Возвращение в Лутц

Дмитрий побелевшими от злобы глазами уставился на письмо в своих руках — то было написано странно, по-старинному, и запечатано сургучной печатью в виде человеческого сердца. — И ты считаешь, что это нормально? — прошипел он. Наннель, сидевшая перед гримерным зеркалом уже в костюме, поправляла грим перед выступлением, умудряясь при этом курить третью сигарету подряд. Этим вечером давали «Кармен», и от каждого движения тонких женских рук по гримерке разносился мягкий звон десятков цыганских колец. — Дмитрий, не кипятись, — примирительно сказала она, выплевывая догоревший фильтр, — я уверена, это всего лишь глупая шутка. — Обещание вырвать тебе щипцами сердце, если ты не уйдешь со сцены навсегда — глупая шутка?! — воскликнул рассерженно Дмитрий, — ты понимаешь, что это опасно для тебя?! Какой-то больной ублюдок присылает тебе письма с угрозами прямо в театр, а тебе хоть бы что! Наннель встала и, подбирая привычным движением пышные цыганские юбки, подошла к Дмитрию, взяв его руки, сжимавшие письмо, в свои. — Милый, прекрати кричать, — нежно сказала она, погладив его запястья, и Дмитрий вздрогнул: этот нехитрый прием действовал на него всегда безотказно, — я уверена, это просто розыгрыш. Ну, кому нужно что-то делать со мной? У меня в этом театре нет соперниц и нет врагов. — Ты ведущая солистка одного из крупнейших театров Европы, — хмыкнул Дмитрий, — и ты не настолько глупа, чтобы считать, будто за все годы своего успеха ты не нажила себе завистников. Наннель проигнорировала оскорбление и мягко провела звенящей браслетами ладонью по лацкану его фрака. — Но ты же со мной, — улыбнулась она сквозь тонну грима, — с тобой мне ничего не страшно. Дмитрий насупился, но лицо его разгладилось, стерев с себя гневное выражение. — Но я все равно отправлю людей проверить, что за идиот это написал. — Твое право, — улыбнулась Наннель, целуя его в щеку, — мне пора, уже дали звонок. Поговорим после спектакля? — Давай решать проблемы поступательно, — проворчал Дмитрий, помогая Наннель пройти в узкую дверь гримерной комнаты в обилии пышных юбок, — переживи сначала эту свою «Кармен». — Ироничное замечание, с учетом того, что в финале эту мою «Кармен» зарежут, — скривилась Наннель, уходя на служебную лестницу и оставляя мужа в одиночестве. Дмитрий с пару минут смотрел, как в глубине кулис мелькает обилие алых юбок, затем достал портсигар, закурил, расслабляясь наконец, и медленно двинулся в сторону «зрительской» части театра. Сколько бы он ни возмущался тем, что с появлением в его жизни Наннель походы в оперу стали напоминать рутину, сколько бы ни негодовал, что театральная жизнь всегда была ему противна, Дмитрия, при всем его тщеславии и жажде исключительности, все-таки не могло не увлекать то, что он единственный из всех зрителей был вхож в «закулисье». Он мог, горделиво посматривая на прочих шикарно одетых господ в фойе, ожидающих окончания спектакля, чтобы подарить солистам свои корзины с цветами, войти в двери для артистов и, минуя бесконечные лестницы и комнатушки, с удовольствием смущать своим присутствием всех тех, кто готовился выйти на сцену. И, наконец, он мог без стука и без приглашения войти туда, где мечтали, как он мог судить по разговорам в мужских компаниях, оказаться слишком многие — в гримерке примадонны. И мог, не опасаясь гнева, своевольно оторвать эту самую примадонну от грима или от одевания просто для того, чтобы ощутить ее в своих руках. Он мог назвать ее «дорогая» и на глазах у смущенных костюмеров яростно поцеловать, съедая помаду, и, даже получив за это болезненный удар поддых, не считать себя проигравшим, и вернуться потайными ходами обратно, в зрительский зал, в зарезервированную для него ложу, с ощущением собственной важности и обладания знаниями, недоступными остальным. Дмитрию на удивление нравилось быть эдаким фантомом, соединяющим два мира, существующих в театре — тем, кто может проходить сквозь опущенный занавес. При мыслях о фантоме Дмитрий, уже вернувшийся в ложу, вновь посерьезнел. Он понимал, что письмо с угрозами, оказавшееся среди прочих открыток от зрителей на туалетном столике в гримерке Наннель, могло быть простой шуткой и, скорее всего, ей и было. Но странный, глубинный, иррациональный страх почему-то не давал ему поверить в очевидное до конца. Было в этом чертовом письме какое-то недоброе предзнаменование. Ко второму действию зал уже разрывало от восторга — Наннель в образе порочной цыганки блистала как никогда. Она пела «Кармен» часто — Дмитрий присутствовал в театре не всегда, но каждый раз точно знал, в какой постановке играет его жена, — и в те немногие разы, когда он был в зале, Наннель ухитрялась делать свою Кармен совершенно непохожей на всё то, что делали с этой героиней ранее. Возможно, у Наннель был не самый чистый и даже не самый красивый голос, но то, как она играла, как она делала каждую свою роль живой и понятной для любого из сидящих в зале, завораживало и заставляло прислушиваться к каждому пропетому дивой фон Тешем слову. В сцене цыганской пляски с бубнами Наннель, увлекшись, послала Дмитрию дерзкий воздушный поцелуй, и граф почувствовал, как тело будто пронзило током. Эта невероятная женщина знала, как влюбить в свою героиню даже самого черствого зрителя. Размечтавшись о том, как после спектакля, не дожидаясь прихода домой, он в отместку за заигрывания со сцены и жгучие воздушные поцелуи прижмет Наннель прямо к шкафу в гримерной, даже не запирая дверь на ключ, Дмитрий еле дождался финала — Кармен, убитая Хосе, уже лежала бездыханная на сцене под отголоски куплетов Тореадора. Дмитрий вздохнул, привычно отсчитал до пятнадцати, пока опускающийся занавес не достиг пола, и прикрыл ладонями уши — от аплодисментов, которыми взорвался зал, можно было оглохнуть. Сцена ломилась от цветов, летевших со всех сторон, и Дмитрий на секунду ехидно усмехнулся — брать Наннель у шкафа в гримерке пришлось бы, пробираясь через заросли букетов, корзин и венков. Дождавшись, пока Наннель после очередного вызова на поклон, наконец, удалится со сцены, Дмитрий выскользнул из ложи, подхватил своевременно доставленную корзину белых магнолий, которые так любила его жена, и, минуя ломящихся к гримеркам ведущих артистов через основной вход «почетных гостей», нырнул на служебную лестницу. Дмитрий уже слышал голоса Наннель и труппы, подходящих к своим гримеркам, и уже предвкушал то, как, спрятавшись в толпе, останется под конец с женой наедине, как вдруг услышал на фоне общего веселья отчаянный, полный ужаса крик. «Фантом» — почему-то сразу пронеслось в мыслях у побелевшего от всколыхнувшихся одномоментно в сердце эмоций Дмитрия, и он, роняя корзину и выхватив из потайной кобуры на голени пистолет, рванулся к гримерным комнатам, нещадно расталкивая перед собой людей. Когда он добрался до знакомого этажа, вокруг гримерки Наннель уже собралась внушительная толпа. Кто-то кричал, кто-то вздыхал, кто-то требовал вызвать полицию. Наннель, к которой Дмитрий с трудом пробился, стояла в дверях, зажав рот ладонями и мелко подрагивая, как от озноба. — Что произошло?! — Дмитрий схватил ее за плечи и слегка потряс, пытаясь вывести из состояния шока. Наннель дрожащей рукой указала в сторону своего туалетного столика. Зеркало, висевшее над ним, было разбито торчащим ровно посередине ножом с костяной рукояткой. На нож, разделяя рукоять и зеркало, было наколото большое, сочащееся начинавшей сворачиваться кровью, сердце. Но все это бы не было таким пугающим, если бы не еще один элемент этой композиции — у самой рукоятки, пропитавшаяся кровью и измятая, была приколота фотография Наннель из какой-то газетной заметки. Нож входил черно-белой копии дивы фон Тешем прямо в глаз. — Я ведь запирала гримерку! — причитала ассистента, вцепившись себе в волосы, — я точно запирала! И ключа больше ни у кого нет!.. Дмитрий снова взглянул на Наннель. Та перестала дрожать, но взгляд ее, больной и испуганный, застыл, не мигая. — У тебя кровь, — с ледяной злобой сказал Дмитрий, проведя осторожно ладонью по ее лбу: на нем действительно была небольшая ссадина. — Пустяки, — мертвым голосом сказал Наннель, — ударилась. Это что, человеческое сердце?.. Руки ее, безвольно опустившиеся в предложенные ладони Дмитрия, были холодными, как у мертвеца. Наннель снова начинала бить болезненная мелкая дрожь. — Нет, — твердо сказал Дмитрий, — у человека сердце меньше. — Смотрите, тут письмо, — сказал тенор, пришедший вместе со всей труппой и выглядящий еще более испуганным, чем Наннель. Действительно — на столике, на который от сердца уже натекла изрядная лужа крови, лежал конверт. Сургучная печать на нем показалась Дмитрию до боли знакомой. — Дай сюда, — проговорил резко граф, остервенело вскрывая темнеющими кровавыми пятнами конверт, и начал читать вслух: «Достопочтенная Фрау, вы не вняли моим увещеваниям не выходить более на сцену никогда. Отныне ваши дни в Венской опере сочтены. Кристина Ван Хеемстра отныне будет петь все партии вместо вас. Если вдруг вы решите занять ее место, приготовьтесь к ужасающим последствиям: как видите, я вполне успешно справляюсь с тем, чтобы вырезать сердца из еще живых тел» — Всё еще считаешь, что это простая шутка? — невесело пробормотал Дмитрий, складывая письмо в карман. Кристина, прорвавшаяся с диким криком через толпу, прижалась к застывшей в ступоре Наннель всем телом, обхватив за талию. — Но это невозможно! — пропищала она, — я не могу петь партии фрау Наннель, у нас разные голоса! — Этому маньяку всё равно, какие у вас обеих голоса, — зло сказал Дмитрий, — скажите спасибо, что в вашей гримерке нет подарка в виде чьих-то потрохов. Внезапно Дмитрий почувствовал, как кто-то осторожно тянет его за рукав, призывая выбраться из гудящей толпы. Граф присмотрелся: на уровне его плеч горели нехорошим трусливым светом глаза управляющего оперой. — Герр Дегофф-Унд-Таксис, ну зачем же вы бросаетесь такими громкими словами? — запричитал тихим шепотом управляющий, — откуда вы знаете, что он маньяк? Не нужно так… — Вы издеваетесь?! — рявкнул Дмитрий, — кто-то пробрался в запертую гримерку вашей ведущей артистки и пришпилил ей угрозу прямо к зеркалу, и вы считаете, что такого человека нельзя называть маньяком?! Может, «подонок» и «чертов психопат» вам больше нравится?! — Если продолжать говорить здесь слово «маньяк» направо и налево, то полиция может этим заинтересоваться… — И прекрасно! У вас творится черти что в театре, надеюсь, полицию уже вызвали! Управляющий закусил губу. — Мне бы не хотелось, чтобы полиция была в курсе. Это внутренние дела оперы. Мы сами разберёмся. Дмитрий почти почувствовал, как вена на его виске запульсировала от ярости. — Разберетесь сами с психом, который чуть не убил мою жену?! — Во-первых, прямого покушения не было, а во-вторых… — А во-вторых, — прошипел Дмитрий, поднимая коротышку-управляющего за шиворот и болезненно ударяя того затылком по спине, — если хоть волос упадет с головы фрау фон Тешем, то я своими собственными руками сверну вам шею так, что вы даже не заметите, как умрете. Вы меня поняли? Коротышка пискнул в тщетной попытке вырваться и, наконец, снова оказавшись на земле, поспешил удалиться. Толпа в гримерке Наннель поредела, но не разбрелись окончательно. — Нечего вам здесь больше делать, — рявкнул на мявшихся и причитающих артистов Дмитрий, — дайте нам поговорить! — Но фрау в шоке! — залепетала ассистентка, — я послала за нюхательной солью! — Идите отсюда, пока я не послал вас саму куда дальше! — грозно сказал Дмитрий, наседая высотой своей фигуры на собравшихся. Толпа сжалась, издав единый испуганный писк, и постепенно развалилась на группы, медленно разбредавшиеся, оглядываясь. Кристина с глазами полными слёз все еще не отлипала от так и не пошевелившейся ни на сантиметр Наннель. — Я вас прошу, Кристина, уходите, — пробормотал Дмитрий, пытаясь осторожно отцепить жену от впечатлительной девочки. — Но герр Дмитрий! — хныкала Кристина, — всё это ведь, выходит, моя вина! — Вы вообще здесь не при чем, — процедил сквозь зубы Дмитрий, выставляя Кристину за дверь под локти, — идите и отдохните. Завтра решим, что делать. — Вы обещаете? — она посмотрела на него своими невозможными оленьими глазами, — вы не будете скрывать от меня ничего?! — Клянусь дружбой с вашим отцом, — без особых эмоций проговорил Дмитрий, захлопывая дверь. Дружбы в полном понимании этого слова у него с отцом Кристины отродясь не бывало. Они с Наннель наконец-то остались наедине. — Милая, заранее прости меня, пожалуйста, — мягко проговорил Дмитрий, усаживая оцепеневшую в ступоре жену на кушетку, а затем вдруг не сильно, но хлестко ударил ее ладонью по щеке. Наннель вскрикнула, зажмурилась и наконец-то пришла в себя. — Спасибо, — горделиво проговорила она, потирая лицо, — методы у тебя варварские, конечно, но хоть действенные. — Я испугался за тебя, — тяжёлыми голосом сказал Дмитрий, обхватывая лицо Наннель поверх ее ладоней и не давая той смотреть в сторону проклятого зеркала, — ты не отвечала… — Прости, привычка, — Наннель снова задрожала, но уже не уходила в себя, а наоборот, тянулась к Дмитрию, сидевшему перед ней на коленях, — Я всегда застываю, когда чувствую угрозу жизни. Прошлое многому научило… — Не смотри туда, — постарался отвернуть ее Дмитрий от зеркала, но Наннель затрясла головой. — Я не боюсь крови. Но этот чертов нож, и фотография… Я вдруг вспомнила, откуда у меня мои шрамы. Тогда тот, кто нанес их, тоже пришел ко мне в закрытую комнату и разбил зеркало. И он тоже исполосовал мою фотографию тогда… Дмитрий рвано вздохнул. Наннель никогда не рассказывала, что именно произошло тогда, на Лёвенгассе, когда её отстегали до полусмерти железным прутом. Он догадывался, что наказания в притонах бывают варварскими, но представить, что некто, пусть даже и за большой по меркам того мира проступок, решил исполосовать спину несчастного ребенка так, что живого места не осталось, все еще не мог. А еще он знал, что именно дыхательная гимнастика, прописанная умирающей девочке после той жуткой ночи, помогла ей обрести голос, выведший в конечном счете Наннель фон Тешем в первые ряды оперного мира Европы, и от осознания того, как нечто столь ужасное родило божественный дар, ему становилось не по себе. — У тебя шок, — констатировал Дмитрий, поглаживая Наннель о спине. Та говорила, всё сильнее заикаясь. — Ты был прав, Дмитрий, так чертовски прав… — тихо проговорила Наннель, утыкаясь все еще загримированным лицом в рубашку под фраком своего мужа. На манишке остались красно-черные разводы. — Тебя больше никто не посмеет напугать, — уверенно сказал Дмитрий ей в шею, — я об этом позабочусь. — Как? — прохрипела Наннель, — Ты же не можешь быть со мной все время… А если в следующий раз он будет с этим проклятым ножом сам поджидать меня в гримерке?! — Наннель, — строго сказал Дмитрий, встряхнув ее за плечи, — ты говоришь так, будто не доверяешь мне. Наннель осеклась, вцепившись пальцами в перепачканную рубашку. — Я тебе доверяю, — прошептала она, — мне просто так чертовски стыдно и страшно от того, что я не послушала тебя… — Ты и не послушала бы никогда, — улыбнулся примирительно Дмитрий, — ты уже была в образе Кармен, когда мы говорили. Какое уж там послушание. С этими словами он поднял их обоих на ноги и, не говоря ни слова, властным жестом стащил с Наннель кудрявый парик, пояс с лентами, сбросил на пол браслеты и уже потянулся к пышным юбкам с монистами, когда она наконец решилась остановить его. — Знаешь, — тихо проговорила Наннель, стараясь не смотреть на кровавое зеркало, — я весь спектакль провела с мыслями о том, как здорово было бы прямо там, после занавеса, прямо в этих браслетах залезть тебе в брюки. От такой откровенности сразу после едва не подступивший истерики Дмитрий задохнулся и, медленно моргнув, громко рассмеялся, расстегивая на Наннель мягкий театральный корсет. — Госпожа графиня, мне нравится ход ваших мыслей, — хитро улыбнулся Дмитрий, достал с вешалки обычное платье своей жены и снова повернул ее голову так, чтобы та не смотрела на пресловутое сердце в осколках, — но, надеюсь, ты потерпишь до дома. Кажется, этой гримерке хватит на сегодня потрясений. Наннель нервно рассмеялась, изворачиваясь и все-таки подходя к залитому кровью туалетному столику. — Блядский урод, — прошипела она, и от грубости, давно уже не слышной в ее словах, Дмитрий вздрогнул, — он добился того, чего хотел. Чтобы я боялась. Черта с два ему, а не мой страх! И, заходясь каким-то болезненным волнением, голыми руками вырвала из зеркала пресловутый нож. Сердце, соскользнув, упало на пол с противным хлюпающим звуком. — Я больше никогда не дам себя напугать, — сказала, чеканя каждое слово, Наннель в лицо Дмитрию, мягко вытащившему нож из ее снова дрожащих ладоней. — Разумеется, — тихо сказал он, целуя испачкавшиеся в крови пальцы, — и я больше не дам тебе испугаться. Тяжело вздохнув, Наннель подняла упавшую на пол вместе с сердцем собственную фотографию и, не смотря на жуткое место пореза там, где был ее глаз, разорвала карточку в мелкие клочья. — В следующий раз, когда он придёт, я сама буду страшнее, чем мой собственный страх! — Он не придет сюда больше, — жестко сказал Дмитрий, перехватывая ее руки. Наннель вздрогнула, принимая прикосновение, и затем стремительно рванулась вперед, впечатываясь в Дмитрия всем телом и цепляясь за его плечи. — До следующей премьеры три недели, — прошептала она, — ты успеешь научить меня стрелять. — Наннель, не говори ерунды, — напрягся Дмитрий, — зачем тебе стрелять? Она посмотрела на него отчаянными, пламенеющими болезненной страстью глазами. Кармен, заснувшая после спектакля, снова пробудилась в ней. — Затем, милый, чтобы также уверенно говорить тебе, что ты можешь ничего не бояться, когда я рядом. Дмитрий обреченно улыбнулся, сжимая Наннель в объятиях. Пламенное сердце его жены не переставало заставлять его удивляться. Три недели, что они должны были провести в тихом Лутце, грозили стать очередной его головной болью.