Возвращение в Лутц

К тому моменту, как им снова пришлось вернуться в Вену, Дмитрий все еще знал о «фантоме» непозволительно мало. «Агенты», исползавшие театр вдоль и поперёк, изучившие всю приходившую на адрес Наннель почту от поклонников, смогли выяснить лишь то, что что открытки с угрозами стали поступать около двух месяцев назад и не доходили до адресата лишь потому, что Наннель из-за подготовки к свадьбе не успевала разбирать свою обильную корреспонденцию. Имени или приблизительного внешнего вида «фантома» тоже установить не удалось, но «агенты» Дмитрия хотя бы смогли выяснить, как тот проник в запертую гримерку. Побледневшему от глухой злобы Дмитрию, еле выпроводившего жену из дома, чтобы поговорить со своими людьми, на стол легли хитрые выгнутые отмычки, дверная смазка и странный инструмент, напоминавший шило. — Всё это было спрятано в тайнике под полом у гримерки фрау графини, — буркнул грозного вида глава «агентов» и, дождавшись новых распоряжений от хозяина, удалился. Дмитрий нервничал. Если у маньяка в театре не просто были ходы доступа к личным комнатам артистов, но даже тайник, который он смог обустроить, то это означало, что свои нападения — пускай и театрализованные — он планировал тщательно и со всеми нюансами. Кристина, с который Дмитрий случайно столкнулся в цветочной лавке у театра (он покупал фрезии для своей бутоньерки на вечерний выход), после восторгов по поводу отсутствия у графа усов (Дмитрий испытал странную смесь обиды и польщенности) пожаловалась, что «фантом» начал надоедать и ей. Но если в случае с Наннель это были мерзкие, кровавые выходки, которые должны были вывести приму из душевного равновесия, то Кристина страда от внимания «поклонничьего». В ее гримерке всегда были цветы, перевязанные лентами с сургучной эмблемой сердца, конфеты, ящики шампанского и странные открытки с пространными словами о том, что скоро она будет единственной примой в этом театре. — Я совершенно не понимаю, что мне делать, — пожаловалась она Дмитрию, — я ощущаю себя героиней какого-то глупого французского романа! И, самое главное, что я никак не могу ни на что повлиять! — Не предпринимайте ничего пока, — предостерег ее Дмитрий, — уверен, в скором времени мы поймём, как действовать. — Но я беспокоюсь за фрау Наннель, — всхлипнула девочка, — она никогда не показывает, как сильно переживает, но я видела, как у нее трясутся руки! Этот проклятый «призрак» истрепал ей все нервы… — Будем надеяться, что у него кишка тонка зайти дальше обычных угроз, — процедил Дмитрий сквозь зубы, искренне пытаясь поверить в то, что говорил. Ситуация обострилась во время очередного спектакля. Театр давал «Лючию де Ламмермур» несколько раз подряд на излете месяца с ведущими артистами труппы. Дмитрий, благодаря какому-то неведомому провидению, решивший не оставаться дома, а поддержать на финальном спектакле жену, утомившуюся от Доницетти, играемого третий раз за неделю, сидел в ложе и отчетливо видел, как Наннель, филигранно исполнявшая роль сходящейся с ума невесты, схватила со стола бутафорский нож и широким движением полоснула себя по запястью. На пол хлынули алые струи, зал замер, впечатленный филигранной игрой примы фон Тешем, сама Наннель тихо, согласно либретто, допевала свою арию, а Дмитрий не мог отделаться от мысли, что бутафория в театре не могла достричь таких высот, чтобы изобразить кровь настолько достоверно, а потому, повинуясь какому-то внутреннему голосу, вышел из ложи до финала и достиг закулисья как раз к тому моменту, как играли последние аккорды оперы. Наннель, приветливо улыбавшаяся публике на поклоне, едва дождалась, пока опустился занавес и, подойдя с бледнеющим все сильнее лицом к мужу, скривилась болезненной гримасой, медленно оседая на пол. — Кажется, мне нужна медицинская помощь, — тихо проговорила она, изо всех сил зажимая рассеченную на запястье вену. Нож, который лежал в декорациях, оказался настоящим. В тот раз все обошлось — санитар, дежуривший в театре на случай непредвиденных обстоятельств, сделал Наннель перевязку и отдал Дмитрию с суровым призывом не давать жене много двигаться и утруждаться в ближайшие пару дней. Дмитрий, смотревший остервенелым взглядом то на служителей театра, не доглядевших за реквизитом, то на полубессознательную фигурку, повисшую у него на руках, понял, что у него сдают нервы. «Фантом», казавшийся банальным хулиганом, чуть не стал убийцей его жены. — Ты понимаешь, что это уже не просто угрозы?! — восклицал он, пытаясь напоить ослабевшую Наннель с ложечки горячим шоколадом (так прописал доктор) — тебе нельзя больше выходить на эту грёбанную сцену! Он убьет тебя! — Я не могу не выступать, — твердо, несмотря на потерянные силы, ответила Наннель, положив перебинтовавший руку на колено мужа и не слишком успешно уворачиваясь от ложки со сладким «лекарством», — если я больше не буду петь, он поймёт, что сломал меня! Что победил! — Наннель, — строго сказал Дмитрий, откидывая одеяло, под которым она лежала, и садясь на постель так, чтобы их бедра соприкасались, — ты могла истечь кровью сегодня. Что было бы, если бы ты решила подраматизировать сильнее и воткнула нож себе в сердце, как делала два выступления назад?! — Приятно, что ты помнишь все мои актерские импровизации, — съязвила Наннель, но Дмитрий посмотрел на нее таким больным взглядом, что ей стало совестно. — Милый, — мягко сказала она, проведя здоровой ладонью по его щеке, — через три дня премьера. Это «Норма», Дмитрий, я не могу не петь ее. У меня нет дублерши, и театр бы не позволил мне этого. Я актриса. Моя единственная причина не прийти на спектакль — быть мертвой. Рука Дмитрия, покоившаяся на ее предплечье, дрогнула, и Наннель извиняющимся жестом поцеловала каждый из его вдруг одеревеневших пальцев. — Я выставлю охрану в каждом углу этой грёбаной оперы, — прошипел Дмитрий, — я сам лично проверю весь твой реквизит! — Если тебе будет спокойнее от этого… — И завтра я отвезу тебя к Холтоффу. — Кто это? — Наш семейный доктор. — Это еще зачем? — надулась Наннель, — у меня всего лишь царапина, заживет через пару дней! — У тебя рассечены вены, — чуть не закричал Дмитрий, — и ты потеряла столько крови, что сейчас буквально синего цвета! Ну почему, почему ты так попустительски относишься к себе?! Он вскочил, отходя к окну и вытаскивая из-за пазухи трясущимися руками портсигар. Наннель, превозмогая боль и усталость, бесшумно спустилась с кровати и, помедлив немного, прижалась к напряженной спине щекой, болезненно прикрывая глаза. — Прости меня, — тихо сказала она, прижавшись теснее, — я отношусь к себе не попустительски, а просто требовательно. Я не привыкла жалеть себя по пустякам… — Это не пустяки, — нервно выдохнул Дмитрий, дернувшись, как от удара, — если тебе плевать на то, что с тобой станет, то подумай хотя бы обо мне. Ты никогда не задумывалась о том, что я всю имевшуюся у меня жизнь, всё, что у меня было, поставил на кон ради того, чтобы быть с тобой? Что я захотел и принял тебя как центр своей жизни? И если с тобой что-то случится, я могу этого и не пережить, Наннель. Об этом ты подумала? Дмитрий почувствовал, как тело, прижавшееся к нему сзади, тихонько подрагивало. — Я очень хочу обидеться на тебя сейчас, а еще лучше, уйти отсюда в истерике, — вдруг сказала Наннель, но, вопреки своим словам, прижалась ближе, — ты говоришь жуткие вещи, которые должны мной сманипулировать. Ты пытаешься переложить на меня ответственность за свои чувства и свою жизнь. Но… — она вдруг нагнулась и пролезла под его локтем, прижимаясь теперь к его груди, — но я понимаю, что ты на самом деле хочешь сказать. Ты слаб из-за меня, и ты боишься, что эта слабость никуда не денется из твоей жизни, даже если ее покину я. Ты, кажется, просто любишь меня, Дмитрий Дегофф-унд-Таксис. Граф нервно рассмеялся. — Ты только сейчас заметила это?! — Я немного глупа, — всхлипнула Наннель ему в грудь, — я очень медленно начинаю понимать, насколько сильно ты умеешь чувствовать на самом деле. И меня разрывает от того, как сильно я понимаю тебя. Я вся твоя, Дмитрий. Я хочу быть частью твоей жизни. Я никуда от тебя не уйду. Но слушаться тебя вечно я не в состоянии. Дмитрий, не выдержав, сгреб свою женщину в охапку, сжав до хруста костей. — Ты невозможная, — беззлобно шипел он ей в макушку, — ты упрямая, злая, жуткая женщина, которая разрушила мою привычную жизнь, и из-за которой я, кажется, становлюсь параноиком. — Я люблю тебя, — прошептала Наннель, с трудом поднимая голову и глядя ему в глаза, — я так сильно люблю тебя, что хочу убить нас обоих, когда думаю, что наша жизнь однажды кончится не одновременно. Ты отвратительный, жестокий, едкий и своенравный засранец, который тоже разрушил мою жизнь. И я больше не хочу знать ничего другого, никаких иных разрушений, кроме как тебя рядом. Ты, кажется, теперь и есть вся моя жизнь, Дмитрий. Как бы отвратительно слащаво это не звучало. Наннель судорожно выдохнула, пытаясь ухватиться за домашний жакет Дмитрия израненными руками, но тот перехватил их, целуя запястья поверх бинтов. — Я бы очень хотел запретить тебе петь. Через три дня и вообще. Хотел бы привязать тебя к кровати, кормить с золотой ложки, кутать в шубы и никуда не выпускать. — Тогда бы я тебя застрелила, — хмыкнула Наннель, — у меня теперь есть пистолет. — Я знаю, — усмехнулся нервно Дмитрий, с трудом переводя дыхание после неожиданных откровений, — и я слишком люблю тебя такой, какая ты есть, чтобы пытаться тебя перекроить под себя. Но пожалуйста, милая, не давай мне больше поводов наживать из-за тебя седых волос. — Ты так испугался из-за этого? — искренне удивилась Наннель, чуть дергая перебинтованными запястьями, — я ведь пыталась показать тебе, что все хорошо… — Я увидел, что тебе больно, — со стоном вдохнул Дмитрий, — для меня будто на секунду весь мир превратился в один сплошной круговорот боли, в котором ты корчишься, плачешь, а я ничем не могу тебе помочь… Наннель поднялась на цыпочки и мягко поцеловала Дмитрия в закрытые и нервно подрагивающие веки глаз. — Кажется, мы оба удивительно размякли с тех пор, как впервые встретились… — И я, честно говоря, не знаю, что это может нам принести. — Знаешь, — Наннель коснулась его губ мягким целомудренным поцелуем, — что бы ни случилось, я не хочу возвращаться вспять. Мне нравится чувствовать, как рядом с тобой меня разрывает от чувств. Пусть это и делает меня слабее. С минуту они стояли, обнявшись, не целуясь, но прижавшись губами друг к другу, будто хотели соединиться в единое целое навсегда. — Я встречусь завтра с твоим врачом, — наконец сказала Наннель покорно, — но ты больше не будешь пытаться запретить мне выходить на сцену! — Хорошо, — поколебавшись ответит Дмитрий, — но только если доктор скажет, что ты достаточно окрепла, чтобы петь. — Не вздумай подкупать его! — тревожно, но беззлобно воскликнула Наннель. Дмитрий поцеловал ее в висок. — На этот раз — может и нет. Доктор действительно пришел на следующий день, и Дмитрий, уверенный в том, что может оставить жену на его попечение, вовсю погрузился в превращение театра в безопасное пространство — хотя бы на один вечер. Он поставил по «агенту» в каждой ложе, а в императорской — сразу двоих, чтобы можно было следить одновременно и за амфитеатром. Вся сцена была исследована вдоль и поперёк, все черные ходы и выходы театра были оцеплены — благо, людей в зубровской «тайной полиции» было достаточно, и все они работали едва ли не бесплатно. «Если дело касается фрау графини, то это вопрос чести» — тяжело ответил Дмитрию на разговор о вознаграждении главарь «агентов», и Дмитрий понял, как правильно сделал однажды, набрав в свою службу самых лояльных к семье Дегофф-Унд-Таксис людей. Они оба — и Наннель с ее бесконечными репетициями, и Дмитрий с его охотой на «фантома», — так увлеклись, что не заметили, как подошел день премьеры «Нормы», и спустя несколько дней разрозненного скитания по городу граф и графиня встретились, утомленные, в гримерке оперного театра. Наннель уже была готова к выходу: рыжие волны с прикрепленными к ним такого же цвета шиньонами спускались до колен и венчались диадемой с сияющим бутафорскими кристаллами полумесяцем во лбу. Платье наподобие римской туники стелилось по полу длинными рукавами с серебряным шитьем, переливаясь в свете маленьких электрических фонариков на зеркале. На израненном и все еще покрытом бинтом запястье красовался широкий браслет. — Напомни мне показать тебе фамильную тиару Дегофф-Унд-Таксис, — ухмыльнулся Дмитрий, входя в гримерку без стука, — твоя безвкусная коронка напоминает мне чем-то ее. — Ты всегда начинаешь грубить, когда нервничаешь, — улыбнулась Наннель, прильнув к его плечу, — поэтому я сделаю вид, что сочла всё сказанное за комплимент. Вместо ответа Дмитрий вдруг взял обе ее руки в свои. — Я тебя прошу, нет, я тебя умоляю, — глухо произнёс он, — не выходи на сцену. Я понимаю, что ты мне откажешь и сделаешь по-своему, но, пожалуйста, услышь меня. Наннель со вздохом потерлась носом об его щеку. — Я тебя слышу, и я очень хотела бы тебя послушаться. Дмитрий вздрогнул. — Что-то еще произошло? Наннель пожала плечами. — Кристина получает тревожные письма. Директор театра думает, что этот психопат хочет похитить ее… — Я не удивляюсь, — буркнул Дмитрий, — от него всё можно ждать… Наннель судорожно дышала, хватаясь за облегающую грудь тонкую белую ткань. — Я, может, и хорохорюсь перед тобой, — прошептала она, — но мне очень страшно. Но я не могу позволить себе взять страху верх надо мной! Я, черт возьми, примадонна! Я дива фон Тешем! — И графиня Дегофф-Унд-таксис, — невесело добавил Дмитрий, — о которой есть кому переживать, и которой не нужно доказывать, что она из себя представляет. Где-то в коридоре прозвучал первый звонок. Нужно было идти на сцену. Наннель улыбнулась и, будто вспомнив о чем-то, подошла к туалетному столику и вытащила из-под груды грима небольшой плотно запечатанный конверт. — Не бойся, это письмо не от нашего «друга», — нервно улыбнулась она, — но прочти его, пожалуйста. И прежде, чем Дмитрий рванул печать, добавила: — Вскрой, когда я буду петь Casta Diva. — Во что ты со мной играешь? — нервно спросил Дмитрий, но Наннель, нежно поцеловав его в щеку, уже бежала по служебному коридору к сцене. До Casta Diva он, разумеется, не дотерпел — вскрыл сразу, как только добрался до ложи, и в зрительском зале погас свет. В маленьком конверте, запечатанном с особой тщательность, была короткая записка, оформленная на официальном медицинском бланке. «Уважаемая госпожа Дегофф-Унд-Таксис, Сообщаем вам о том, что по результатам сделанного исследования вы действительно находитесь на втором месяце беременности. С наилучшими пожеланиями, Доктор Л. Холтофф» Дмитрию показалось, что весь воздух выбили из его груди, а затем вдохнули снова, сдобрив обильной порцией какой-то волшебной пыли. Новость, доложенная таким странным способом, была оглушающей, волнующей и настолько выбивающей из колеи, что Дмитрий не сразу вспомнил, где находится — только, когда на сцене через музыку Беллини зазвучал голос самой невозможной женщины в его жизни. Он смотрел на Наннель, слушал ее Casta Diva и с ужасающей четкостью осознавал, что начинал влюбляться в нее с новой и новой силой. Не потому что она носила его ребенка — эта мысль, казалось, до сих пор не вполне уложилась в его голове, — а потому что Наннель, рассказав ему всё, попросив его узнать обо всем в минуту ее триумфа, ставила его, их совместную жизнь, в один ряд со своей жизнью на сцене. А успех сцены для нее был важнейшим чудом жизни. «Я люблю ее» — стучало в голове Дмитрия, — «Я люблю ее больше, чем всё, что есть в моей жизни. Больше, чем всё, что в ней когда-либо было». Наннель в роли молодой и обманутой жрицы друидского храма пела о любви и детях, которых родила от предателя, и Дмитрий стиснул кулаки — она играла так хорошо, что человеку, обманувшего такое чудо, как она, хотелось незамедлительно разбить лицо. Молодой тенор, низенький, обаятельный итальянец, игравший предателя, выглядел на фоне идеальной Нормы-Наннель жалким и почти требующим праведного гнева со стороны зрительского зала. «Я люблю своих детей больше, чем воспоминания о любви к тебе» — пела верховная жрица на сцене, а Дмитрий снова утонул в пучине накрывших его эмоций. Каким будет их ребенок? Как смогут они, два страшных, эгоистичных человека вырастить кого-то, привить ему все то, что принято считать добрыми гранями души? Дмитрий на секунду представил, как некто очень маленький в хлопковых чулочках бегает по темным коридорам Лутца, проваливаясь в темноту углов, и ему отчего-то стало невыносимо страшно. Он уже теперь не мог допустить, чтобы их с Наннель ребенок был также отравлен этим домом, как он сам, как вся его семья. «Я вас увезу» — пообещал себе и вновь появившейся на сцене для финального акта Наннель, — «туда, куда ты захочешь. В Монтре, в Венецию, куда угодно. Я спрячу вас от всего зла, что может прийти за вами». Норма-Наннель, готовящаяся в последней своей арии сгореть заживо на костре вместе с любовью всей жизни, стояла на постаменте, держа своего партнёра за руки. «Странно» — вдруг подумал Дмитрий, — «как это он умудрился стать теперь выше ее? Приступка? Каблуки?» Хор допевал свои последние куплеты, Норма стояла на «костре» в объятиях римского легионера, тонкое бельканто лилось перед тем, как занавесу упасть, и вдруг что-то изменилось: Наннель в руках легионера дернулась, дрогнув голосом. Легионер хищно улыбнулся — так, что даже Дмитрий в ложе разглядел это. Наннель снова дернулась, пытаясь сойти с постамента, но вдруг на финальном аккорде под «костром» открылся сценический люк. Тканевые языки пламени взвились вверх, высокий широкоплечий «легионер» грубо схватил Норму за талию, и они оба под отчаянный женский крик скрылись где-то в глубине сцены. Зал взорвался аплодисментами. Дмитрий похолодел — такого поворота не было ни на одной репетиции, на которой он присутствовал. И тенор-итальянец был ниже Наннель на полголовы. — Что происходит? — грубо спросил рванувшийся к перилам «агент», тоже заподозрив неладное. Дмитрий почувствовал, как смертельно бледнеет его лицо. — Он увёл ее, — прохрипел он, выскакивая из ложи под гром аплодисментов, — этот ублюдок всё время был рядом! Он выхватил из кобуры пистолет, не слишком представляя, на кого его теперь направить. Наннель оказалась в лапах своего кошмара где-то под театром, и он не смог ее защитить. — Смотрите, — холодно сказал агент, указывая куда-то за кулисы. Там, закутанный в холстину декорации, тихо лежал, как кукла, уже посиневший тенор-итальянец. Из груди его торчало столярное шило. — Точно в сердце, — зачем-то сказал агент. Дмитрий сдал кулаки. — Он не мог уйти далеко, — рявкнул граф, хватая агента за ворот рубашки, — собери людей, лезьте во все щели этого грёбаного театра, но найдите все лазейки, куда этот психопат мог деться! Найдите его! Дмитрий перезарядил пистолет и, зло сверкая глазами, едва удержался, чтобы не наставить его на прибежавшего за кулисы управляющего театром. — У меня к вам только два вопроса, — ледяным, страшным тоном произнёс он, — где моя жена, и в какой глаз вы предпочтете получить пулю? Управляющий пискнул, схваченный за ворот одним из «агентов». — Люки ведут в помещения между подвалом и сценой, — залепетал он, — там сложно уйти далеко. Дмитрий, не выпуская из рук пистолета, перехватил воротник своей неожиданной жертвы. — Веди, — рявкнул он. «Будь сильной» — мысленно умолял Дмитрий свою жену, пока управляющий семенящими шажками вел его куда-то вглубь театра, — «Ты сама говорила, что страху тебя не победить. Будь сильнее его. Будь сильнее, пока я тебя не найду». Дмитрий не заметил, как закулисье медленно превратилось в уродливые коридоры, сколоченные из досок. — Ему не миновать этого прохода, если он хочет выбраться из театра, — пояснил управляющий, задыхаясь и гневно сжимая кулаки. Казалось, он переживал не только за свою жизнь. — Давайте дождемся полицию! — не выдержал он, — вы с самого начала были правы, нужно было поставить ее в известность! — Не время сейчас рассуждать! — рявкнул граф. — Но неужели вы сами полезете в эти бараки?! — воскликнул управляющий, — там наверняка жутко неустойчивые леса, всё может обвалиться в любой момент. Дмитрий посмотрел на него звериным взглядом. — Если моя жена там, я разворочу каждый из этих лесов своими руками, чтобы ее вытащить. Управляющий смотрел на него со смесью страха и восхищения. — Тогда я побегу за помощью. Полицию в любом случае нужно вызвать. И врачей… — Нет, — отрезал Дмитрий, — всем займутся мои люди. Будьте здесь, чтобы я мог идти если что на ваш голос обратно. Только вы знаете, как устроен этот чертов театра. И ступил с оружием в руках в сухую, пахнущую старым деревом темноту.