Возвращение в Лутц

— У меня две новости, — сказал странным голосом Дмитрий, входя в гостиную после продолжительного телефонного разговора. Наннель, провалившаяся в большое кресло почти с ногами, чуть запрокинула голову, пытаясь справиться с мешавшим любым передвижением животу. Шли последние месяцы ее «положения». — Начни с хорошей, — предложила она. Дмитрий фыркнул. — Я разве сказал, что есть хорошая? — он сел в кресло напротив, — мне звонил герцог. Наннель скептически подняла бровь. — Я думала, герцогства упразднили после войны! — У вас в Вене наверняка так и думают, — съязвил Дмитрий, закинув ногу на ногу, — герцоги Ракоци все еще обладают большим влиянием, и мы, хоть и неформально, но им подчиняемся. — Не нагнетай, — фыркнула Наннель, погладив живот, — что он такое сказал? — Сказал, что в этом году у Зубровки самые высокие экономические показатели, и наши фермы обгоняют даже Будапештские предместья. — Так это же замечательно! — улыбнулась Наннель, — ты работаешь день и ночь, в конце концов, это же должно приносить результаты! — Поэтому, — продолжил угрюмо Дмитрий, — герцог решил, что традиционный рождественский бал должен пройти в Лутце. Лицо Наннель просияло. — Это же совсем чудесно! Не понимаю, что ты так распереживался? — Мы не можем проводить этот чертов бал! — раздраженно воскликнул Дмитрий, — ты беременна! — Ты же в курсе, что беременность не заразна, и мне можно контактировать с людьми? — хохотнула Наннель, и Дмитрий зло прищурился. — Как ты себе представляешь подготовку к нему в твоем-то положении? Это будет хуже, чем свадьба. На свадьбу приехали только Дегофф-Унд-Таксисы, а на этот чертов бал приедет вся бывшая империя со своими женами и детьми! У тебя нет сил даже из кресла вылезти, а ты хочешь подготовить замок к такому мероприятию! Наннель рассерженно топнула ножкой — вылезти из кресла действительно было проблемой. — Вообще-то, — с ехидной усмешкой проговорила она, — среди моих друзей есть человек, который мастерски может организовать что угодно! Пожалуй, прибегну к его помощи! Дмитрий изогнул бровь. — И кто это, позволь узнать? И Наннель так выразительно и с такой издевкой посмотрела на него, что все сомнения тут же отпали. — Я не потерплю этого сраного консьержа в моем доме! — воскликнул Дмитрий, насупив брови. Не то, что бы Густав Н., любовник-альфонс его покойной матери, удачливый настолько, что после оглашения ее завещания получил в наследство отель «Гранд Будапешт», где до того двадцать лет служил портье, был нежеланным гостем в доме Дмитрия. Он был нежеланным гостем в его жизни — но это были уже совершено другие материи. Наннель, каким-то чудесным образом примирившая бывшего портье и опального графа год назад, появившись в том самом «Гранд Будапеште», отчего-то всячески стремилась соединить их своеобразную «семью», чему Дмитрий, как мог, препятствовал — несмотря на то, что Густав оказался вынужденным шафером на их свадьбе, и несмотря также на его, Густава, к Наннель какое-то особое отношение. Невозможно было даже ревновать его в совершенно слепой, подобострастной любви к странной рыжей женщине, о которой он не знал ни слова правды, но которую боготворил, как Мадонну. С действительностью в этой связи Дмитрия примиряло лишь то, что он полагал Густава в какой-то степени душевнобольным. — Во-первых, он не консьерж, прекрати его так называть, — с видом победительницы сказала Наннель, — а, во-вторых, кончено потерпишь, если не хочешь опозориться на все соседние страны тем, что додумался отказаться от такой чести, как визит герцога! Дмитрий бросил на жену отчаянный взгляд, вскочил со своего места, но тут же, смягчившись, присел на подлокотник ее кресла. — Я беспокоюсь за тебя, — с обидой проговорил он, — а ты ведёшь себя, как строптивая девчонка! — Может, потому что я и есть строптивая девчонка! — Наннель попыталась приподняться, но тут же схватилась за живот, — ну да, с небольшими нюансами! — Так уж и небольшими, — смягчился Дмитрий, глядя на натянутое шаром платье своей жены, — и все-таки, к вечеру мне нужно дать ответ Ракоци. Я ему сказал, что не могу давать согласия, не посоветовавшись с тобой. Когда он узнал, что я на тебе женился, то пришел в невероятный восторг. Оказывается, он твой поклонник! — Что ж, тогда тем более отказываться нельзя! — закряхтела Наннель, превозмогая давящий на нее плод, и Дмитрий, сжалившись, подал ей руку, вытягивая на край кресельной подушки. — Я соглашусь при одном условии, — строго сказал он, не отпуская ее рук, — нет, при двух. — Я не торгуюсь с цыганами! — фыркнула Наннель, но не сдержала улыбки. — Ты, как оказалось, тоже своего рода цыганка, так что прекрати спекулировать этим фактом, — серьезно продолжил Дмитрий, — пообещай, что не будешь делать глупостей. — Клянусь остатками своей «белой» крови! — И если ты почувствуешь себя плохо, ты тут же скажешь врачу. — Какому врачу я скажу? — изогнула бровь Наннель, — ближайший врач в городе, и я, конечно, «сильнейшее меццо-сопрано Европы» по мнению «Зубровского вестника», но до туда не докричусь! — Хотя бы скажешь мне, — строго сказал Дмитрий. Наннель, прикрыв глаза, сдалась. — Хорошо. Но я все равно позову Густава! Дмитрий скривился. — Ладно. Наннель опешила. — Как-то быстро ты сдался! «Ладно»? Серьезно? — Ну этот ублюдок тобой вроде как дорожит, — процедил он сквозь зубы, — есть шанс, что, если он будет рядом, он не позволит тебе лезть на стремянки и бегать, как гусыня, в общем, делать все то, чем ты так любишь заниматься, когда тебе скучно. Наннель засмеялась, но на всякий случай обиженно надула губы. — Граф, боже мой, кто бы знал, на какие компромиссы вы способны! — Продолжишь издеваться, и я оставлю тебя в этом кресле, — Дмитрий показательно ослабил хватку на ее руках. Наннель театрально склонила голову, выражая свою покорность. — Иди звони герцогу, — она высвободила ладонь и мягко погладила Дмитрия по щеке, — и спроси его от моего имени, какая ария у него самая любимая. Я подготовлюсь! — Ты мне буквально вчера жаловалась, что ребенок давит тебе на диафрагму, и ты не можешь нормально петь! — воскликнул Дмитрий. Наннель состроила смешную рожицу. — Всё ради великодержавных амбиций! Граф тихо рассмеялся, наконец, полностью вытягивая жену из кресла. — Как ты себя чувствуешь? — спросил он, устроив руки на уткнувшемся в него округлом животе. Наннель поморщилась. — В целом, довольно неплохо, если не считать, что я двигаюсь, как бегемот, — заныла она, — и меня бесит, что я не могу сама надеть туфли! Дмитрий рассмеялся. — Я бы помог тебе, но, кажется, Клотильда уже со всем справилась! Наннель закатила глаза. — И снять тоже! Дмитрий хитро усмехнулся. — Тебе просто нравится, как я каждый вечер стою перед тобой на коленях. — Не буду скрывать, увлекательное зрелище, — Наннель ткнула его пальцем в грудь, — иди звони герцогу. — Хорошо, — насупился Дмитрий, — но если что-то пойдет не по плану, я скажу ему, что это ты во всем виновата! Наннель показала ему язык. Густав прибыл из «Гранд Будапешта» через несколько часов после звонка Наннель — с двумя большими чемоданами и в компании молодого портье Зеро Мустафы. Вид у того был испуганный — очевидно, после того, как Дмитрий полтора года назад в порыве ярости целился в них с Густавом из пистолета, оставило у портье о графе плохие воспоминания. — Драгоценнейшая моя! — пророкотал Густав, выпрыгивая из машины почти на ходу и припадая поцелуем к ладони Наннель, — я приехал так быстро, как только смог! Сколько у нас времени? — Три недели, — тяжело вздохнула Наннель и хотела было начать перечислять все то, что им предстояло подготовить, но проследила за восторженным взглядом Густава и мягко улыбнулась, — ну ладно, можете потрогать, только осторожно, он пинается! Густав, затаив дыхание, положил ладони на обтянутый нежно-голубым шелком живот и восторженно зашептал: — И правда, какой бойкий! Еще родиться не успел, а уже настоящий мадьяр! — Он наполовину итальянец, — напомнила Наннель, — так что норов у него уже такой, что хоть прямо сейчас в бой! — А почему вы, кстати, решили, что это мальчик? — спросил Густав, не отлипая от живота даже тогда, когда в дверях показался мрачный хозяин дома. — Потому что в нашей семье девочки не рождаются, — угрюмо пробормотал Дмитрий, даже не подав бывшему консьержу руку, — ты надолго здесь? — О, дорогой, — елейно улыбнулся Густав, — почти на месяц! Граф болезненно закатил глаза. — Я терплю тебя здесь только потому что хоть кто-то должен удерживать мою жену от того, чтобы влезть куда ни попадя, пока я работаю. — Эй! — Наннель с обидой сложила руки на груди, — вообще-то, я тоже здесь стою! Начавшие с молчаливой злобой надвигаться друг на друга мужчины осеклись и буквально отлетели в разные стороны комнаты с насупленными лицами. — Ужин подадут в западную столовую, — буркнул Дмитрий, выходя из зала, — не опаздывайте. — Как вы с ним живете? — театрально всплеснул руками Густав. Наннель инстинктивно положила руки на живот. — Счастливо! И они приступили к делу. Список того, что нужно было заказать, оформить, выписать и собрать за три недели, был таким огромным, что только за его разбором хозяйка и ее помощник провели полдня. — Не забудьте, что есть еще имперские стандарты приемов, — с ехидной усмешкой напомнил им Дмитрий за ужином, — нам их тоже нужно учитывать. Густаву, сидящему рядом с Наннель, показалось, что у нее волосы встали дыбом, как у хищного зверя. — И ты додумался сказать мне об этом только сейчас?! — крикнула она. Дмитрий, убедившись в том, что рядом с ней не стоит ни одной сахарницы, спокойно выдохнул. — Они не такие уж сложные, Густав наверняка их знает. — Вполне, — пожал плечами бывший консьерж, — правда, я знаю их только касательно графства Судетенвальц, где располагается Небельсбад и мой «Гранд Будапешт» соответственно. В Лутце могут быть свои нюансы, но, в целом, для всей Зубровки они были одинаковыми. — Я ощущаю себя на каком-то историческом параде, — вспыхнула Наннель, — какой смысл в том, чтобы соблюдать нормы, упраздненные пятнадцать лет назад? — Затем, что ты лендледи Лутц и графиня Зубровская, — процедил Дмитрий сквозь зубы, раздражаясь, — а не просто фрау Дегофф-Унд-Таксис. — Вообще-то, Дмитрий прав, — осторожно заметил Густав, следивший за перепалкой, как зритель теннисного турнира за мячом, — эти устои соблюдают даже в Небельсбаде. Это часть системы. Нужно держаться за традиции, иначе мы не выстоим. — Согласен с Густавом, — ответил Дмитрий, скривившись, — как бы парадоксально это сейчас ни звучало. Наннель закатила глаза. — Уеду от вас обоих в Вену, будете знать. Мужчины переглянулись. — Если сможешь сама встать из-за стола, я даже провожу тебя на вокзал, — съязвил Дмитрий и на всякий случай наклонился над столом: на случай, если Наннель решит запустить в него чем-то потяжелее сахарницы. Неделю Густав и хозяйка дома провели, нагружая Зеро всевозможными поручениями по доставке. Привести в Лутц, казалось, нужно было половину соседних графств: продукты, оформительские структуры, цветы (а их зимой днем с огнём не сыщешь), запас электрических ламп, бесконечное количество вина и столько персонала, сколько в Лутце и представить было трудно. Клотильда, с каменным лицом выслушавшая новость о том, что на время приёма ей и дворецкому придется принять в подчинение штат из ста двадцати человек без учета работников кухни, позеленела, затем покраснела, а затем молча пошла жаловаться Дмитрию. Тот закатил глаза, обозвал служанку курицей и потребовал беспрекословного подчинения графине. — Графине да, а этого петуха Небельсбадского я слушать не буду, — пробормотала угрюмо горничная, — мы от него уже сколько горя нажили? Дмитрий бы хотел согласиться, но не мог — как бы то ни было, если бы Густав не спал с его матерью, он не получил бы в наследство «Гранд Будапешт», и не открыл бы тогда в нём сад с зимними вишнями, посмотреть на которые, в конечном итоге, и приехала год назад из Вены «сильнейшее меццо-сопрано Европы». Так что, слушать Густава слугам все-таки пришлось — так как Клотильда, при всей своей преданности Лутцу и семье, совершенно не знала, как служить на приёме, предполагавшем более пятисот гостей. Имперские стандарты оказались меньшей из проблем — Наннель, углубившись в найденный в библиотеке кодекс Зубровского дворянства, уже к концу первой недели разобралась, куда и в каких количествах нужно вешать фамильный герб, какие цвета использовать, как и в каком порядке рассаживать гостей и, самое главное, какие танцы включать в программу, непосредственно, бала. — Ты должен научить меня танцевать чардаш со свечами, — ультимативно заявила Наннель, плюхнувшись в кресло напротив рабочего стола Дмитрия, и присела на подушке так далеко, что без посторонней помощи явно бы не выбралась. Ловушка была открыта. Дмитрий оторвался от документов и скептически осмотрел огромный живот, упершийся ему в край стола. — Какой чардаш? — В протоколе написано, что хозяева бала должны исполнить первым танцем вариацию чардаша своей земли, — не уличив иронии, продолжала Наннель, — я почитала, в Зубровке танцуют чардаш со свечами. У нас на все две недели. Можем начать прямо сейчас. Дмитрий в отчаянном жесте хлопнул ладонью себя по лицу. — Ты видела, как танцуется чардаш, Наннель? — Конечно, — оживилась она, — на нашей свадьбе его плясал весь Лутц! — Тогда ты прекрасно должна понимать, что если ты не можешь самостоятельно встать с кресла, то ты тем более не можешь сделать и пары шагов в танце! — грозно сказал Дмитрий, — в чардаше нужна скорость и резкие скачки. Что-то мне подсказывает, что у тебя это вряд ли получится! — Хватит все сводить к моей беспомощности! — крикнула Наннель, закусив губу. Дмитрий, поняв, что погорячился, протянул через стол руку и коснулся ладони жены. — Милая, — мягко позвал он, — ну что я могу поделать, если в ближайший месяц ты действительно беспомощная? Наннель зло запыхтела и отпихнула его руку. — Ах вот как? — воскликнула она, отчаянно пытаясь вылезти из кресла, — ну я тебе покажу! Только вытащи меня отсюда… Дмитрий беззлобно рассмеялся, выдернул одним движением жену из плюшевого плена и прижал к себе, не давая пошевелиться. — Мне не пойдет ранняя седина, — ухмыльнулся он, — пожалуйста, не надо мне ее обеспечивать. Наннель бездумно провела по его волосам ладонью. — Хорошо, — она сжала зубы, — танцевать я не буду. Но придумаю тогда нечто такое, что и ты, и твой герцог упадете в обморок! Дмитрий устало прикрыл глаза. — Я не достучусь до тебя, верно? Наннель гордо подняла голову. — Милый, я же звезда. Я найду способ сиять ярче других при любых обстоятельствах! — От скромности ты не умрешь, — фыркнул Дмитрий, целуя ее руку. — Ты знал, на что шел, когда женился на актрисе! — «В мире призрачных кулис, где любовь — искусство…» — с иронией процитировал Дмитрий и вдруг осекся. Наннель неожиданно побледнела. — Что с тобой?! — заволновался он, — позвонить доктору? — Да при чем тут это, — отмахнулись Наннель, хитро глядя на него, — просто, кажется, ты подал мне гениальнейшую идею из всех. Дмитрий, закатив глаза, выругался про себя на венгерском. Когда земли Лутца основательно замело снегом, а до новогоднего бала оставалась ровно неделя, Наннель поняла, что допустила самую большую для актрисы оплошность — при всех решаемых ею задачах она совершенно забыла решить вопрос со своим собственным нарядом. — Густав, вы не понимаете, это же почти невозможно, — в панике жаловалась она бывшему консьержу, за пару недель в замке приобретшем совершенно непоколебимое спокойствие во всем, — я не влезу ни в один из своих вечерних нарядов, а новый на такой живот не сошьет за неделю ни одна модистка! Густав с задумчивым видим оглядел изменившуюся фигуру своей товарки по несчастью и уверенно улыбнулся. — Не беспокойтесь, моя дорогая, я доверю вас лучшему специалисту. Расскажите, что вы хотите? — А что нужно? — тут же спохватилась Наннель, — наверняка же в своде этих правил есть пометки касаемо нарядов для хозяев принимающего дома… — Наверняка, — согласился Густав, — но, насколько я помню, за последние годы этой традиции дали послабление. Хозяину и хозяйке нужно приколоть ленту с цветом своего графства и эмалевой брошью с гербом дома. Спросите Дмитрия, думаю, этих брошей, с учетом количества человек в этом семействе, найдется предостаточно… — Но как мне быть с этим? — Наннель ткнула себя в живот, — не хотелось бы сразу приковывать внимание людей к своему положению. — Моя дорогая, — Густав со смехом поцеловал ей руку, — я никогда не поверю, что вы в здравом уме не захотели бы привлечь к себе внимание любыми способами. Наннель фыркнула, театрально выдернула руку и погладила свой живот. Тот, кто находился в нем, отчаянно шевелился. — Ужасно вредный будет мальчишка! — простонала Наннель. Густав умильно посмотрел в ее сторону. — Ну почему вы так уверены, что именно мальчишка? — Девочка бы меня из моих лучших вечерних платьев таким паскудным образом не выпихнула бы! Предрождественским утром, накануне бала, снег наконец перестал, и укутанный в белоснежное покрывало Лутц осветило розовое от мороза туманное солнце. Дмитрию не спалось, и с рассвета он бродил по горам верхом, оправдывая себя тем, что ему нужно было испытать на прочность новую сбрую Демона. Потом он нашел себе занятие в городе, потом — в управе, потом отчего-решил поговорить с боящимся его до смерти молодым садовником. По правде сказать, Дмитрий при всей своей любви к традициям позорно искал предлог, чтобы не появляться до вынужденного праздника дома. Он ненавидел Рождество. Когда Дмитрий был ребенком, праздники в доме носили исключительно протокольный характер — пикейные черные костюмчики, высокие гости, запрет на улыбки, безупречные манеры. День, который должен был быть приравнен в мыслях любого ребенка к радости и веселью, у него ассоциировался с душными воротниками и постоянными упреками от раздраженной матери. Он смотрел, когда карета с графской семьей в сочельник объезжала Лутц, на детей, веселящихся вокруг огромной ёлки посреди города, и начинал ненавидеть их тоже — почему они, простые селяне, могли быть счастливы и беззаботны, а он, их хозяин, нет? Только его бабушка, старая графиня-цыганка, радовала его в Рождество: она позволяла ему раскрыть подарки, сидя у нее на коленях, и искренне ругалась вместе с ним, когда вместо желанных игрушек там оказывались скучные книги и булавки для галстуков, которые ему еще даже не дозволялось носить. Она угощала его великолепными луцскими трдельниками и клала в носок, который по традиции вешали детям на кроватку, самые трогательные игрушки. И пела — какую-то старинную песню, чьих слов маленький граф не понимал, но чья мелодия прочно засела в его сердце. Но бабушка умерла, когда Дмитрию исполнилось десять, и о любом празднике можно было забыть навсегда. А потом началась война, и про праздник забыла вся страна. В окопах было не до ёлок и рождественских песнопений, и долгие четыре года Дмитрий не вспоминал о том, что конец декабря знаменуется чем-то. Но когда он вернулся в Лутц, то с болью в сердце понял, что ему придется вспомнить об этом — город, перенесший немыслимые горести, нуждался в празднике. Пляшущие вокруг ёлки деревенские дети проносились у Дмитрия перед глазами, и он, восприняв Рождество не как праздник, а как часть своего господского долга, взялся за его организацию. Он выдавливал из себя поздравления, когда лично следил за установкой ели на площади, честно стучал своим бокалом с пивом с бокалами горожан, когда кричали праздничные тосты, но все еще смотрел на Рождество в родном городе как на некую утомительную необходимость, а не как на повод для веселья. Рождество было домашним праздником. У Дмитрия дома — в общем понимании этого слова — не было никогда. Граф был готов в тому, что и нынешний сочельник он будет не проводить, а с трудом переживать, но, со с трудом разомкнутыми глазами войдя в дом, с большим удивлением понял, что не узнает его: за какие-то жалкие пару недель везде были развешены венки, гирлянды, стояли в подсвечниках с лентами резные свечи. На перилах центральной лестницы, мрачной, с резными деревянными балясинами, расположилась огромная золотая лента (бог знал, откуда она вообще взялась в доме), завернутая бантом на каждом из столбов. Там и тут затейливыми арками оплетали дверные проходы ветви омелы, а букеты из краснеющего от тепла камина трехлистника расположились на его всегда мрачной каменной резьбе. Слуги, запыхавшиеся, но отчего-то счастливые донельзя, укладывали в столовой праздничную кружевную скатерть. — Ваша светлость! — улыбнулась смущенно молоденькая горничная, завидев хмурого хозяина, — с Рождеством! Дмитрий посмотрел на нее уничтожающим взглядом и, не снимая пальто, прошел через столовую к бальной зале. Это был самый ненавистный ему маршрут — в детстве ему не дозволялось доесть десерт, и он вынужден был смотреть на то, как танцуют чопорные гости со всех концов страны под нескладный оркестр (его мать никогда не понимала музыки). Выругавшись про себя, Дмитрий толкнул дверь в бальную залу и вдруг зажмурился — казалось, будто в лицо ему бросили световую молнию. И без того белеющее от огромных окон в пол пространство сияло так, будто было покрыто от пола до потолка сусальным золотом. По центру этого великолепия маячила тёмная фигура. Когда глаза привыкли к свету, Дмитрий выдохнул: никакой молнии, и уж тем более золота, не было. По всему залу была растянута длинная лента гирлянд с зеркальными шарами, перекатывавшимися с мелодичным звоном. Концы этой гирлянды были прицеплены на гигантскую, удушливо пахнущую ёлку, установленную в центре паркета, а в пучине ее зелёных ветвей, едва удерживаясь на мысочках, вытянулась по струнке Наннель в тщетных попытках прицепить на высокую ветку фигурку желтого ангела. Прицепила наконец — и вдруг запела: нежно, тихо, себе под нос, но чисто-чисто, тонко, как никогда не пела раньше. Не как «сильнейшее меццо-сопрано» — как смущенная девушка, забывшаяся в своих мыслях. Дмитрий оцепенел. Что-то хрупкое и тонкое, что-то, что он оставил давно в детстве, вдруг всплыло в его памяти и накрыло с головой, будто пуховым одеялом. Это не было болезненное проникновение в недры сознания, как всегда бывало, спустя тяготы жизни, а ласковое, осторожное воспоминание, которое грело, и которое не хотелось прерывать. Точно так пела его бабушка тогда, почти сорок лет назад — в другом веке, в другое время, в мире, где он еще не растерял все шансы на то, чтобы стать счастливым человеком. И точно так же теперь этот голос звучал в устах той, кого он выбрал себе в жены. Преисполнившись странным чувством, Дмитрий подошел ближе и, не дыша, положил ладони Наннель на плечи. Та ойкнула, дернулась, и красивый алый шар, лежавший в ее руке, с оглушительным звоном ударился об паркет, разбиваясь на сверкающие искры. — Не подкрадывайся ко мне так больше! — нервно рассмеялась Наннель, разворачиваясь в руках мужа и ударяя его несильно по плечу, — а то в следующий раз я рожу прямо здесь! — Извини, — смутился Дмитрий, все еще подвластный непонятным ощущениям, — а что ты пела? — Пела? — улыбнулась в ответ Наннель, заметно расслабившись в осторожно поглаживающих ее руках, — какую-то старую рождественскую песню. Мне пел ее папа в детстве, когда укладывал спать в сочельник. Говорил, что она поется на волшебном языке. — Мне тоже ее пели, — пробормотал Дмитрий, — но я совсем не помню, о чем она, и какие в ней слова. Затянуло сквозняком, и по зале пронёсся вдруг аромат шоколадных пряников с имбирной стружкой — слуги, очевидно, наученные новой хозяйкой, выносили в столовую рождественские угощения. — Просто она о доме, — Наннель приподнялась на мысках и коснулась своим носом кончика носа мужа, — о том, что тебя ждут. Дмитрий поднял ладони и, обхватив ими лицо Наннель, мягко погладил ее раскрасневшиеся скулы подушечками пальцев. — У меня никогда не было дома, в котором бы меня ждали. — Теперь есть, — уверенно сказала Наннель, прикрывая глаза и подаваясь навстречу ласкающим ее лицо рукам, — ты всегда пиняешь мне на то, что я слишком цепляюсь за свою привычку решать проблемы в одиночестве. Тебе тоже пора перестать так делать. Ты дома. О тебе есть, кому подумать. Дмитрий поджал губы. — Я глава семьи, я не могу просто сде… — Можешь, — уверенно сказала Наннель, беря его лицо в ладони зеркальным жестом, — ты защищаешь свой мир и не даешь в обиду тех, кто тебе дорог. Так позволь людям, которым дорог ты, тебя любить. Дмитрий несмело улыбнулся. — В числе этих «людей» только ты, милая. Наннель взглянула на свой живот под складками домашнего платья. — Ненадолго. Дмитрий обнял ее — крепко, с чувством, с бесконечной благодарностью. Он снова ощущал себя пятилетним мальчишкой, который среди надменных и жестоких людей в темных одеяниях мог поймать одну единственную руку и быть уверенным, что она приласкает его, а не оттолкнет. Он не чувствовал себя дома уже сорок лет. И вместе с этим теплым, удивительно растекающемся в груди чувством защищенности вдруг появилось то яркое, искрящееся, что в детях всегда вызывает ожидание праздника. Рождество было праздником дома. Дмитрий впервые понимал, что значит это слово. — У нас все готово к сегодняшнему балу? — улыбнулся он, чуть отстраняясь от устроившейся у него на груди жены. Та изогнула бровь. — Спасибо, что поинтересовался спустя столько недель! — рассмеялась она, — да, у нас абсолютно всё готово. Гости прибудут к пяти. Я отправляла починить лацканы на твоем фраке, его привезут к трем. А еще я выяснила, что брат герцога приедет с детьми, поэтому выписала из Вены для них фокусника, чтобы как-то занять, пока взрослые скучно пьют шампанское и пляшут котильоны. Дмитрий посмотрел на жену почти с восторгом. — Кажется, пора подключать тебя к управлению Лутцем, — усмехнулся он, — собрать прием на пятьсот высокопоставленных гостей за три недели — это, несомненно, большой талант. — Ясно, — Наннель показала ему язык, — Если вдруг ты меня бросишь, уйду в политику! Дмитрий укусил ее за ухо. — А в каком платье ты будешь? — спохватился вдруг он, когда они уже выходили из залы, — мы ведь должны сочетаться, как хозяин с хозяйкой… Наннель чуть надменно запрокинула голову. — Милый, не заставляй меня считать тебя дураком и думать, будто ты решил, что я этого не предусмотрела! И, загадочно улыбнувшись, графиня вышла из зала. Дмитрий посмотрел ей вслед. Щемящая нежность, наполнившая его сердце, все еще сохранялась в нём, в этой комнате, во всем предрождественском Лутце. Эта нежность делала графа слабее. Но теперь он меньше всего хотел бы вспомнить, как жил без этого чувства почти сорок лет.