Возвращение в Лутц

Дмитрий вздрогнул и выронил перо — так громко распахнулась дверь его кабинета. — Это совершенно невозможно, — простонала Наннель, без приглашения усаживаясь в кресло напротив мужа, — у меня лопается голова! — Что случилось? — чуть раздраженнее, чем нужно было, ответил Дмитрий. — После того, как фрау Зайлиц нас оставила, я только тем и занимаюсь, что день и ночь собеседую нянь, — продолжала Наннель, — за сегодня я прослушала уже четверых, и между тем мне надо продолжать кормить малышку! И мне нужно репетировать — начинается новый сезон, а у меня еще конь в подготовке на валялся, потому что я просто-напросто не успеваю! Голос ее звучал надрывно и истерично — Дмитрий ненавидел, когда Наннель при всей ее рассудительности впадала в нервозное расстройство. Это выводило его из себя. — Мне что сделать? — спросил он и тут же столкнулся с ледяным взглядом. — Попробуй посочувствовать! — зло процедила Наннель, — я чувствую себя коровой на скотобойне! У меня скоро грудь отвалится от того, что ее постоянно кусают и грызут, и руки тоже, потому что Фрида, знаешь ли, набирает в весе! Я хочу курить с совершенно адской силой, но я не могу, потому что Холтофф мне, черт возьми, запретил! Я устала, Дмитрий! Граф с похолодевшим сердцем смотрел, как его всегда относящуюся ко всем трудностям с юмором жену колотит в истерике, как чернеют в ярком дневном свете, льющемся из окон кабинета, синяки у нее под глазами, взглянул на точно такие же синяки на своем лице в отражении в зеркале на панели секретера и с тяжёлыми вздохом встал из-за стола, откладывая в сторону так и не разобранный отчет от управы. — Ну хочешь, мы съездим куда-нибудь? — без особого энтузиазма предложил он. Наннель раздраженно фыркнула. — Куда ты собрался?! — прошипела она, — у тебя конец квартального учета по фермам, сам жаловался, что ничего не успеваешь. А я не могу уехать, потому что у меня репетиции, и я, если честно, понятия не имею, как на них успеть, потому что я не могу поехать в Вену с ребенком! — Поезжай без ребенка… — недоуменно пробормотал Дмитрий, и Наннель остервенело топнула ногой. — Не будь идиотом! — почти плакала она, — Фриду нужно кормить четыре раза в день, ты что ли будешь этим заниматься?! И она, сгорбив спину, вдруг горько расплакалась, падая без сил в кресло. Красивое домашнее платье розового цвета с удобным воротом, чтобы можно было кормить ребенка, расстегнулось от натяжения на спине, и Дмитрий впервые обратил внимание, как измучена была кожа его жены. Всё было натерто — то ли от постоянной необходимости снимать и надевать одежду в течение дня на мокрое тело, то ли от изменений, происходящих в организме молодой матери. И, что было самым отвратительным, он совершенно не представлял, как ей помочь. Он опустился на колени рядом с креслом, осторожно беря трясущиеся ладони Наннель в свои. — Я не могу смотреть, как ты убиваешься, — вкрадчиво приговорил он, заставляя Наннель взглянуть на него красными, испачканными тушью глазами, — но я совсем не знаю, чем тебе помочь. Скажи, что сделать, Наннель, пожалуйста. Наннель поджала губы. — Я не знаю, — растерянно призналась она, — когда я говорю об этом вслух, это кажется такими мелочами, и мне становится стыдно, что я ими отвлекаю тебя… Это чёртово материнство оказалось на редкость трудной штукой. Дмитрий приподнялся и, уперевшись локтями по обе стороны от колен Наннель, притянул ее в объятия. — Просто ты слишком ответственно относишься к этому, — он мягко погладил ее по плечам, — я еще помню время, когда детей приводили к родителям только на час в день. — Какое варварство, — фыркнула сквозь слёзы Наннель. — Так рос и я, — напомнил Дмитрий. — Да, и сколько боли от этого опыта ты не можешь побороть до сих пор? — грустно сказала Наннель, — я была готова к тому, что дети это трудно. Но я не была готова к тому, что это убийственно тяжело. Я не справляюсь без няни. Я выгляжу как чучело, постоянно плачу и у меня пропадает голос. Я теряю свое тело, Дмитрий, ты не видишь?! Дмитрий осторожно погладил ее заплаканное лицо. Зрелище было удручающее: под глазами, окаймленными синими кругами, залегли глубокие морщины, и Наннель выглядела гораздо старше своих лет. Скулы, и без того фактурные, еще больше заострились, горбинка на красном от рыданий носу стала будто больше, а волосы, всегда идеально уложенные, висели всклокоченными, выцветшими кудряшками странного, почти кукурузного оттенка. — Ты вполне прилично выглядишь, — попытался соврать Дмитрий, но Наннель зло отвернулась. — Не ври мне, я еще не разучилась смотреться в зеркало! Но даже такой — уставшей и измученной — Наннель трогала его сердце. Он знал эту женщину сильной и цветущей, и отчего-то очень остро чувствовал свою ответственность в том, чтобы она снова стала такой. — Да, сейчас дела обстоят не очень, — честно сказал он, целуя мокрую от слез щеку, — у тебя совершенно измученный вид, синие губы, и морщины вокруг глаз залегли. Но я люблю каждую из них. Я люблю тебя. Мне совершенно все равно, как ты выглядишь, Наннель, но я вижу, что это не всё равно тебе. Наннель, от неожиданности перестав плакать, посмотрела на мужа во все глаза. — Тебе станет легче, если ты съездишь в Вену на пару дней? — продолжил Дмитрий, — проведешь репетицию, заедешь к своей модистке, сделаешь новую прическу… Тебе будет легче? Наннель медленно моргнула, неверяще глядя на Дмитрия. — Милый, даже если я просто высплюсь для начала без детского крика, мне будет уже значительно лучше, — очень тихо проговорила она с грустью, — но я не могу оставить Фриду, ты же уже слышал. Она еще не может без молока… — В Лутце есть кормилица, — предложил Дмитрий, — и временную няню тоже можно пригласить из города… Наннель посмотрела на него с сомнением. — А они достаточно подготовлены, чтобы следить за графским ребенком? Дмитрий нервно рассмеялся. — Милая, в тебе-то откуда этот аристократический снобизм? Наннель фыркнула и вывернулась из его объятий. — Я буду очень нервничать, если уеду и оставлю Фриду с какими-то посторонними женщинами, — тревожно сказала она, прикрыв глаза, когда мягкая ладонь Дмитрия снова легла на ее щеку, — а вдруг Фриде они не понравятся? Ты же знаешь, она не любит чужих людей… — Ну она же не одна с ними останется, — попытался успокоить жену Дмитрий, — я буду в замке всю неделю. Наннель посмотрела на него с большим сомнением. — Я все-таки лучше останусь, — неуверенно сказала она, — не переживу, если что-то случится… Но Дмитрий властно взял ее за плечи и слегка встряхнул. — Если ты останешься, то дня через два-три либо кинешь в меня чем-то тяжёлым, либо свернешь мне шею, и вот тогда точно «что-то случится». Ты почти не спишь и забываешь поесть, Наннель, и если ты не можешь отдохнуть в доме, то тебе необходимо уехать. Хотя бы на пару дней. Выспись, приведи себя в порядок, сорви злость на ком-нибудь из труппы, отблистай все репетиции с оркестром и возвращайся! Мы будем тебя ждать! Совершенно сбитая с толку Наннель охнула, когда Дмитрий по-хозяйски крепко поцеловал ее в приоткрытые губы. — Я знаю, что тебе не все равно, как я выгляжу, — тяжело сказала она, отходя к двери и выдавливая из себя улыбку, — но спасибо, что так красиво соврал. Ей было совершенно невдомек, что Дмитрий не соврал ни слова. Он так привык к Наннель, к ее присутствию в своей жизни, что совершенно перестал воспринимать ее по «оболочке». Она осела в сознании Дмитрия запахами, голосом, жестами, едкими фразами, привычками и прикосновениями. Ему действительно было глубоко плевать, насколько сильно Наннель подвела губы, или как тщательно уложены в прическу ее рыжие кудри — от этого не менялось то, как эти губы пахли табаком и целовали его по утрам в подбородок, и то, как кудри мягко щекотали его шею, когда Наннель сворачивалась клубком у него под боком, засыпая. Он любил жену не за внешние данные, а за то, какие чувства она приносила в его жизнь. А она приносила любовь и спокойствие . Дмитрий с большим трудом выпроводил Наннель из дома — она, уже собранная, укутанная в легкое пальто, все никак не могла поверить, что ребенок без нее не пропадёт. — Не беспокойтесь так, ваша светлость, — не выдержала наконец хмурая Клотильда, таская чемоданы в машину, — моя племянница будет приходить три раза в день и кормить юную госпожу молоком, а няня покормит ее простой едой. Няню нашли хорошую, не переживайте! — Я не могу не переживать! — простонала Наннель и, не выдержав, бросилась к мужу, вцепившись в лацканы его пиджака. — Милый, давай я никуда не поеду? Дмитрий как мог уверенно погладил ее по рукам. — Мы со всем справимся, не паникуй. Наннель потянула было руки к лежавшей в коляске дочери, но та фыркнула, дернула головой и потянулась к своей погремушке — очевидно, ей тоже надоели бесконечные причитания. Не слушая никаких возражений, Дмитрий мягко обнял Наннель за талию и подтолкнул к распахнутым дверям автомобиля. — Обещаю, все будет хорошо, — почти уверенно сказал он и, захлопнув дверцу, приказал водителю ехать. Первые несколько дней в Лутце прошли замечательно: кормилица была молодой и полнокровной, и потому исправно выполняла свои функции, не привлекая лишнего внимания, а няня, старая дама из города, чей вышедший из моды в прошлом веке чепец Дмитрий помнил еще с детских лет, казалось, посвящала юной графине всё время — Дмитрий ни разу не слышал детского писка с того момента, как уехала Наннель. Та звонила почти каждый вечер — сначала очень нервно спрашивала, как обстоят дела дома, и Дмитрий уже было начал раздражаться от ее тона, но все последующие звонки были тише, спокойнее, а на четвертый день звонка не было вовсе: Наннель, очевидно, задержалась в театре и слишком устала, чтобы интересоваться домом. Разумеется, Дмитрий скучал по жене: он слишком отвык от того, что вечера приходилось теперь проводить без хитроумных, язвительных бесед, без уютного обоюдного молчания, без привычных, но все равно желанных прикосновений. Но он слишком ценил свое душевное равновесие, и когда Наннель пребывала в расстроенных чувствах и нервических припадках, что с учетом ее творческой натуры случилось нередко, а теперь и вовсе вошло в привычку, он предпочитал некоторое время проводить поодаль друг от друга. На пятый день, когда нервозная атмосфера в доме, казалось, сошла на нет, в кабинет Дмитрия постучалась няня — был вечер, и Дмитрий, закончив работу, уже собирался спускаться к ужину. — Ваша светлость, — несмело проговорила няня, — юная графиня накормлена и уложена спать. Могу я оставить дом на несколько часов? Дмитрий молча приподнял брови в жесте непонимания. — Сегодня в храме служба по случаю крестин моей двоюродной внучки, — смущенно проговорила женщина, — у нас большая семья, знаете ли… — Знаю, — оборвал ее Дмитрий, — идите, если Фредерике действительно больше ничего не нужно. Он просидел в кабинете еще около часа (накопились счета, которых он сначала не заметил), а когда вышел, наконец, в коридор, то услышал тихий, забытый за несколько дней пронзительный звук. В доме снова плакал ребенок. Нервно передернувшись от пронзительного писка, Дмитрий инстинктивно шагнул в его сторону и, не успев повернуть, оказался в раскрытых дверях детской. Маленькая Фредерика, очевидно, проснувшись в приглушенном свете и испугавшись того, что рядом никого не было, отчаянно плакала, удерживаясь ладошками за решетки своей кровати — ей скоро должен был исполняться год, и девочку решено было переместить из колыбели в кровать с высоким бортом. Дмитрий, на всякий случай оглядевшись по сторонам в поисках помощи и не найдя ее, осторожно вошел в детскую и, нервно сглотнув, сел напротив кроватки. — Ну, что мы так кричим? — тихо спросил он, — всё же в порядке. Всё хорошо, слышишь? Девочка на секунду перестала плакать и, не отрываясь от перил, взглянула на отца своими огромными голубыми глазами. Дмитрий вздрогнул: точно так же, с таким же отчаянием и мольбой смотрела на него ее мать, когда впервые рассказала Дмитрию правду о себе — точно так же сияли слезами такие же голубые глаза в приглушенном электрическом свете, и точно так же Дмитрий не мог понять, что за мощная сила сжимает его сердце и заставляет дарить их обладательнице всю нежность, на которую он был способен. Девочка отняла ладони от решетки и чуть не упала на спину, но Дмитрий, повинуясь странному порыву, встал и стремительно подхватил малышку под лопатки. Та ошарашенно посмотрела, не понимая, на странного большого человека, пришедшего к ней в обитель, и вдруг доверчиво протянула к нему руки с тихим писком. — Ну что ты снова в слезах? — спросил Дмитрий, вытягивая девочку из кровати и устраивая в своих объятиях, — что мне с тобой делать? Вообще-то Дегофф-Унд-Таксисы не плачут, если ты вдруг не знала! Так что давай, прекращай свой концерт. По концертам у нас твоя мама специализируется… Фрида что-то проговорила на своем непонятном детском языке и доверчиво прижалась к нему, уткнувшись влажным носом в шею. — Ничего не понимаю, что ты говоришь, — мягко сказал Дмитрий, укачивая девочку в надежде, что та снова заснет, но Фрида вдруг дернулась в его руках и, едва не вывернувшись, обхватила его лицо крошечными ладонями. — Папа, — почти отчетливо сказала она, смотря ему прямо в глаза. Дмитрий замер: это крошечное существо, так похожее на него и такое покинутое им, оставленное на совесть одной Наннель, теперь узнавало его, и от этого простого факта у Дмитрия, находившегося в прострации с момента ее рождения, что-то переменилось в душе. В странном порыве нежности он погладил девочку по непослушным чёрным кудрям, еще очень коротким, детским, и предательски широко, так, как никогда раньше, улыбнулся. — Да, правильно, папа, — сказал он, удобнее устраивая Фриду в своих руках, — и раз уж ты всё равно не спишь… Пойдем, составишь мне компанию на ужин, несносная ты девчонка. Дмитрий чувствовал себя странно — будто теперь, идя с ребенком по коридорам унылого тихого дома, он вновь мог обрести понимающего собеседника: даже если собеседник этот ничего ему не отвечал, а лишь бездумно мычал и бормотал что-то, очень крепко вцепившись в его шею. — Жаль, твоей мамы нет сегодня с нами, она бы придумала, как про это пошутить, — сказал Дмитрий, озадаченно наблюдая за тем, как Фрида, усевшись на его колене за накрытым на одного столом, тянула свои ручки к жареной колбасе. — Забрать ребенка, ваша светлость? — спохватилась вбежавшая в столовую Клотильда, отпихивая неопытную молодую горничную от прислужьего подноса. Дмитрий и Фрида посмотрели на нее с одинаковым выражением недовольства на лице. — Не надо, — сказал Дмитрий, с сомнением посматривая на явно заинтересовавшегося трапезой ребенка, — принесите лучше то, чем няня обычно ее кормит. — Кормит, ваша светлость? — недоуменно спросила Клотильда, посмотрев на хозяина, как на сумасшедшего, — вы что же, собираетесь кормить ее сами? Дмитрий посмотрел на служанку так выразительно, что она, сглотнув, через минуту прибежала с подносом, наполненным розетками со странными перетертыми смесями. — Что это за месиво? — грозно спросил Дмитрий. — Размельченное мясо и каша, — бесстрастно отозвалась Клотильда, — ее светлость сказала, что доктор приказал всё мельчить. Дмитрий хотел было высказать Клотильде все, что он думает о таком непрезентабельном питании собственного ребенка, но Фрида, деловито схватив из сервированного для него набора большую супную ложку, со знанием дела запустила ее в перетертое мясо и направила к своему лицу. — Ну и манеры у вас, барышня, — только и смог сказать Дмитрий, во все глаза глядя на то, как его дочь самозабвенно облизывает ложку, пачкая в загадочной смеси всё лицо от подбородка до волос. Закончив с трудом трапезу, ежесекундно прерываясь на то, чтобы отнять у Фриды острую вилку или вытереть ей лицо, Дмитрий, одновременно утомившись и позабавившись, устроился в кресле в зеленой гостиной, усадив девочку к себе на колени. Пытаясь не потревожить ребенка, он аккуратно потянулся к столику у стеллажа и осторожно налил себе рюмку портвейна. Фрида, почувствовав странный резкий запах, подняла голову и потянула ручки к резной хрустальной ножке. — Сначала колбаса, теперь выпивка? — усмехнулся Дмитрий, — у тебя в крови дурные привычки, да? — Дя, — бездумно вякнула девочка, развеселившись. Дмитрий не узнавал себя. Сколько он себя помнил, то всегда и при любом расположении духа старался избегать детей. Эти громкие, противные, несмышленые существа раздражали его до глубины души. И вот теперь он, грозный хозяин Луцских земель, сидел в собственном доме и по собственной воле держал на коленях ребенка, который и пары слов связать не мог. И, что самое главное, был рад этому — хотя бы тому, что ребенок этот улыбался ему и трогательно обнимал за шею. Он не замечал раньше, как похожа на него была маленькая Фрида: острый нос, еще не слишком выделяющийся, но обещающий быть характерным для их фамилии, удивительно органично смотрелся на ее выражавшем еще очень мало эмоций лице. Дмитрий вспомнил, как мать корила его за слишком острый профиль — мол, чрезмерно отлились в нем неугодные роду цыганские гены. — Ты будешь принцессой цыган, — пообещал Дмитрий девочке на древнем языке, — и они будут считать тебя самой красивой из всех. Фрида доверчиво посмотрела на него, уткнувшись щекой в карман пиджака, и у Дмитрий сердце сжалось от нежности: это крошечное существо так доверяло ему, что готово было заснуть в его руках. Он поднес к ней ладонь, и малышка обхватила ее обеими руками. — Я тебе что, подушка? — со смехом спросил Дмитрий, но Фрида уже закрыла глаза и мирно засопела, прижавшись щекой к его большому пальцу. Дмитрий потерял счет времени: он бездумно гладил одетые в ночную рубашку детские плечики, смотря в окно, за которым занималась буря, и, наверное, прикрыл глаза лишь на секунду, а когда открыл их вновь, перед ним вдруг очутилась Наннель. Выглядела она великолепно: посвежевшее лицо сияло приятным румянцем, волосы, чуть отросшие, были уложены в новую прическу, модную в столице, а губы сложились в хитрую и отчего-то умильную улыбку. И эта Наннель была так непохожа на ту, что видел Дмитрий в последние пару недель, что он, моргнув, спросил: — Ты мне снишься? — Нет, — шепотом ответила Наннель, взъерошив его волосы, — я приехала раньше, чтобы не попасть в буран. Она наклонилась ниже, и Дмитрий лениво, не шевелясь, ответил на ее поцелуй. Малышка, устроившаяся у Дмитрия на груди, зашевелилась, сонно открыв глаза, и тут же протянула руки, ухватываясь за шею матери. — Привет, моя принцесса, — улыбнулась Наннель, погладив почти спящую девочку по спине, — как твои дела? Фрида разлепила глаза. — Па-па, — сказала она и снова уснула, вцепившись за Наннель, как маленькая обезьянка. — Да, я смотрю, вы с папой отлично провели время, — она взглянула на мужа с ухмылкой, — она сильно тебя утомила? — Совсем нет, мы беседовали, — пробормотал Дмитрий, поднимаясь с кресла и обнимая Наннель на спину, — пойдем в спальню? Ты выглядишь изумительно, а в этом жутком свете мне совершенно невозможно тебя разглядеть. Наннель усмехнулась, позволяя ему оставить на ее скуле короткий поцелуй. До спальни они добрались не скоро — застыли, боясь спугнуть момент, в детской, наблюдая за тем, как Фрида, уложенная в кровать, трогательно обнимает подаренного ей на крестины Густавом странного плюшевого зверя: то ли кота, то ли черного медведя. — Посмотри на нее, — шепнула Наннель, — как мы двое, такие испорченные, могли создать такое чудо? — Очевидно, бог умеет прощать, — завороженно сказал Дмитрий, привлекая жену в объятия. Свет от ламп в спальне был ярче, чем в гостиной, и едва за ними закрылась дверь, Дмитрий, сев на край постели, притянул жену на колени. Она действительно выглядела чудесно — ни следа былой усталости, ни капли слёз в прекрасных глазах. — Ты так скучал по мне, что забыл, как выглядит моё лицо? — съязвила Наннель, жмурясь от удовольствия, когда Дмитрий осторожными массирующими движениями провел от ее переносицы к подбородку, касаясь губ. — Ты хорошо отдохнула? — спросил он, расстегивая ряд мелких пуговиц на ее дорожном платье и удовлетворенно выдыхая: под ним не было комбинации. — Я спала двое суток, — улыбнулась Наннель, запустив руку в его волосы и притягивая ближе, — спасибо, что настоял на моем отъезде. Еще пара дней, и я бы выпрыгнула в окно. — У тебя бы ничего не получилось, — пробормотал Дмитрий, стаскивая платье через ее шею, — на окнах везде решетки… Они не были вместе с самого рождения Фриды, и Дмитрий вздрогнул, впервые за столько месяцев прикоснувшись губами к оголенной коже своей жены. От Наннель пахло новым парфюмом, очевидно, очень модным в Вене, вербеновым мылом и молоком. Дмитрий мягко положил ладони на ее оголившуюся грудь. — Зря ты так переживала, что она отвалится, — он усмехнулся, коснувшись нежной кожи губами, — Всё очень даже на месте… И я очень завидую Фриде, которая, как ты выразилась, может сосать и кусать ее каждый день по три раза. Наннель засмеялась, всхлипнув — она все еще была очень чувствительна от того, что кормила ребенка. Дмитрий вдруг прервался, серьезно посмотрев на нее. — А мы… можем продолжить? — Он невесомо провел пальцами по ее бедрам, — если тебе еще больно… — Нет, — Наннель толкнула его в грудь, нависая сверху и расстегивая стремительным движением пуговицы на его рубашке, — я уже думала, что ты больше никогда не предложишь… Дмитрий перехватил ее руки. — Что значит не предложу? Наннель слезла с его колен и села рядом, поджав ноги под себя. — Я знаю, как это бывает, Дмитрий. Как мужчины относятся к родившим женам. Они представляют, как из тех, кто был с ним в постели, вылез человек, растянув и разорвав тысячу тканей, и больше не могут воспринимать жён с вожделением. Я была к этому готова. Но я рада, если это вдруг не так. Дмитрий притянул ее к себе, заставив лечь рядом — теперь они смотрели друг на друга. — Как тебе такое вообще в голову могло прийти? — искренне разозлился он, сжав до боли кожу на ее бедре. Наннель охнула. — Я достаточно долго была в тех местах, где мужчины привыкли жаловаться на то, как не могут спать с женами, — грустно проговорила она, — прости, но ты знаешь, как я люблю быть готова ко всем бедам. Дмитрий, не говоря ни слова, схватил ее за бедра и, перевернув на спину, опустился перед Наннель на колени. — Что ты делаешь?! — взвизгнула она от неожиданности, но Дмитрий больно, до синяков, вцепился в ее ноги. — Хочу посмотреть, — он сорвал с нее белье и по-животному укусил ее за внутреннюю сторону бедра, — и попробовать тоже хочу. — Что на тебя нашло?! — Хочу выбить из тебя эту дурь, — зло пробормотал он, осыпая ее агрессивными поцелуями, — что за мерзкие твари оказывались в твоей постели, если каждый из них мало того, что обретал импотенцию рядом с собственной женой, так еще и удумывал ныть об этом направо и налево?! Наннель в замешательстве взглянула на него. — Но ты же не можешь отрицать, что я уже никогда не буду такой, как до рождения Фриды. — Конечно нет, — он погладил ее мягкий, покрытый тонкой сеточкой еще не рассосавшихся растяжек живот, — я не вру, когда говорю, что мне неважно, как ты выглядишь. Я хочу тебя, не потому что ты красива или некрасива, а потому что ты — это ты. Даже если у тебя вдруг выпадут все волосы и потрескаются все зубы, я не упущу возможности провести с тобой ночь. Наннель вдруг отчего-то рассмеялась. — У тебя ужасный вкус, дорогой, — она расслабленно положила колено на его плечо, откидываясь на простынях, — мне ведь совершенно не пойдёт лысая голова. Буран за окном набирал обороты, стучась о ставни и качая деревья в старом парке. Но для жителей Лутц — спящих и узнающих друг друга заново — он не имел совершенно никакого значения.