом и шампанским. — Есть в этом что-то цыганское, — усмехнулась Наннель, устраиваясь на кровати, завернувшись в сброшенную на полдороги к ванной комнате пижамную рубашку мужа и подцепляя с подноса тост с маслом, — хоть в чем-то будем соответствовать местным традициям. — Ты про свой нелепый наряд или про то, что уже обкрошила обе подушки? — усмехнулся Дмитрий, разливая по бокалам шампанское, — придется провести тебе лекцию о том, что на самом деле означает цыганство, когда мы вернемся в Лутц. У тебя какое-то извращенное понятие об их традициях. — Забавно, — Наннель приняла из его рук бокал, — вчера я говорила то же самое твоему брату. — Он мне не брат, — беззлобно огрызнулся Дмитрий, — в нас течёт пара капель одинаковой крови, но на этом всё. Во мне не так много цыганского начала, как в нём, я не пытаюсь его растить в себе. — Но при этом ты цыганский король? — совершенно запуталась Наннель, — в чем тогда между вами разница? Дмитрий откинулся на спинку кровати, усаживаясь напротив жены. — Титул цыганского короля не означает, что нужно носить по десятку колец на пальцах и серьгу с символом солнца, хотя, не скрою, по молодости я этим грешил, — Дмитрий указал пальцем на маленькую и наполовину заросшую дырочку в мочке уха, — это ответственность, потому что вместе с делами графства я, как цыганский король, вынужден решать родовые и личные проблемы цыганский общины. Наннель уставилась на него во все глаза. — Но я никогда не видела, чтобы ты занимался этим! — Просто ты невнимательная, — фыркнул Дмитрий, — ты что же, ждала, что ко мне будут тянуться вереницы женщин в разноцветных платках и мужчин в алых сорочках? — Да, и за ними — выводок по двадцать детей, — съязвила в ответ Наннель, скорчив гримасу. Дмитрий шлепнул ее по колену. — Мы горные цыгане, мы не носим пёстрых платков. — Я думала, у всех цыган есть знаки отличия. — Конечно, есть, — кивнул Дмитрий, — ты помнишь, как одевается жена городского главы? Наннель сощурилась, вспоминая забавную полную женщину в черной широкополой шляпе и вдруг поняла наконец, чем ее так смущал внешний облик госпожи Изидоры Бардош. — Она цыганка? — по-глупому спросила Наннель. Дмитрий кивнул. — Да, и она занимается в общине тем, чем ее муж занимается в городе. Эдакая административная единица. — Я думала, цыганам можно жениться только между собой! — Ты вообще довольно плохо думаешь о цыганах, — усмехнулся Дмитрий, — к тому же, я же женился на тебе. — Ты вообще какой-то отдельный цыганский подвид, — фыркнула графиня, отставляя пустой бокал на прикроватный столик, — ходишь в церковь, блюдешь законы, живешь на одном месте и приобретаешь лошадей законным путем. Она потянулась, плотнее укутываясь в мужскую ночную одежду и, подавшись вперед, опустила голову рассмеявшемуся от души Дмитрию на колени, ощущая, как его ладонь тут же вплелась в ее волосы, поглаживая. — Не хочешь пойти прогуляться? — спросил наконец граф, косясь на все еще по-хулигански пробивавшийся в темноту номера солнечный луч. — Нет, — честно ответила Наннель, — хочу лежать тут сутки, и чтобы никуда не нужно было выходить. Хотя, если честно, я бы с удовольствием сходила к берегу искупаться, но у меня нет подходящего костюма. Она поежилась, и Дмитрий невольно покосился на ее спину. — Здесь должна быть уединенная бухта, можем пойти туда. — Ну уж нет, — упрямо сказала Наннель, — не хочу светить своим уродством так близко к княжескому дворцу. Дмитрий наклонился и провел губами по вылезавшему на плечо продолговатому шраму. Он бы хотел сказать, что не считал давно ставшие привычными шрамы уродством и не считал бедой то, что кто-то мог заметить их под купальным костюмом, но слова бы ничего не решили — Наннель невозможно было переубедить, а ссориться ему не хотелось. Когда они наконец, ленивые и все еще немного сонные, вышли из отеля, солнце стояло в зените. Уютный поселок Рисан, занятый одними только гостиницами, отражался в воде залива, и казалось, будто на дне Адриатики, прямо под камнями набережной, морские жители тоже вели свою праздную, курортную жизнь. У церкви, возвышавшейся над городом неловкой долговязой колокольней, напоминавшей куполом византийские часовни, а обилием резных фигур на фасаде — собор Нотр-Дам в Париже, Наннель вдруг остановилась, поймав мужа за руку. — У нас есть немного времени? Я хочу поговорить с ним. Дмитрий кивнул. Он знал, что значило это «поговорить с ним. У Наннель были своеобразные отношения с религией — она не любила ходить в церковь просто так, для общественного одобрения, но порой сама, в совершенно не подходящее время суток могла сидеть в старом Луцском храме часами, молча уткнувшись в сложенные ладони. Она не знала наизусть молитв, но могла витиевато и с большой страстностью говорить что-то, встав перед образом, на путанном итальянском диалекте. Порой ей было даже все равно, в какой храм идти — в католический ли собор, в православную ли часовню (в Лутце были и тот, и другой). Наннель, определённо, очень любила Бога — но она ненавидела, когда кто-то пытался быть посредником в их с ним разговоре, как терпеть не могла и то, что кто-то мог подслушивать, о чем они говорили. Если Наннель хотела «поговорить с ним» вместе с Дмитрием, она просила об этом прямо. Если же нет, то Дмитрий старался побыстрее оставить жену в одиночестве. — Я жду тебя на центральной площади, — сказал граф, поцеловал Наннель руку в тонкой перчатке и пошел, не оглядываясь, к тому месту, где посреди площади под раскидистым платаном расположилось летнее кафе. Он едва успел взять чашку кофе, как вдруг перед ним выросла знакомая тень. — Тебя не учили, что подкрадываться неприлично, «братец»? — едко выплюнул Дмитрий, замечая краем взгляда знакомое красивое лицо. Йован широко улыбнулся, приподнимая светлую шляпу в приветственном жесте, и без приглашения опустился на соседний стул. — Прости мне мои провинциальные замашки, — не прекращал улыбаться он, — а где твоя лéпота (серб. «Красавица»)? — Зашла в базилику, — ответил Дмитрий, неприязненно сощурившись, — ты ее, видно, так напугал вчера своим напором, что теперь она будет до самого поезда отмаливать грех прикосновения к дьяволу. — Ой, да брось, — рассмеялся Йован, — твоя жена сама кого хочешь доведёт до дьявола. Еще секунда вчера — и спасать бы пришлось меня, она явно была готова разорвать мне глотку. Восхитительная женщина! — И поделом тебе, — сказал Дмитрий, игнорируя комплимент в сторону Наннель, как сам по себе разумеющийся факт, — как твоя сестра? — Испугалась, но, слава богу, цела, — пожал плечами Йован, — на самом деле, я хотел извиниться. — За что? — не понял Дмитрий. — Я забыл, что в Зубровке давно не живут по ромальским законам, а твоя жена — рациональная австрийка. Я, наверное, показался вам вчера дико порочным. — Не обольщаться, мы вчера не слишком о тебе думали, — небрежно бросил Дмитрий, — но за то, что ты приставал к моей жене, я, по-хорошему, должен набить тебе морду. Черт знает, почему мне не хочется этого делать. — Потому что ты понимаешь, что я ни при каких обстоятельствах не причинил бы ей вреда, — тихо и серьезно проговорил Йован, переходя на цыганский язык, — даже если я не знаю вас, вы — моя семья. Семья — единственное, что имеет ценность. Дмитрий, вздрогнув, посмотрел на кузена и медленно кивнул, принимая его своеобразное извинение. — Очень тревожные веяния идут по нашим краям, — совсем тихо продолжил Йован на том же языке, наклоняясь ближе к Дмитрию, — из Австрии и Германии слышны странные новости, будто грядет новая война. В воздухе веет ненавистью. Цыгане боятся, что это коснется их. В Вене становится жить всё опаснее. Дмитрий стиснул зубы. Не так уж много времени прошло с тех пор, как он сам чуть не стал частью этой «опасности», приняв на себя командования штабом новой власти в Зубровке. Уберег случай — Зубровка осталась нейтральной, а он смог (небывалая удача!) отказаться от военного звания. С него хватило уже одной искалечившей душу войны. Он не хотел принимать участия в другой, несущей смерть всему, что он так долго возрождал из пепла. — Вам лучше уехать, — вдруг очень серьезно продолжал Йован, — подальше, туда, где вас ничто не потревожит. У тебя ребенок, Дмитрий, подумай о его будущем. — Откуда такие панические настроения? — не выдержал граф, — мы не оставим Лутц. Да и куда нам, позволь, уезжать? Может, к тебе, в Далмацию? — Ко мне нельзя ни в коем случае, — грустно улыбнулся Йован, игнорируя сквозящий в словах кузена скепсис, — боюсь, эта «чума» доберётся сюда еще раньше. Мы слишком маленькое княжество, с кучей денег, но с мизерным влиянием. Если что-то случится, мы не выстоим. Дмитрий замолчал, нервно рассматривая перстни на изящных пальцах Йована. — Тогда почему ты не уезжаешь? — Я не могу уехать, не пристроив Эдерлезу, — Йован пожал плечами, — скоро она войдет в возраст невест, я должен начать выводить ее в свет. Ей нужно внимание. — Ей нужно твое внимание и ничье еще, — вдруг выпалил Дмитрий, — она потерянный ребенок, который очень хочет, чтобы ее хоть кто-то назвал красивым. Подумай об этом. Девочкам это нужно — знать, что кто-кто ими восхищается. — Откуда такие познания в женской психологии, брат мой? — усмехнулся Йован. Дмитрий тяжело вздохнул. — Рождение дочери накладывает свои отпечатки. — Она же еще совсем маленькая, разве нет? Я неверно понял твою жену? — Она еще очень мала, — Дмитрий подавил улыбку, — но уже настоящая женщина. Страшно злится, если я перестаю доказывать ей, что она самое прекрасное существо на этой земле. Йован широко улыбнулся, вставая из-за стола и надвигая шляпу на глаза. — Я вижу твою жену в начале улицы, — пробормотал он, — извинись за меня перед ней и разреши мне откланяться. — Извинись сам, — фыркнул Дмитрий. — Не думаю, что она хотела бы видеть меня, — Йован вдруг приложил два пальца ко лбу и чуть склонил голову в характерном прощальном движении, — Счáстливо, брат мой. Дмитрий вторил его жесту. — Счáстливо. Наннель, подошедшая к нему со спины, с сомнением покосилась на удаляющуюся вглубь старинных улиц фигуру в белом костюме. — Зачем он приходил? — сказала она с нервной дрожью в голосе, — опять говорил какие-нибудь мерзости? Дмитрий поймал ее руку, прикасаясь поцелуем к пальцам и осторожно сжимая их, призывая успокоиться. — Он принёс свои извинения. И пожелал нам хорошей жизни. — Почему он не мог сделать этого, когда я приду? — обиделась Наннель, — я видела, что он заметил меня. Дмитрий посмотрел на нее со смутной улыбкой. — Вряд ли бы ты поняла хоть слово. Мы говорили на цыганском языке. Наннель кивнула своим мыслям и вдруг, незаметно погладив Дмитрия по щеке, улыбнулась. Она все еще не понимала тот мир, который оплетал ее со всех сторон, и в который ей давали возможность не погружаться. Но этот мир был важен для ее мужа. И Наннель была готова хотя бы попробовать понять его смысл. — Я слышала в церкви, скоро день святого Георгия? — спросила Наннель, — кажется, это большой цыганский праздник? — Да, очень важный, — с недоверием отозвался Дмитрий, — в Лутце его тоже отмечают. — Мы должны на нём присутствовать? Дмитрий посмотрел на жену с удивлением. — По традиции, да, но в Лутце к этому относятся не так строго. Традиции вообще имеют свойство уходить со временем… Наннель протянула руку и уверенно переплела их пальцы. — Значит, пора вернуть их на место.