Возвращение в Лутц

Когда чета Дегофф-унд-Таксис вернулась в Лутц, то оказалось, что город во всю готовился к их свадьбе. — Это очень неловко, — пожаловалась Наннель Дмитрию, когда на дороге от вокзала к замку появился очередной транспарант с лентами и гроздьями зимних ягод, — у нас с тобой просто свадьба, а город ведет себя так, будто готовится национальный праздник… — Это традиция, ничего не поделаешь, — ухмыльнулся Дмитрий, — не каждый день женится единственный хозяин земель. Расслабься и получай удовольствие! Но удовольствие не получалось: Наннель, взявшая полностью на себя подготовку замка к празднику, совершенно выбилась из сил. Ее внимательности едва хватило на то, чтобы не забыть предложенные модисткой платья, но с ними тоже пришлось повозиться на славу. Все выписанные для Наннель модели — шикарные, модные, струящиеся дорогими тканями, — смотрелись на ней неуместно. Наннель с тоской рассматривала собственное отражение, примеряя длинное, с пресловутым шлейфом, платье цвета айвори, и понимала едва ли не со слезами, что не может позволить себе появиться так на людях. Это были свадебные наряды для юных девушек, наивных, воздушных, как ангелы, и совершенно чистых. Не для потрепанной жизнью тридцатилетней горе-невесты. В результате Наннель остановилась на скромном кремовом комплекте, украшенном жемчугом и фрезиями. Он был достаточно торжественным, чтобы подойти для графини Дегофф-Унд-Таксис, но и достаточно скромным, чтобы люди не осуждали за излишнюю помпезность решившую «погулять напоследок веселую вдову». Дмитрий же, хоть и старался выглядеть непринужденно, начал ловить себя на мысли, что нервничает от предстоящей свадьбы сильнее, чем он мог себе представить. Вся происходящая вокруг суета с букетами, украшениями, костюмами, списками гостей напоминала ему эпизод из какого-то глупого женского романа, который совершенно не мог иметь ничего общего с мрачным замком Лутц в Зубровских Альпах. Больше всего его пугало то, что он сам — образец серьезности и собранности, нелюдимый и пугающий граф, — через пару дней окажется скован по рукам и ногам церковными песнопениями, обсыпан рисом и помещен во все Зубровские газеты в рамочке с голубями или ангелами с припиской «Счастливый жених». В голове его это выглядело мерзко, странно, непривычно и до ужаса неправильно. — Давай-ка ты поспишь отдельно, — предложила Наннель, заметив, как кривится лицо ее мужа каждый раз, когда тот видит ее с очередным списком свадебных дел в руках. И Дмитрий, повозмущавшись для приличия, согласился. В день, на который была назначена свадьба, Наннель проснулась ни свет ни заря в совершенно разбитом состоянии: глаза слезились, голова раскалывалась, и лицо ее, отразившееся в трюмо, было опухшим, бледным и совершенно не готовым к предстоящему торжеству. Ощутив острую потребность разделить с единственным близким человеком свое смятение, Наннель, набросив халат, перешла в соседнюю спальню, где все последние дни обитал Дмитрий, но к огромному своему удивлению не нашла его. «Бедный» — подумала вдруг Наннель, идя дальше по коридору, — «ему ведь тяжелее, чем мне». Ей не впервой было находиться в центре внимания в качестве чьего-то развлечения. Свадьба, хоть и была делом нервным, представлялась ей скорее большим спектаклем, который они должны были сыграть перед людьми — горожанами, многочисленными родственниками и важными столичными знакомыми. Но Дмитрий не знал сцены, и такая публичность — не аристократическая, когда имя твое попадает в газеты по причине рождения, смерти и ратных подвигов, а пошлая, цирковая, — наверняка истерзала ему все нервы. Наннель уже успела пройти коридор и малую гостиную, как вдруг ее слуха донесся странный, мелодичный шум — будто ветер перебирал тугие ветви в старом парке. Повинуясь звуку, Наннель пошла на него, минуя мрачные одинокие анфилады, комнаты, галереи портретов, глядевших на нее, как ей казалось, с осуждением и ненавистью, пока наконец не вышла к зимнему саду. Это странное помещение, представлявшее собой, очевидно, смотровую башню при первоначальном виде замка, а теперь застекленное и огороженное летней террасой, зимой являло собой удручающее зрелище. Если летом из этого купола, напоминавшего оранжерею, открывался красивый вид на Лутц в равнине, то зимой, под шапкой снега, налипшего на стеклянные перекрытия, любой находившийся в саду посетитель чувствовал себя оторванным от земли незадачливым аэронавтом, которого подхватило воздушное течение и несло сквозь бесконечные облака. Звук с каждым шагом по оранжерее становился все сильнее, и вскоре Наннель, миновав печально тянущиеся к проблескам утреннего солнца меж слоев снега пальмы и апельсиновые деревья, наконец-то увидела его источник. Дмитрий, в домашнем халате, растрепанный и помятый, как и она сама, прикрыв глаза, нежно выводил на виолончели одному ему известные вариации к сложной, многоголосой мелодии, вылетавшей тягучей песней из-под его смычка. Пальцы его, изящные и тонкие, красные от трения, порхали по струнам, и Наннель на несколько секунд забыла, где находится — так завораживающе выглядел ее муж с инструментом в руках. Дождавшись, пока Дмитрий закончит отрывок, Наннель сделала шаг вперед, и лишь тогда, когда он открыл глаза и посмотрел на нее, будто в полудреме, она осмелилась встать у его плеча. — Я думала, ты не любишь музыку, — улыбнулась она, зарываясь пальцами в его растрепанные после сна волосы. Дмитрий прикрыл глаза и чуть откинул голову, откликаясь на нехитрую ласку. — Не люблю, — проговорил он устало, — а это и не музыка. Просто помогает расслабиться. — Всё равно звучит чудесно, — Наннель запустила в волосы графа вторую руку и мягко сжала, поглаживая по вискам. Дмитрий расслабленно выдохнул, — Я не знала, что ты умеешь играть. — Никто не знает, — признался он, отложив виолончель на специальную подставку, — В детстве меня так измучили домашними концертами, что теперь я испытываю физическое отвращение к публичным выступлениям в принципе. А игре для кого-то — и подавно. Наннель опустила руки на его шею. Жилы были твердые — Дмитрий нервничал, напрягшись всем телом. — Сегодня тебе тоже предстоит публичное выступление, — нехотя напомнила она. Пальцами она почувствовала, как Дмитрий нервно сглотнул. — Хочу напомнить, что это ты заварила эту кашу! — невесело усмехнулся он. — Ты сам не стал со мной спорить, — улыбнулась она, погладив его по выступающим ключицам. С минуту они молчали, пытаясь подобрать слова. — Я понимаю, как тебе непросто, — наконец сказала Наннель, — и я очень благодарна тебе за то, что ты делаешь это для меня. Для нас обоих. Поверь, это очень облегчит нам жизнь. Нужно потерпеть только один день! — Голос у тебя такой, будто успокаивать здесь нужно тебя, — хмыкнул Дмитрий и, повернувшись, привлёк Наннель к себе на колени — аккурат на место звучавшей недавно с такой же надеждой виолончели из красного дерева, — к тому же, ты весьма наивно полагаешь, что мы обойдемся одним днем. Обычно праздники в этом городе играются месяцами… — А ведь потом нам еще придется принимать поздравления в Вене… Дмитрий провел ладонями по покрытой халатом женской спине, и ему показалось на секунду, что мышцы под его пальцами были напряжены сильнее струн. — Мы все еще можем сбежать в Монтре и сделать вид, что ничего не было. — Боюсь, что не можем. Наннель ткнулась носом в его шею, сжимая объятия крепче. — Я так не хочу туда идти… — Я тоже, — признался Дмитрий, зарываясь носом в ее начинавшие тускнеть от краски волосы. Это была красивая метафора — зажмуриться и прижаться друг к другу под куполом, который вот-вот был готов треснуть от снега. — Я все хотел спросить тебя, — негромко начал Дмитрий, — ты ведь так и не стала женой фон Тешема? Наннель вздрогнула. — Нет, прямо с вокзала он отвез меня в бордель. — Тогда почему ты оставила его фамилию? Наннель задумалась. — Наверное, мне казалось тогда, что так я оправдываю Мари-Анн Альбиноли. Она для меня тогда осталась там, в Езоло, с матерью, которая ее любила, у моря, которое любила она сама. А все эти ужасные вещи, что приходилось делать, чтобы выжить, делала некая госпожа фон Тешем. Какая-то блудная девка. Не та «я», которая впервые вдохнула воздух Вены. Дмитрий коснулся губами мягко подрагивающих сомкнутых ресниц. — Я бы хотел познакомиться с первой. Наннель прижалась к нему сильнее, подгибая ноги и съеживаясь калачиком на коленях мужа. — Она бы тебе не понравилась. В ней нет ни капли того, что ты видишь сейчас. Глупый белобрысый ребенок с кривым носом и вечно разбитыми коленками. Дмитрий отстранился на секунду и посмотрел Наннель в глаза. — Я рад иметь тебя в жёнах. Хоть с одной, хоть с другой фамилией. Целиком. С любыми коленками. — Осторожнее, ваша светлость, — хмыкнула Наннель, — вы можете не потянуть такой гарем. Дмитрий в отместку укусил ее за ухо. Клотильда ненавидела, когда что-либо в доме вдруг начинало идти не по плану. Все свадебные приготовления, от еды до нарядов невесты, привозились в дом с невероятной скоростью и в таком же невероятном количестве, что уследить за всем в какой-то момент стало просто невозможно. Но она была профессионалом, и была им не первый год, а потому, когда все подвиги Геракла были совершены, все приготовления закончены, а кухня ломилась от почти готовых блюд, потерять невесту с самого утра было не просто странно — это было абсолютно выводящим из себя фактом. — Знаете что, ваши светлости, — пробурчала зло, со страхом перед графом Клотильда, совершенно забывая про субординацию, врываясь в оранжерею (единственное помещение в замке, которое еще не было изрыто ей с самого утра) и находя будущих жениха и невесту в совершенно непригодном для демонстрации гостям виде, — я, конечно, все понимаю, но фрак с платьем сами себя не наденут. Выезд в церковь через два часа, а вас еще причесывать, одевать и кормить, чтобы вы не померли до обеда. Поэтому будьте добры, уж не сочтите за дерзость, отлепитесь друг от друга и умойтесь. Мы с Ганцом ждём вас в господском крыле. Еще раз простите, ваши светлости. Сказано это было таким ледяным, страшным тоном, что Дмитрий и Наннель, опешив, машинально встали с места и поспешили к выходу. Дмитрий опомнился первым. — Напомни потом сделать ей выговор и вычесть из жалования. Неслыханная наглость! Наннель погладила его по щеке. — Боюсь, если мы не поторопимся, вычитать и выговаривать будут уже в нашу сторону! Все то, что происходило до прибытия в церковь, Дмитрий осознавал с большим трудом. Его камердинер и Ганц нарядили его, как в былые времена наряжали по традиции всех хозяев дома, во фрак, завили волосы на французский манер, подали запонки с бриллиантами, всунули в петлицу фрезию. «Такие же будут у госпожи в букете!» — пояснил зачем-то камердинер, когда они все вместе вышли к стоявшему у замка автомобилю. Город не просто дышал праздником — казалось, Лутц просто-напросто кто-то подменил: мрачные узкие улочки были обвешаны фонарями с разноцветными стеклами, на каждом доме там и тут пестрели ветви зимней вишни, перевязанные лентами, в окнах развевались флаги семьи Дегофф-Унд-Таксис и самодельные поздравления. Главную площадь и улицу, ведущую к церкви, Дмитрий не узнал и вовсе: обычно пустынная, площадь ломилась от людей, сменивших привычные черные наряды на алые — традиционный свадебный цвет. Замужние дамы щеголяли расшитыми жакетами на национальный манер, а девушки, закутавшись в шубки, вплетали в волосы друг другу ветви все той же зимней вишни. Даже многочисленные члены семьи Дегофф-Унд-Таксис, существовавшие, разбредшись по миру единым черным пятном, вдруг собрались в Луцской церкви невообразимым калейдоскопом. Алые, карминовые, пурпурные — казалось, все оттенки красного собрались в небольшом соборе. Дмитрий уже был у алтаря, когда заметил в этом обилии кровавых цветов одинокий свадебный сюртук лилового цвета. — Густав! — удивился он, впрочем, почти без враждебности, — какими судьбами и ты здесь? Надеюсь, ты не притащил с собой половину Небельсбада? Наши забьют их камнями! Бывший консьерж улыбнулся своей привычной нежной улыбкой и протянул Дмитрию руку для рукопожатия. — Ну что ты, не половину, а только четверть. И потом, как же я мог пропустить такое знаменательное событие, как свадьба самых странных постояльцев «Гранд Будапешта» на всей моей памяти? — Не помню, чтобы я тебя звал, — хитро прищурился Дмитрий, дернув натиравший запястье рукав. — Не нервничай, дорогой, — очень вкрадчиво сказал Густав, чуть наклонившись, — меня пригласила фрау Наннель, она сказала, что тебе потребуется шафер. Ты все равно так вымотался со всей подготовкой, что не подумал об этом! Дмитрий позеленел. — И она не придумала ничего лучшего, чем позвать тебя?! Господи, эта женщина!.. — Эта женщина, между прочим, уже идет сюда, — шикнул на него явно развеселившийся Густав, — давай поругаемся позже? Не хочу портить ей этот день. Дмитрий хотел было ответить ему колкостью или сказать, что по Зубровским традициям свадьба без драки на второй день свадьбой не считается, но услышал органный перелив, взглянул на зал и потерял дар речи. Наннель, окруженная девочками в светлых нарядах, обшитых алыми лентами, медленно шла к алтарю. Платье на ней было простое: без шлейфа, без цветов, без пресловутой фаты, по поводу которой они ругались всю неделю, что были в Вене. Оно мало чем отличалось от ее обычных нарядов — разве что рукава были пышнее, да узор из речного жемчуга был достаточно богатым, чтобы сделать костюм торжественным. Вместо фаты голову Наннель венчала широкополая шляпа с приколотой вуалью, закрывавшей почти всё лицо. По традиции, невесту должен был вести отец или кто-то из ближайших родственников-мужчин, но Наннель весь путь от входа в храм до пьедестала перед священником шла одна — и Дмитрию стало от этого почему-то горячо в сердце. Он не принимал ее из чужих рук, не брал «ребенка» от отца, как принято в свадебной традиции. Он ждал у алтаря полноценного человека, взрослого и уверенного, способного самостоятельно взять его за руку и сказать — столько, сколько потребуется раз — главные в церемонии слова. — Я убью тебя однажды, — шепнул Дмитрий с ласковой улыбкой, когда Наннель наконец взяла его под руку, — на кой чёрт ты позвала Густава? — Какая жалость, я думала, вы помирились, — усмехнулась она без тени сожаления, — я четыре раза подходила к тебе с вопросом, кого ты позовешь в шаферы, но ты от меня отмахивался. Пришлось работать с тем, что есть! — Не было такого! — фыркнул Дмитрий. — Ну разумеется! — передразнила его Наннель. За вуалью невозможно было разглядеть ее лица, но Дмитрий мог побиться об заклад, что она улыбалась своей обычной — хитрой и загадочной — чуть кривоватой улыбкой, от которой у правой стороны ее губ собирались морщинки. Когда священник, наконец, произнёс сокровенное «Можете поцеловать невесту», а зал замер в ожидании обмена кольцами, Дмитрий коснулся вуали на шляпке Наннель, отворачивая ее назад, и улыбнулся своей догадке — улыбка на губах Наннель действительно была такая, какой он ее представлял. Но было в ней что-то еще, что-то неуловимо странное, что заставляло его, замерев, вглядываться в большие льдистые глаза с поволокой, смотрящие на него с уверенностью и совершенно детским счастьем. — Знаешь, это оказалось даже приятно, — проговорила она хитро, когда Дмитрий наклонился к ней. — Мне тоже нравится, как ты смотришься в белом, — усмехнулся Дмитрий и поцеловал Наннель: не как целуют юных невест, трепещущих от каждого жеста, а глубоко, страстно, так, что впечатлительные дамы в первых рядах заохали, а городские старожилы, набившиеся у входа, одобрительно засвистели. Не дав Наннель опомнится, он снял ее перчатку и надел на палец то самое кольцо, что она едва не потеряла в первый день в Лутце. — Наконец-то, — довольно выдохнула Наннель, надевая кольцо уже на его руку, — я успела соскучиться по нему. — Не устраивала бы истерик на каждом шагу, не пришлось бы без него ходить, — подколол ее Дмитрий. Наннель победно улыбнулась. — Но тебе же нравится, как я выгляжу в белом. Кто знает, может, повторим и в третий раз? Толпа детей уже бежала перед ними, выкидывая в воздух горсти риса и алых зимних ягод. — Не дай бог, — беззлобно воскликнул Дмитрий, целуя Наннель снова — уже под вспышкой репортерской фотокамеры. — Я поздравляю вас обоих, — подал наконец голос Густав, и Наннель, улыбнувшись, обняла его за шею. — Спасибо, что пришли, — просияла она, — я не надеялась, что вы успеете на поезд, я ведь так поздно вам сообщила! — Ради вас, моя звезда, я прискакал бы и на собачьей упряжке, если потребовалось! — Эй, — возмутился Дмитрий, — твои индульгенции на флирт с этой женщиной истрачены. Она теперь моя жена! Густав хитро улыбнулся и поцеловал Наннель руку, на которой поблескивало обручальное кольцо. — Что ты, милый, — проворковал он, — я еще даже не начал пытаться! — Прекратите вести себя, как петухи на боях! — грозно сказала Наннель, беря обоих мужчин под руки, — пойдемте лучше выпьем! А если не перестанете ворчать, брошу в вас букетом — его на славу составили, с деревянной подпоркой в основании! Бывшие соперники, сдержав улыбки, дружно покачали головами Когда Наннель с Дмитрием удалось добраться до замка, праздник в Лутце и не думал сбавлять обороты. — Они будут горланить так всю ночь? — на всякий случай уточнила Наннель, упав, не раздеваясь, лицом в подушку. — Обижаешь мой народ, — устало отозвался Дмитрий и рухнул рядом в тщетной попытке снять запонки, — основное веселье начнётся завтра. Сегодня они просто развлекают гостей, которые останутся ночевать в замке, и с которыми мы с тобой уже не в силах общаться. — Спасибо им, конечно, от вежливых улыбок у меня уже скулы сводит, — простонала Наннель, — а что будет завтра? — Завтра и всю неделю свадьба будет медленно перетекать в традиционный зубровский балаган, — Дмитрий, не глядя, подполз к Наннель и, закинув руку ей на спину, уже готов был уснуть. — Что значит традиционный балаган? — насторожилась Наннель, — мы-то здесь при чем?! — Традиции, графиня. Их надо соблюдать, — пробормотал едва слышно Дмитрий, — завтра ты все узнаешь. — Боже, я надеюсь, ты сейчас не полезешь на крышу вешать окровавленную простыню? — со смехом спросила Наннель. Дмитрий фыркнул. — При всем уважении к жене нашего городского главы, у нас с тобой не тот возраст, чтобы травмироваться до крови при половом сношении, а потом корячиться по пути к флагштоку. Наннель хрипло рассмеялась, прижимаясь к почти заснувшему мужу. — Ты не против, если мы сегодня пропустим брачную ночь? — устало выдохнула она ему в щеку, зевая, — у меня глаза закрываются. — Теряете хватку, фрау, — пробормотал Дмитрий и тут же мирно, ровно засопел, прижав Наннель к себе в объятии. Клотильда, пришедшая ближе к полуночи проверить спальню молодых, тихо выругалась: граф и графиня, свернувшись калачиками, спали, не сняв одежды и ботинок, на нерасстеленной постели. «Жениться надо молодыми!» — буркнула неприветливая служанка, прежде чем закрыть дверь до утра.