Возвращение в Лутц

Наннель очнулась от глухой, тянущей боли, разливавшейся по всему телу. Вокруг была темнота — лишь странные, непонятно откуда падающие проблески света, будто где-то наверху мигала старая керосиновая лампа. По лицу медленно ползла раздражающая саднящую кожу влажность. «Кровь» — с трудом сообразила она, когда влажность дотянулась до губ. Рук Наннель почти не чувствовала: кисти, пульсирующие, но уже обмякшие, были крепко привязаны у нее над головой. Спина упиралась во что-то шершавое, нещадно колющее кожу под тонкой сценической туникой. Там, где под чулком еще днем был привязан изящный дамский вальтер, кожу мерзко холодил влажный воздух. — Ты наконец-то очнулась, — прохрипело где-то со стороны, — я уж думал, что убил тебя ненароком. Было бы жаль. Но ты так кричала, пришлось ударить… Наннель дернулась, но тут же зашипела от боли. Она не могла разглядеть, кто говорил с ней. — Кто вы? — проговорила она и тут же закашлялась. Горло саднило так, будто кто-то недавно ее душил. — Тот, кто владеет тобой. Наннель почувствовала, как к горлу подступает паника. Всё окружающее ее — непонятное, тревожащее — слишком напоминало ей сцены из прошлого. Она слишком часто была в таком положении — привязанная, избитая, в абсолютной власти совершенно неизвестного мужчины. — Я чувствую твой страх, — продолжал хрипеть похититель, прячась в темноте, — не останавливайся. Я так много сил приложил, чтобы ты снова испытала его при мне… — Я тебя не боюсь, — наконец проговорила Наннель, справившись с собой, — кто ты? Покажись! Раздался жуткий, скрипучий смех. — Ты не узнала меня? — спросил неизвестный и вышел на свет, — после всего того, что я дал тебе? На секунду Наннель показалось, что она повредилась рассудком: в тусклом свете, доносящемся откуда-то сверху, показалось красивое мужское лицо. — Ты?! —зашипела Наннель. Она запомнила это лицо на всю жизнь — то самое лицо, которое, нависнув над ней пятнадцать лет назад, хлестало ее металлическим прутом под крик хозяйки притона и гогот обиженного клиента. Это же лицо отразилось в зеркале, разбитом тогда в ходе экзекуции её же головой. Жуткий палач, искалечивший жизнь не одной девушке в борделе на Лёвенгассе. Тот, о ком Наннель вспоминала каждый раз, смотря на свои шрамы. — Моя маленькая Элла узнала меня, — улыбнулся красавец жуткой улыбкой, — я рад, ведь ты принадлежишь мне. Я тебя создал. Я твой бог. — Что ты несешь?! — в панике воскликнула Наннель, снова дернувшись, не замечая боль. Веревки у нее над головой тихо затрещали. — Исключительно правду, — продолжил палач, — ведь это благодаря нашей с тобой забаве ты вдруг запела. Ты так кричала, когда я гладил тебя железом, я чувствовал, как в тебе рождается совершенство… — Ты чудовище! — крикнула Наннель, задыхаясь от страха. — И это твоя благодарность? — палач подошел к ней так близко, что Наннель теперь могла разглядеть каждый из лопнувших сосудов в его жутких, но идеальных по всем параметрам глазах. — Зачем я тебе? — вдруг спросила Наннель, стараясь заставить голос не дрожать, — зачем тебе Кристина? — Кристина? — будто не понял мужчина, — Ты про малышку, которая носится за тобой по театру? Ни за чем. Но мне нужно было, чтобы в театре думали, что следить нужно за ней. И я, как всегда, всё сделал гениально. — Ты ошибся, — Наннель всё больше приходила в себя, смотря на похитителя уже не со страхом, а со злобой, — меня скоро найдут. А тебя повесят. — Ты думаешь, эти идиоты смогут найти тебя? — мужчина рассмеялся, — конечно, в чем-то ты права. Тело твое они точно смогут найти. Я сам его им принесу. На секунду паника снова едва не захватила Наннель, но она справилась, стиснув с силой зубы. — Если бы ты хотел просто убить меня, уронил бы на меня декорацию, — прошипела она, — ты, психопат, явно не собираешься так просто превращать меня в «тело». — Ты умная крошка, — похититель грубо, до крови схватил Наннель за щеки, сжимая, — нет, меня не интересует твоя смерть. Мне нужно твое сердце. — Прости, но оно занято, — прохрипела Наннель. Палач сжал ее горло. — Именно поэтому я и заберу его, — вдруг серьезно сказал он, — я твой бог. Я подарил тебе голос, и тебе он больше не нужен. А голос хранится в сердце. Наннель, чувствуя, как от ужаса кровь закипает в жилах, снова непроизвольно дернула руками. — Ты пятнадцать лет не появлялся в моей жизни. Ты уже забрал у меня красоту. Зачем я тебе сейчас? — Тебя пытаются отнять у меня, — искренне обиделся палач, — этот зубровский принц стал иметь для тебя слишком много значения. Я следил за тобой. Ты ходила к его врачу и вышла оттуда с серым бланком. Я знаю, что такое серый бланк, я помню по Лёвенгассе. Ты ждешь ребенка. От чужого мужчины. Наннель до крови закусила губу, чтобы не закричать от ужаса — так холодно и остервенело звучал теперь голос ее похитителя. — Я не позволю тебе быть чьей-то, служить своим голосом, тем, что я тебе дал, кому-то другому, — шептал палач влажно ей в исцарапанную шею. — Ты слишком хорошо о себе думаешь, — плюнула в него Наннель. Мужчина медленно провел по своему лицу, стирая перемешанную с кровью слюну, и вдруг улыбнулся. — Бог не может думать иначе. В его руках вдруг блеснула острая спица с деревянной рукоятью. — Я вырежу тебе сердце, моя девочка, и оно еще будет биться в моих руках, — с дрожью удовольствия проговорил палач, проводя кончиком ножа по лямкам театрального костюма Наннель, срезая их и обнажая судорожно вздымавшуюся грудь. «Пожалуйста, прости меня» — мысленно взмолилась Наннель, представляя перед собой лицо мужа, — «Я обещала тебе, что со мной ничего не случится. Я опять тебя подвела». Она ожидала быстрого удара, который пробил бы ей ребра насквозь. Но ледяное острие, чуть углубившись в кожу, вдруг поползло вниз, к ее животу. — Но сначала, — шептал палач, вдавливая наконечник сильнее, — я вырежу из тебя это адское недоразумение. Твоего ублюдка. Ты не можешь беременеть от других мужчин. Ты обручена со мной. Ты принадлежишь мне. Интересно, а у твоего зародыша уже бьется сердце? Дай-ка мне на него посмотреть… И вдруг что-то будто ударило Наннель в грудь изнутри. Она уже почти смирилась со своей неминуемой смертью, бежать ей было некуда. Она не уберегла себя. Но даже мысль о том, что она может не спасти ребенка, то, что делало их с Дмитрием еще ближе друг к другу, их общее создание, пусть еще крошечное, без тела, без бьющегося сердца, будто пробудила в ней страшного зверя. Паника, зарождавшаяся и снова гаснущая внутри, взорвалась с оглушительной силой. Отчаянно закричав, Наннель сжалась на столбе и, чудом оторвав ноги от земли, подтянулась и ударила ими похитителя прямо в горло. Тот всхлипнул, выронил нож и, покачнувшись, упал, ударяясь головой об пол. Веревки на запястьях Наннель треснули, разорвались и она, не успев сгруппироваться, больно ударилась локтями, повалившись следом. Деревянная спица оказалась прямо под рукой. Не вполне понимая, что делать дальше, Наннель с трудом поднялась на ноги и — о, чудо, — заметила, что в сплошной темноте окружавшего пространства был проход. Она вскочила на ноги, не выпуская из рук случайно схваченную спицу и, хромая, двинулась на ощупь по темному коридору. Палач, упавший, казалось, навзничь насмерть, издал хрип, но его Наннель уже не слышала. Темнота деревянных проходов сомкнулась над ней, как бездна. Дмитрий не понимал, где находился. Пространство под театром, построенное, очевидно, изначально для того, чтобы передовая по своему строению махина в центре Вены не завалилась на бок и не рухнула наземь сразу после постройки, была почти заброшена. Тысячи узких деревянных коридоров, служивших раньше походами рабочим, не освещались, ничем не поддерживались, и несколько раз Дмитрий едва не сломал себе шею, пропуская в темноте провалы между досками. — Наннель! — позвал он, не вполне понимая, зачем: вряд ли его жена была в сознании, и вряд ли бы тот, кто похитил ее, дал бы ей ответить. Крик жутким эхом разнесся по деревянным перекрытиям, заставляя уши болезненно сжаться. Фонарь, который Дмитрий захватил, спускаясь в катакомбы, начинал мигать. Электрическая лампочка заканчивала свое действие. Граф потерял свою жену и больше всего боялся думать о том, что потерял ее навсегда. «Ради бога, ради дьявола, ради кого угодно» — мысленно взвыл Дмитрий, чувствуя, как самообладание оставляет его, — «Она ни в чем не виновата. Если кто-то хочет наказания и крови, пусть накажет меня. Кровь за кровь. Слово цыгана». Его бабушка, старая графиня — единственный человек, которому в огромном замке Лутц было дело до Дмитрия, — говорила, что предок их был великим цыганским королём и имел в подчинении всю нечисть, что обитала в Зубровке. «Вот тебе заклинания, говори их, если в жизни всё пойдет так, что ты не сможешь спасти дело кулаком и шпагой» — говорила она, поглаживая маленького Дмитрия по непослушным темным кудрям, и он, затаив дыхание, запоминал каждое слово. Решив, что помощь нечисти, пусть и маловероятная, будет ему кстати, Дмитрий, взведя курок, все-таки стал цедить сквозь зубы длинные, выученные в детстве слова на забытом языке горных народов. Прозвучало последнее слово, отразившись гулко в стенах — и вдруг тут же слуха графа донёсся странный, похожий на хрип тихий звук. Дмитрий нацелил пистолет на темный коридор. В мраке досок что-то шевельнулось, пискнуло, и прежде, чем Дмитрий успел выпустить пулю, в него на полном ходу, чуть не сбив с ног, врезалась его жена. Наннель выглядела страшно. Полуголая, продрогшая, с разорванной на груди туникой и вся перепачканная кровью, она с безумными глазами занесла над ним трясущейся рукой столярное шило. — Наннель, это я! — Дмитрий неверяще схватил Наннель за плечи, мягко тряся, но та будто одеревенела, так и не опустив свое оружие. — Я убила его, — бормотала она, глядя ему в глаза, — я его убила! — Кого? — пытался перекричать ее Дмитрий, но вдруг страшный рев отвлек его. Она поднял глаза. Над плечом Наннель, словно жуткая маска из театра теней, появилось искаженное ненавистью лицо. Секунда — и прежде, чем Дмитрий сумел среагировать, Наннель вдруг развернулась и с адским, нечеловеческим криком ударила шилом прямо в выпученный глаз. Нападавший с булькающим звуком упал на пол, из раны в его голове ярким потоком брызнула кровь вперемешку с серым веществом. Наннель, выронившую наконец шило, скрутило в приступе рвоты. — Всё хорошо, — срывающимся голосом проговорил Дмитрий, удерживая теряющую сознание женщину за плечи, пытаясь на ощупь укутать ее тем, что после всех злоключений осталось от его смокинга, — я здесь, я рядом, все закончилось. — Я точно убила его? — продолжала безумно шептать Наннель, беспорядочно сжимая собственное лицо ладонями, — я хочу посмотреть, точно ли я его убила! Он не придёт больше? Он больше никогда не должен прийти! Нападавший, неизвестный Дмитрию, лежал на земле с насквозь пробитой головой. Взглянувшую на него через плечо Дмитрия Наннель снова вырвало желчью. За спиной вдруг послышались тяжелые шаги. Дмитрий на секунду решил, что за нападавшим пришли сообщники, и уже снова выставил вперед пистолет, но сразу увидел блестевшие в тусклом свете фонаря полицейские шевроны. Где-то выше звенел голос управляющего театром, шуршали вспышки невесть откуда взявшихся фотокамер. Дмитрий поднял Наннель на руки, прижимая к себе и пряча от всех, кто набился в один миг в узкое мрачное подземелье. — Заберите труп, — рявкнул он на попавшегося на пути полицейского, — и не дай бог вы не напишете, что это была самооборона! Наннель в его руках закашлялась, потянулась вперед и судорожно обняла Дмитрия за шею. — Я его спасла, — шептала она бессвязно, пока Дмитрий нес ее на свет, туда, где уже ждали медики, с ужасом смотревшие на выбравшихся из подземелья жертв странного происшествия. — Кого, любимая? — спросил уже плохо понимающий действительность Дмитрий, уворачиваясь от пытавшихся протереть ему ссадину на лбу медицинских сестёр. — Я спасла сердце нашего ребенка, — с трудом выговорила Наннель, прежде чем, уложенная на носилки, наконец забылась беспокойным сном от укола раствором морфина. Когда Дмитрия, не спавшего и даже не присевшего ни на минуту с тех пор, как всё закончилось, пустили к Наннель в палату, она выглядела гораздо лучше, чем он ожидал. О пережитом свидетельствовала разве что огромная, но уже начинавшая сходит гематома на лбу, стекавшая на скулу, и следы от веревок, оставшиеся на нежных запястьях чуть выше уже заросшего шрама от удара ножом. В глубине памяти Дмитрия держалось воспоминание о разрезе, шедшем по груди у Наннель в ту секунду, когда он поймал ее в коридоре, но он не хотел думать об этом. Наннель лежала перед ним на подушках в белой ночной рубашке, вымытая и аккуратная, и образ жуткой, переломанной женщины, покрытой следами крови и вытекающих мозгов, постепенно становился в памяти Дмитрия всё более расплывчатым. Дождавшись, пока проводившая его медсестра уйдёт, Дмитрий опустился на край больничной кровати и осторожно, боясь сделать больно, провел кончиками пальцев по умиротворенному, чуть бледному лицу. Отвратительное чувство сдавливало его грудь. Он не уберег ее. Не уберег женщину, которой обещал быть вечным защитником. Она должна была лежать, счастливая и уставшая, в его постели, а не тускнеть тут, в венской больнице, на фоне блеклых простыней, израненная и напуганная. Надеясь, что не сделает ей слишком больно, Дмитрий несмело наклонился и прижался к плечу Наннель головой, слушая, как сквозь ночную рубашку мирно бьется ее — живое — сердце. — Любовь моя, — прошептал он едва слышно, не надеясь, что его слышат, — Пожалуйста, найди в себе силы поправиться. Я обещаю, я больше никогда не дам тебя в обиду. Я убью всех твоих врагов. Я убью себя, если от этого будет зависеть твоя жизнь однажды… Вдруг он чувствовал, как волос его несмело коснулись холодные пальцы. — Guarda cosa stavi pensando, (итал. «Ишь чего удумал»)— сдавленно проговорила Наннель, медленно приходя в себя. Забывшись от облегчения и восторга, Дмитрий резко выпрямился и сжал жену в крепких объятиях так, что та жалобно захныкала. — Прости, прости, — тут же запричитал он, укладывая ее обратно на подушки и мягко беря перебинтованную ладонь в свою, целуя костяшки пальцев, — как ты себя чувствуешь? — Как будто психопат из моего прошлого чуть не вырезал мне внутренности заживо, а потом опрыскал меня своими мозгами, — невесело хмыкнула Наннель, — но, в целом, сносно. Только пить очень хочется. — Врач сказал, еще полчаса тебе пить нельзя, — грустно отозвался Дмитрий. Наннель безнадежно вздохнула и, высвободив руку, провела ладонью по лицу мужа, слабо ухмыляясь. — Зарос? — догадался Дмитрий. — Ничего, — хитро улыбнулась Наннель, — трехдневную щетину я как-нибудь переживу. Но, милый, когда ты в последний раз спал? — В последний раз я спал с тобой, — пробормотал Дмитрий, пытаясь отвести взгляд, но Наннель поймала его за подбородок, заставляя смотреть ей в глаза. — Дмитрий, так нельзя, — строго сказала Наннель, — тебе нужен отдых. У ребенка должен быть хоть один здоровый родитель! Дмитрий дернулся, будто только теперь вспомнив о том, с каких мыслей начался тот злополучный вечер. — Не бойся, — неверно истолкована его слова Наннель, — с ним всё в порядке. Дмитрий неверяще протянул руку и положил ее на скрытый под одеялом живот своей жены. Наннель переплела их пальцы. — Если бы ты сказала мне об этом по-человечески, я бы не пустил тебя на сцену, — хмыкнул он. — Если бы ты не пустил меня на сцену, я бы с тобой развелась, — криво усмехнулась Наннель, — потому что я уверена, что моя «Норма» была лучшей из всех, что исполняли в этом чертовом театре! Дмитрий нервно, но облегченно рассмеялся, снова устраивая голову на ее плече и чувствуя, как все еще слабые, но нежные пальцы перебирают его спутавшиеся за несколько суток волосы. — Твое похищение явно сделало театру самую жуткую рекламу, — хмыкнул он, — все газеты только и пишут, как в нем завелся новый «призрак оперы». Еще и фотографии… тебе не нужно их видеть. Наннель тяжело вздохнула. — Призрак в этой истории это только я. — Что ты имеешь в виду? — напрягся Дмитрий. — Этот человек, что украл меня… — Наннель болезненно поморщилась, — Он считал меня своим созданием. Своей химерой. Это он оставил мне все мои шрамы тогда на Лёвенгассе и был уверен, что благодаря им у меня появился голос. Он считал, что это он создал Мари-Анн фон Тешем. И знаешь… он был не так уж неправ… — У тебя бред, — отрезал Дмитрий, но Наннель удивительно крепко удержала его за руку. — Мари-Анн фон Тешем никогда не существовало в природе, — выдохнула она, — мне дали эту фамилию, дали голос, дали место в обществе, дали мой цвет волос. Я не спорю, что создала многое для этой женщины, но дива фон Тешем — это фантом, образ, который существует на сцене. И я хочу оставить его на время. Дмитрий вопросительно взглянул на нее. — Ты хочешь оставить сцену? — Я не могу оставить сцену совсем, — грустно улыбнулась Наннель, — но мне нужно время, чтобы заставить себя к ней вернуться. Мне нужно отдохнуть от дивы фон Тешем, мы с ней слишком много пережили, и нам обеим чуть не вырезали сердце. Дмитрий вздрогнул и снова поднес к губам похолодевшие женские пальцы. — Хорошо, госпожа Дегофф-Унд-Таксис, надеюсь, за многозвучием этой фамилии вам удастся спрятаться надежно. Как и за моей спиной. Наннель улыбнулась, потянувшись к нему с подушек, и Дмитрий осторожно поцеловал ее губы. — Помнишь, ты говорил, что хотел бы познакомиться с той маленькой глупой девочкой, которая только-только приехала в Вену пятнадцать лет назад? — прошептала Наннель, так и не отстранившись. Дмитрий молча кивнул, наслаждаясь спокойствием ее дыхания. — Мне снилась мама, — вдруг сказала Наннель, — мне показалось, что это знак. Если я хочу отделить себя от Мари-Анн фон Тешем, мне нужно попытаться вспомнить ту, кто была до нее. Дмитрий провел кончиками пальцев по ее лицу. — Хочешь вернуться в Италию? —Не вернуться, — проговорила Наннель, — навестить. Хочу надеяться, что призраки прошлого могут быть не только жестокими. Дмитрий мягко взял в ладони ее лицо, прикасаясь поцелуями к страшной синеющей гематоме. — Мы поедем, куда ты скажешь. Когда угодно. Хоть сейчас. Наннель поймала его в долгий поцелуй. — Нет, милый, мы поедем только тогда, когда ты выспишься и будешь гладко выбрит. Дмитрий фыркнул, опускаясь на кровати ниже и укладывая голову на покрытый одеялом живот своей жены. — Я все еще не могу поверить, что у нас будет ребенок, — честно признался Дмитрий, подавляя зевок и прикрывая глаза, — надеюсь, он никак не запомнит то, что творилось в том подвале. — Дурак, — слабо улыбнулась Наннель, — он еще совсем маленький. У него еще даже не бьется сердце. — Неправда, — пробормотал Дмитрий, — я вот его вполне отчетливо слышу. Наннель хотела было сказать еще что-то, но вдруг почувствовала, как выровнялось дыхание ее мужа и ослабли в один миг его крепкие плечи. Дмитрий, измученный ужасами последних дней, наконец крепко спал, расслабленный близостью самого дорогого, что было в его жизни. Наннель откинулась на подушки, прикрыв глаза. Им наконец-то снова можно было заснуть спокойно.