Возвращение в Лутц

Лутц сиял в синеве надвигающегося вечера. Одна за другой к парадному крыльцу, украшенному рождественскими букетами в старинных вазонах, подъезжали роскошные автомобили. Казалось, этот угрюмый горный замок никогда не знал такой толпы: сотни мужчин, женщин, подростков и детей, в сверкающих бриллиантах и нарядах с лентами отличия, в изящных бальных перчатках и с протокольными веерами, летели вверх по лестнице прямиком к бальной зале. Наннель переминалась с ноги на ногу, почти повиснув на локте Дмитрия с натянутой улыбках на губах. У нее затекли ноги, а платье, сшитое лучшей мастерицей Зубровки по рекомендации мсье Густава, легкое и струящееся, перехваченное над животом чем-то наподобие традиционного венгерского пояса, продувалось ледяным ветром от парадных дверей. — Может быть, тебе присесть? — шепнул Дмитрий, — я справлюсь сам. — С ума сошел? — прошипела Наннель, — это неприлично! Не беспокойся, я все выдержу. Летиция Дегофф-унд-Таксис в роскошной енотовой шубе и привычно тёмном шелковом платье поднялась по парадной лестнице и с присущем ей ледяным скепсисом оглядела хозяйскую пару. — Ну надо же, — хмыкнула она, — еще не разбежались? — Здравствуй, Тицци, — холодно улыбнулся Дмитрий, — надеялся тебя не встретить, но, раз такое дело, то рад тебя видеть. Ты без спутника? — Со спутником, он прибудет позже, — Летиция опустила глаза и, скривив губы, скользнула взглядом по выпиравшему животу своей невестки, — наплодили-таки полукровок? Смело. В моё время было неприличным выходить к людям в таком жутком виде, фрау фон Тешем! — Иди уже в зал, — грозно процедил сквозь зубы Дмитрий. Летиция на секунду осеклась, очевидно, вспомнив, кто в доме хозяин, но затем снова расплылась в неприятной ухмылке. — Я, брат, выхожу замуж, — холодно проговорила она, — и ты больше не тот мужчина, который может мне указывать. — Не обращай внимания, — спокойно сказала Наннель начинавшему закипать Дмитрию, когда Летиция прошла в зал, — она просто дразнит тебя. — Да, но с тех пор, как она уехала из Лутца, у меня стал пропадать иммунитет к ее издевкам, — невесело сказал Дмитрий. Оркестр, выписанный Наннель по большой дружбе прямо из Венской оперы, играл неспешный тихий вальс, давая прибывшим возможность поговорить до прибытия почетного гостя. Наннель, отправив мужа отдавать последние распоряжения, медленно перетекала по залу под руку с Густавом, тут же приковавшем всё внимание дамской публики — он был необычайно хорош во фраке с кокетливой голубой розой в петлице. — Вы раскраснелись, моя дорогая, — обеспокоенно шепнул он, когда хозяйка дома обменялись очередной любезностью с неизвестно каким по счету гостем, — может быть, вам присесть? — Густав, ради бога, — простонала Наннель с вымученной улыбкой, — если я сяду, то не встану уже никогда! Какие-то дети, совсем маленькие, в кружевных платьишках, проскакали мимо их ног под оглушительное шипение няни. — Скоро и в вашем доме будет так же громко, — улыбнулся Густав, отчего-то с тоской глядя на круживших по залу озорных девчонок, — мне остаётся только завидовать. — Не завидуйте, — Наннель сжала его руку, — у каждого своя судьба. И мы не знаем, какая будет у этого ребенка. Густав незаметно погладил ее по запястью. — Не тревожьтесь лишнего, драгоценная моя. Вы, как ни странно, под защитой в этом жутком мрачном замке. Никто бы другой не мог назвать это место домом. Наннель украдкой взглянула на чернеющий над пеленой электрического света готической потолок — с той самой темнотой, что показалась ей живой еще в самый первый день. — Удивительно, но мы с этим замком, если можно так сказать, сдружились. Наверное, потому что у меня никогда не было дома в его настоящем понимании. Густав лишь мягко кивнул, сжав ее руку сильнее. Наннель улыбнулась — он всегда знал, когда слова были совершенно излишни. Наннель так и не поняла до конца, как этот очаровательный, обходительный мужчина так прочно сумел войти в ее жизни — ей даже казалось порой, что он сделал это быстрее и правильнее ее мужа. Густав никогда не претендовал на нее, как претендуют мужчины на внимание женщины: он был ласков, учтив, молчал, когда надо, не язвил, даже когда она того хотела, и не старался завязать с ней искрящегося метафоричностью и сочащегося ядом диалога, какими Наннель привыкла обмениваться с тем же Дмитрием. Владелец «Гранд Будапешта» всегда был рядом, оттеняя своей ласковой усталостью горячность и властную уверенность ее мужа, и Наннель, испытывая к обоим совершенно разные, но, несомненно, сильные чувства, иногда ловила себя на мысли, что эти мужчины даны ей в качестве зеркала собственной жизни. Трогательный Густав был похож на ее прошлое — такой же неунывающий, спокойный и тёплый. Таким в ней ощущался и почти забытый призрак детства в Езоло. Дмитрий же, со своим крутым норовом, страстным сердцем и расчетливой, загнившей от цинизма натурой напоминал ей ее саму в последние годы жизни в Вене. И, несмотря на то, что Наннель сетовала на разлуку с жизнью в родительском доме, она осознанно, не сожалея ни о чем, выбрала будущее с «тенью». И оказалась права. У парадного входа послышался легкий гомон, и в дверях, ведущих в бальную залу, держась плечом к плечу с облаченным в ослепительный фрак с парадным шифром рода Дегофф-Унд-Таксис Дмитрием, вошел герцог Ракоци. Наннель видела его раньше: ярый театрал, он не пропускал ни одной премьеры и всегда занимал одну ложу — соседнюю с технической, над сценой, в странном азарте подглядеть, что же происходит в закулисье. Но там, в Вене, этот смешной долговязый мужчина с рыжими усами и вздернутым носом был обычным господином из общества, предпочитающим изысканный досуг под музыку Верди и Сенсанса, а здесь, в Зубровке, он вдруг напомнил Наннель короля из детской сказки — таким величавым был его всегда нелепый образ, и с таким глубоким почтением относились к нему все присутствующие в зале, чуть ли не приседая в реверансах. Ракоци тем временем, раскланявшись с расступавшимися перед ним гостями, подошел к Наннель и не успевшему скрыться Густаву. — Так так, — улыбнулся герцог, — кажется, урам (венгр.«господин») Дмитрий, я понимаю трудность вашей жизни. Стоило вам оставить жену на пару минут, как вокруг нее тут же вьется толпа воздыхателей! Дмитрий побагровел, Густав нервно закусил губу, а Наннель лишь искренне усмехнулась, указав на свой огромный живот. — Ваше высочество, они просто пытаются меня обойти. Видите, как много места я занимаю? Герцог распахнул глаза, взглянул с восхищением на приобретшего цвет свеклы Дмитрия и вдруг громко, весело рассмеялся, потянувшись к руке хозяйки дома. — Хёльгем (венгр. «госпожа») Наннель, я счастлив познакомиться с вами вне театральных подмостков! — он поцеловал ее пальцы и кивнул на приколотый к лифу платья объемный бант с фамильным шифром, — Хотя теперь, полагаю, к вам следует обращаться «госпожа графиня»? Однако же, как вам идет ваше положение! И как смело с вашей стороны быть на балу сегодня! — Мне уже было высказано, что это крайне неприлично, — осмелевшая Наннель подмигнула мужу. — Ничуть! — восторженно поговорил герцог и наклонился к самому лицу своей собеседницы, — моя супруга, видите ли, тоже сейчас находится в подобной ситуации. И я очень уговаривал ее прибыть сегодня на бал! Но она дама консервативных взглядов, к тому же, танцы ее очень утомляют. Я безмерно рад видеть, что вы опровергаете сегодня все мифы о дамах, ожидающих дитя! — Мне лестно это слышать, — улыбнулась Наннель, — но, по правде говоря, танцевать мне тоже немного тяжело, поэтому вместо традиционного открывающего хозяйского танца я могу предложить вам альтернативу в качестве того, что мне удаётся чуть лучше в любых обстоятельствах! Герцог восторженно потёр ладони. — О, госпожа графиня, смею ли я надеяться, что вы будете петь нам сегодня? — Ваша проницательность поражает, — улыбнулась Наннель и, незаметно сжав пальцы похолодевшего от нервов мужа, двинулась к оркестру. — Дмитрий, боже мой, как вы сумели ее скрутить? — совсем не по-светски спросил герцог у хозяина дома, как только Наннель скрылась в толпе. Тот опешил. — Скрутить, ваше высочество? — Эдакая штучка, любимица столицы, строптивая до невозможности, стервоза, острая на язык… И вдруг стоит тут, в этом вашем замке горного короля, смиренная и брюхатая. Как так вышло? Дмитрий, не найдясь, что ответить, лишь развёл руками, вместе с герцогом уставившись во все глаза завороженно на то, как многослойные юбки на греческий манер цвета слоновой кости порхали над полом у оркестра, задевая смычки музыкантов и колени слишком близко подошедших гостей. Что-то было сказано — громко, ярко, голосом человека, родившегося на сцене — и вдруг полилась мелодия. Это был уже знакомый Дмитрию чардаш из кальмановской оперетты, но здесь, в этом зале, с инструментами, каких явно не было в партитуре, он звучал по-другому — жестче, основательнее. Древнее. Будто и вправду был самый настоящий деревенский чардаш, которым наполняются по праздникам улицы Зубровских городов, и в котором наверняка теперь, пока хозяева пировали на балу, развлекали себя жители Лутц на главной площади. — Я подготовил ей подарок в честь вашей свадьбы и Рождества заодно, — пробормотал герцог, не глядя на собеседника, — тиару, какие даруются главам графств. Вы позволите ее преподнести в конце вечера? Дмитрий посмотрел на Ракоци с удивлением. — Ваше высочество, почему вы спрашиваете у меня позволения? Тот нервно улыбнулся. — У меня такое чувство, что за любое посягательство на эту женщину вы готовы схватиться за нож. Дмитрий лишь пожал плечами. Соглашаться было бы слишком компрометирующе. Зал неистовствовал. Разодетые дамы и их спутники, входившие в замок с выражением абсолютного аристократического превосходства на лице, теперь весело смеялись, хлопая ладошами в такт задорных строчек о частице чёрта в душе каждой женщины. Когда Наннель закончила, и счастливые гости отступили ее со всех сторон, расхваливая и восхищаясь смелостью «петь такие строки в таком положении», герцог и Дмитрий едва пробились к ней через толпу. — Я никогда не устану восхищаться вашим даром превратить всё что угодно в феерию! — рассмеялся герцог, — право же, Зубровка приобрела в вашем лице замечательную новую хозяйку. Может буть, Лутц перестанет быть таким нелюдимым местом с вашим появлением? — О, нет, — проговорила весело Наннель, тщетно пытаясь отдышаться, — мой дом — моя крепость, ваше высочество! Герцог задорно рассмеялся, ударил каблуком о каблук и выставил вперед руку в пригласительном жесте. — Ваше высочество, я ведь уже говорила… — попыталась было отказаться Наннель, но герцог упрямо настаивал. — Один вальс, два квадрата, умоляю. Я буду вести вас аккуратнее, чем если бы вы были из самого хрупкого богемского хрусталя! Да и потом, пора бы и соблюсти традицию: раз хозяйский танец вы манкировали, то от танца с герцогом земель отказаться уже не можете! — Ох уж эти ваши традиции, — выдохнула Наннель, без охоты принимая руку, — уговорили! Ей казалось, что зал почти раскалился: бесконечные гирлянды, звон бокалов, ёлка, пестревшая в центре, броские платья дам, сияние бриллиантов, всеобщий горячий смех — всё это слилось в единую тепловую бурю, и к тому моменту, как герцог вернул Наннель мужу, она была совершенно уверена, что только что побывала у чёрта в печке. — Ты очень красная, — обеспокоенно сказал Дмитрий, беря ее за руку, — всё в порядке? — Мне нужно присесть, — запыхавшись, сказала Наннель, — вальс меня утомил. — Меня беспокоит твой румянец, — серьезно ответил ей граф, — пойдем, я тебя провожу. — Еще чего? — зашипела Наннель, — не смей никуда уходить, ты хозяин приёма! Я немного отдохну в зеленой гостиной и тут же приду обратно, обещаю. Наннель поцеловала его в щеку и, раскланиваясь с собиравшимися на новый вальс гостями, удалилась. Дмитрий схватил за рукав пробегавшую мимо с подносами Клотильду. — Позвони в Вену и скажи доктору Холтоффу от моего имени, чтобы приезжал как можно скорее. Летиция, вышедшая в зеленую гостиную перевести дух и глотнуть бренди подальше от шумной публики, с удивлением обнаружила свою невестку, скрючившейся в три погибели на узком стуле в переходном коридоре. — И что вы тут расселись? — невесело хмыкнула дама, — наплясались-таки? А я говорила… Наннель подняла на нее осунувшееся лицо. — Не наплясалась, — с трудом проговорила она сквозь зубы, — напелась. Слишком много воздуха взяла… Диафрагма… Летиция с сомнением посмотрела на впившиеся в живот побледневшие пальцы. — Больно? — вдруг участливо спросила она. — Очень, — честно призналась Наннель, — в начале дня тоже тянуло, но несильно, я думала, из-за пояса на платье… — Тогда черта с два вы тут сидите, — прошипела Летиция, — идите в постель, вам сейчас не до танцев. Наннель беспомощно пожала плечами, морщась от боли. — Я встать не могу. Летиция тихо выругалась себе под нос на непонятном Наннель языке и, преодолев расстояние в пару шагов, вдруг с силой — почти как у ее брата — поставила Наннель на ноги. Та ойкнула, сгибаясь. — Я конечно не специалист, — фыркнула Летиция, — но мне кажется, что вы не просто слишком глубоко вдохнули. Наннель, вцепившаяся ей в локоть, поджала губы. — Вам-то какое дело? Вы меня терпеть не можете, вообще удивляюсь, почему вы не оставили меня тут подыхать. — Терпеть не могу, это правда, — призналась Летиция, пытаясь вырваться из цепкой хватки и подталкивая Наннель к лестнице не верхний этаж, — но мой кретин-брат почему-то ведь выбрал вас в жены. Он никогда не отличался совсем уж недальновидным поведением, а тут выходит, что есть в вас что-то настолько перспективное, что даже графиня Форарльберг померкла. — То есть вариант того, что мы просто счастливы в любви друг с другом, вы не рассматриваете? — прошипела Наннель и снова застонала, хватаясь за живот. — Любовь это непостоянная величина, в браке нужно трезво оценивать совместное будущее, — Летиция перехватила невестку под локти и кивнула на ее живот, — мне кажется, или стало хуже? Наннель со странным оскалом улыбнулась. — Да, вы были правы, я не «напелась». Кажется, это схватки. Летиция тяжело вздохнула и взялась за Наннель крепче. — Вот поэтому я тебя и ненавижу, — процедила она сквозь зубы с неожиданной фамильярностью, подталкивая хрупкую по сравнению с собой невестку по лестнице, — только актрисулька могла сообразить начать рожать именно тогда, когда дом битком набит гостями! — Ты меня недооцениваешь, — перешла на вольное обращение в ответ Наннель, сдерживая стон, — будь на то моя воля, начала бы рожать прямо в зале, пока герцог смотрит! — Господи, замолчи, — взмолилась Летиция, — иначе я сверну тебе шею. Осторожно, не оступись, здесь скользко… Молоденькая горничная, встретившаяся им на пути, во все глаза смотрела на перепалку двух близких к хозяину женщин, пока Летиция не окрикнула ее. — Неси быстро чистые полотенца, воду и компресс, не видишь, хозяйке плохо? Испуганная девочка, что-то пискнув в ответ, убежала. — Хозяйке? — ехидно огрызнулась Наннель, уже не сдерживая слез, — неужели я вышла у тебя из категории «господских шлюх»? Когда мы встретились впервые, ты была так неизбирательна в выражениях… И вдруг застыла, впившись в косяк двери. Летиция проследила за ее взглядом: по ковру, покрывавшему пол комнаты, медленно расползалось влажное пятно. — Поздравляю, «господская шлюха», — хмыкнула женщина, — рожать будешь прямо сейчас. Наннель знала, что такое боль во время родов — она уже испытывала и ее, и то жуткое, черное, разрывающее сердце отчаяние, что последовало следом. Мертвое детство личико, синеющее у нее в руках, страшной вспышкой пронеслось у нее в воспоминаниях, но Наннель с силой прогнала его. Она больше не была в том месте, где ее заставили совершить самое страшное зло из всех. Она была дома. Ей и ее ребенку ничего не угрожало. Поэтому страха у нее не было — лишь огромное желание наконец освободиться от этой надоедливой, тянущей боли, которая будто размывала ей кости. — А ты хорошо держишься, — нервно сказала Летиция, стягивая с невестки платье и натягивая на влажное от пота тело принесенную горничной свежую льняную рубашку, — когда наша мать рожала Дмитрия, на ушах весь Лутц стоял от крика. — Не забывай, я уже была замужем, — пробормотала Наннель, слепо следуя указаниям Летиции, — и ты, я слышала, тоже туда собираешься… — Собираюсь, — буркнула женщина, стягивая Наннель вниз на подушках и без всякого стеснения разводя ее ноги, — но распространяться об этом не собираюсь. Церемонии не будет, и вы с Дмитрием не приглашены! — Больно надо! — крикнула Наннель, сжимая зубы, — ты что, роды собралась принимать?! — У нас есть выбор? — фыркнула Летиция. — А ты вообще в курсе, как это делается?! — Во время войны я была на курсах сестёр милосердия, — пробормотала Летиция, — так что прекрати паниковать и лучше тужься! Несколько долгих минут прошло прежде, чем боль ненадолго отступила, и Наннель снова смогла заговорить. — А почему церемонии не будет? Летиция хмыкнула. — Потому что я терпеть своего будущего мужа не могу примерно за то же, за что и тебя, — сказала она, меняя на голове невестки компресс (от боли поднималась температура), — он не аристократ, даже не какой-нибудь плешивый маркиз. Обычный коммерсант. Крупный магнат, владелец судоходной компании, но мне совсем не ровня. Мы из разных миров. Но мне с ним спокойно — у нас большие перспективы. Ради этого можно и поступиться родовыми принципами. — Напомни мне выпить за родовые принципы, когда это закончится, — простонала Наннель, выгибаясь от очередного витка боли. Дверь в комнату, казалось, вышла из петель, потому что Дмитрий, Густав и почему-то Зеро ворвались в комнату с таким грохотом, что содрогнулись стены. — Пошли отсюда вон! — заорала вдруг Наннель громко и с такой властностью в отчаянном голосе, что мужчины стыдливо спрятались обратно. Дмитрий ошарашенно опустился на кресло в коридоре и закурил. Густав впечатался спиной в стену. Зеро, что-то шепнув застывшей у порога молоденькой горничной, тут же скрылся на лестнице. — Не переживай, — нервно тряся пальцами, попытался утешить Густав своего недавнего врага, — они все так кричат. Ты тут не при чем, ей просто больно. — Да при чем тут это?! — Дмитрий вскочил с места и заходил по коридору, не вынимая сигареты из зубов, — я думал, ей просто стало нехорошо, а она, черт возьми, рожает! — Никто не может быть к этому готовым, — все еще продолжал Густав успокоительным тоном, — не нужно чувствовать себя виноватым… — Да как ты не понимаешь, — рассвирепел Дмитрий, — она там одна, ей больно, ей страшно, а я, законный муж, я тут, за дверью, полезный так же, как и ты, черт возьми! — А я смотрю, ты резко стал акушером? — хмыкнул Густав, проигнорировав обидный выпад, — прекрати паниковать. Ты выглядишь так, будто Наннель там при смерти, а не рожает твоего будущего наследника. Дмитрий метнул в него гневный взгляд и что-то тихо сказал через левое плечо на непонятном Густаву языке. В коридоре так же внезапно, как и исчезнув минутой ранее, появился вдруг Зеро с двумя стаканами чего-то крепкого и всунул их в руки двум трясущимся, как осиновые листья, мужчинам. — Там доктор звонил со станции, сейчас его привезут! — отрапортовал он и скрылся снова на лестнице, очевидно, побежал встречать доктора. — Она там с Тицци, — тяжелым голосом сказал Дмитрий, — она ненавидит Наннель, ее нужно оттуда вытащить… — Ради бога, Дмитрий, не будь дураком, — воскликнул Густав, — твоя сестра дотащила Наннель до спальни и, судя по крикам, еще не убила. Ты не можешь оставить ее там одну! Он дернулся, роняя стакан, и ароматная янтарная жидкость растеклась по дубовому полу. Дмитрий, отпив одним большим глотком почти половину своего стакана, покосился на притихшего Густава. — Ты-то чего так нервничаешь? Густав посмотрел на него больным взглядом. — Ты знаешь, как я отношусь к Наннель. — Не хочу об этом знать, — притворно фыркнул Дмитрий, — ты трахал мою мать, мне мерзко думать о том, что в твоей голове воспоминания об этом и мысли о моей жене могут как-то пересечься. Густав глухо и отчего-то грустно рассмеялся. — Наннель — твоя женщина, и это никогда не изменится. В моих мыслях она существует исключительно как символ красоты и как живое подтверждение моей теории. — Какой еще теории? — пробурчал Дмитрий. — О том, что если даже самого мерзкого человека на земле убедить том, что его любят, он распустится, как прекрасный цветок. Дмитрий посмотрел на него таким полным скепсиса взглядом, что Густав нервно улыбнулся. — Вы уже выбрали имя? — спросил он. Дмитрий поморщился. — Назовём Фредериком, в честь моего деда, по традиции. Густав нервно хохотнул. — Ты совершенно не допускаешь, что это может быть не мальчик? — А кто? — искренне не понял потерянный граф. Густав хотел было ответить что-то едкое, но тут на лестнице послышались шаги, и в спальню, не здороваясь, ворвался взъерошенный доктор Холтофф. Наннель застонала, до крови кусая губу. — Фройляйн Дегофф-Унд-Таксис, вы большая молодец, — сказал доктор с порога, опуская руки в таз с мыльной водой, — замечательно все подготовили. Идите, отдохните, думаю, я справлюсь здесь сам. Летиция недоверчиво покосилась на блестевшее испариной лицо своей недавней врагини. — Думаю, мне лучше остаться. — Умоляю, пойди скажи моему мужу, чтобы шел к гостям, — прохрипела Наннель, впиваясь пальцами в простыню, — неприлично оставлять их одних, какая разница, где он будет злобно ходить туда-сюда, здесь или в бальном зале! Летиция кивнула, соглашаясь со здравостью этого предложения и, сжав напоследок холодную хрупкую ручку, вышла за дверь. — Ну что там?! — накинулись на нее с одинаковым выражением лица оба мужчины. Летиция закатила глаза. — Наннель попросила отправить вас вниз к гостям. Так что давайте, выметайтесь отсюда. — Еще чего! — взбеленился Дмитрий, надвигаясь суровой фигурой на свою сестру, — я буду здесь, пока все не закончится! — Это может не закончиться еще многие часы! — рычала в ответ Летиция, — не позорь нашу семью и иди выполняй свой дворянский долг! — Я должен в первую очередь выполнить долг семейный и быть с женой, когда ей плохо! — Жена твоя за стенкой, а ты тут штаны просиживаешь совершенно бессмысленно! Притихший Густав, наблюдавший за агрессивной схваткой двух людей самой грозной фамилии в графстве, неловко подвинулся вперед, чтобы вставить хоть какое миротворческое слово, но вдруг сдавленные крики за дверью прекратились, и до слуха спорящих, успевших за секунду тишины едва ли не поседеть от страха, донесся громкий, резкий писк. — Что это? — неверящим и похолодевшим голосом спросил Дмитрий, сжимая кулаки, но тут дверь распахнулась, и доктор Холтофф со взъерошенными волосами и усталой, довольной улыбкой вышел в коридор. — Всё хорошо, — на всякий случай сказал он, увидев перед собой побледневшие лица, — можете войти к ней, но только по одному. Сначала герр Дмитрий. Летиция ткнула замершего брата в бок. — Иди, — сказала она на удивление ласково, — я спущусь к гостям, скажу радостную новость. Пусть продолжают веселиться. На негнущихся ногах Дмитрий, всё еще не слишком понимая происходящее, вошел в спальню и застыл на пороге, глядя во все глаза на открывшуюся ему картину. Он не замечал раньше, что над их с Наннель кроватью висели рождественские украшения — очевидно, хозяйка настояла на том, чтобы к празднику слуги украсили все комнаты в доме. На декоративном чёрном балдахине яркими всполохами были прикреплены золотые звезды, и их лучи, вышитые блестящими нитями, сползали к обвивавшим резную спинку веткам омелы. Под всем этим великолепием, полусидя на подушках, устало откинув голову, расположилась Наннель. Волосы у нее были всклокоченные, вечерний макияж растёкся, а воротник свежей рубашки насквозь пропитался потом. В руках у нее, завернутое в белую ткань, что-то шевелилось. — Что ты застыл? — устало проговорила она Дмитрию, — подойди скорее! И в голосе ее — хриплом от криков, уставшем, — было так много ее родного, хитрого и ироничного тона, что Дмитрий тут же прозрел. Рвано выдохнув, он одним быстрым шагом пересёк комнату и присел в изголовье кровати, утыкаясь носом в висок своей жены. От нее пахло кровью и потом, но все это показалось Дмитрию такими неважными мелочами, что он, с трудом приходя в себя, так и не отстранился. — Кажется, всё получилось, — шепотом сказала Наннель, расслабляясь в объятиях мужа. Комок белых покрывал, очевидно, решив, что про него все забыли, оторвался от материнской груди и возмущенно запищал, обернув лицо к новопришедшему родителю. У маленького существа в руках Наннель были красные, еще морщинистые щёчки, взъерошенная копна слипшихся черных волос и глаза такого пронзительного цвета, что показались Дмитрию белыми. Дмитрий завороженно протянул руку, и существо, вдруг перестав кричать, неожиданно фыркнуло, дернуло ручкой и ударило его по ладони, не дав приблизиться к себе. — Какой норовистый, — выдохнул Дмитрий, рассматривая крошечные пальчики, сложившиеся в подобие кулачка. Наннель улыбнулась. — Норовистая, — она развернула белую ткань, удобнее перехватывая ребенка у груди, — это девочка. Дмитрий широко распахнул глаза, взглянув попеременно то на ребенка, то на жену, и ощутил, как выстроенная картина мира в его голове окончательно рушится. Образ мальчишки, маячивший где-то на подкорке сознания, ушел навсегда, и вместо него, крепко держа его за руку, появился другой — с пышными кудрями и в детском платьице, какие всегда писали на семейных портретах. Дмитрий посмотрел на них обеих — на двух женщин, лежащих перед ним, одну из которых он любил, и ту, которую полюбить ему еще предстояло, и глупо — так, что скулы заболели, — улыбнулся. Густав, притаившийся в дверях, смотрел на открывшуюся картину с мягким глухим смехом. — Ни дать, ни взять, пресвятое семейство, — улыбнулся он, подходя ближе, — баранов вокруг не хватает, и был бы полноценный хлев! Дмитрий метнул на бывшего консьержа дикий, но совсем беззлобный взгляд. — Почему же не хватает? — фыркнул он, — ты же здесь! — Боже, вы серьезно собрались поругаться прямо сейчас? — устало закатила глаза Наннель и слабым жестом пригласила Густава сесть на другую сторону кровати, — Рада, что вы оба здесь. Со мной. С нами! Девочка в ее руках хитро посмотрела на Густава и, будто горделиво отвернувшись, уткнулась снова в материнскую грудь. — Удивительно дерзкая кроха, — рассмеялся Густав, — вся в отца! Дмитрий сощурился. — Как ты мог знать, что это будет девчонка?! — Мой дорогой, — улыбнулся он, не сводя глаз с Наннель, — вселенная должна была как-то наказать тебя за твою жестокость. А при всех текущих обстоятельствах, сделать это, послав тебе женщину с твоим же характером и твоей кровью, было бы наиболее остроумным с ее стороны решением! Он потянулся к Наннель и, не прекращая улыбаться, поцеловал ее холодную руку. Идиллию прервала показавшаяся в дверях горничная. — Ваши светлости, — пискнула она, — тут герцог, и он хочет войти… Дмитрий напрягся всем телом, инстинктивно пытаясь закрыть спиной свое расширившееся семейство, но Наннель вдруг коротко улыбнулась. — Пусть войдет. Только подай мне, пожалуйста, расческу… Герцог Ракоци, отчего-то очень румяный и улыбающийся во весь рот, застыл, не доходя до кровати несколько метров. — Я всегда знал, что вы умеете удивлять, как никто другой, драгоценная хёльгем Наннель, — рассмеялся он, — кышасонья (венгр. «незамужняя госпожа») Летиция сказала мне, куда вы так резко испарились, лишь пять минут назад, и я решил, что будет неправильным продолжить праздник, не засвидетельствовав свое почтение новому члену этой семьи. Наннель слабо улыбнулась, приподняв пальцами крошечную ладошку, вцепившуюся в край ее рубашки. Герцог тем временем, протянув руку куда-то в темноту коридора, вернулся в комнату с большим бархатным футляром. — Я хотел даровать вам ее сегодня с наступлением Рождества, — улыбнулся герцог, — но с учетом всех обстоятельств, я думаю, будет справедливо, если этот подарок получит юная графиня Дегофф-Унд-Таксис. Кышасонья Летиция сказала, что у вас девочка! Он протянул футляр Наннель, и та, осторожно передав засыпающего ребенка в руки отца, казавшиеся парадоксально большими по сравнению с тельцем в белых одеждах, открыла его. На подушке из бархата, посверкивая в обилии развешенных по комнате рождественских гирлянд, лежала диадема в венгерском стиле — с тремя большими розовыми жемчужинами в обрамлении усыпанных бриллиантами «ветвей». — Это знак высочайшей признательности, — прошептала Наннель, погладив пальцами изящную вещицу, — мы польщены, ваше высочество. — Я надеюсь, юная графиня будет в этой диадеме на балу дебютанток в моей резиденции спустя пятнадцать лет. — Я не берусь загадывать на такой срок, — грустно улыбнулась Наннель, — но я обещаю вам, что мы будем хранить этот подарок с большой любовью к вам. Герцог улыбнулся, взглянул еще раз на женщину, окруженную с двух сторон, очевидно, любившими ее сильнее жизни мужчинами, и, пожелав счастливого Рождества, удалился вниз — туда, где продолжал греметь весельем роскошный бал, чьи гости считали минуты до наступления нового — рождественского — утра. Дмитрий, с трудом осознавая, кто только что был в комнате, всё смотрел на свои руки — девочка, пригревшаяся них, крепко уснула, ткнувшись мокрым лбом в рукав его выходного фрака. Это было чем-то фантастическим, чем-то не из его жизни — абсолютная гармония и спокойствие, ощущение того, что он не просто берет ответственность за кого-то — он становится нерушимой частью чьего то мира. Кто-то становится частью мира для него. — Köszönöm szerelmem («спасибо, любовь моя»), — только и смог сказать Дмитрий, чувствуя, как Наннель устало прислонилась щекой к его плечу. — Она тоже родилась звездой, — усмехнулась Наннель, погладив девочку по слипшимся волосам, — родилась в разгар веселья, прямо в сочельник. — У нее очень тяжелая наследственность, — улыбнулся Дмитрий, наклоняясь, чтобы наконец поцеловать доверчиво прижавшуюся к нему женщину. Густав, почувствовал себя лишним, тихо удалился, послав Наннель украдкой воздушный поцелуй. За окном послышался шум фейерверков и громкий вальс, вылетавший из-под смычков венского оркестра, но вместе с тем — что-то тихое, далекое, отдававшее бубнами и веселым хором. Это два мира Лутца, сиятельный и простой, отмечали пришедшее наконец на землю новое Рождество.