Возвращение в Лутц

Вена зимой, припорошенная пушистым снегом, обвешанная, как ель на Рождество, украшениями и гирляндами, не казалась такой отвратительной, какой помнил ее Дмитрий с свой последний приезд. Тогда шел мерзкий ледяной дождь, и Наннель, измучившаяся, едва не погибла от больного сердца. Сейчас же небо было светлым — снежинки падали мягко и ненавязчиво, улицы сияли на солнце, а Наннель, уверенно держащая его под руку на входе в Венскую оперу, была совершенно точно жива. — Какие планы у тебя на сегодня? — спросила Наннель, ведя Дмитрия длинными коридорами служебных лестниц, — Я не знаю, до какого часа задержусь, поэтому, может быть, встретимся дома? — Какой в этом смысл? Нам же вечером снова идти сюда, слушать эту вашу новую «Лакме». Наннель рассмеялась. — Ты не исправим! Я же не могу в этом идти на премьеру? Она окинула красноречивым жестом свой дневной костюм из бордовой шерсти. Дмитрий фыркнул. — Давай я построю тебе театр в Лутце? И мы оба будем приходить в него в халатах. Наннель ощутимо ткнула его под ребра. — Ненавижу, когда ты так делаешь! — притворно-гневно воскликнула она, — прекрати строить из себя всесильного короля! «Построю театр», ну конечно… — Ну перед кем-то же я должен выделываться своими амбициями? — криво усмехнулся Дмитрий, уворачиваясь от очередного шутливого полуудара. В оперный зал они ввалились громко, с хохотом — настолько неожиданно, что собравшаяся на репетицию труппа замерла в нерешительности. Никто не видел приму фон Тешем в таком озорном настроении уже долгие годы. Первым опомнился импресарио. — Аморе, ты опаздываешь! — затараторил он, подбегая к паре с красным от волнения лицом, — все уже собрались! Что с тобой? Ты же всегда приходишь раньше других! — Я не опаздываю, а задерживаюсь, — проговорила Наннель настолько лениво, что даже Дмитрий округлил глаза от удивления. Он-то знал, что жена его была помешана на службе театру: даже в Милане, где все прочие именитые артистки разбежались по ресторанам и шляпным мастерским, она всегда соблюдала режим и рабочий график. Каждое утро она вставала ранней пташкой — в шесть часов утра, — подолгу распевалась, а у репетиционного зала была за полчаса до назначенного начала прогона — чтобы самостоятельно и в одиночестве пройти за роялем наиболее сложные места. В зале кто-то громко хихикнул. — Отстаньте от фрау фон Тешем, Сильвио, она уже вся мыслями в управлении будущим личным графством, — звонко отозвалась меццо-сопрано, — газеты пишут о вашей с графом Дегофф-унд-Таксис помолвке как о чем-то историческом! Мне кажется, о китайской революции писали и то меньше! Дмитрий нахмурился, скрестив руки на груди. — Не завидуй, Фелиц, и на твоей улице будет праздник, — съехидничала Наннель, успокаивающе сжав ладонь на локте Дмитрия. Вдруг от воодушевившейся толпы артистов отделилась хрупкая фигурка в легком — не по сезону — светлом платье. Дмитрий присмотрелся: девушка, совсем еще юная, с глазами такого чистого цвета, что художники бы продали душу за шанс написать их хоть одним мазком, приблизилась к ним маленькими неуверенными шагами и, к большому удивлению графа, взяла Наннель за руку. — Фрау фон Тешем, пожалуйста, не слушайте их, — смущено пробормотала девочка, к еще большему удивлению Дмитрия, целуя Наннель в щеку, — я вообще удивлена, что вы сорвались в Вену в разгар подготовки к свадьбе… Я так восхищаюсь вами! Если бы хоть у половины здесь была доля вашего профессионализма и таланта… — Не волнуйся так сильно, дорогая, — мягко улыбнулась Наннель, —у меня нет чувств, которые они могли бы задеть. Девочка, смущенно потупив взгляд, повернулась к графу, замолкнув в нерешительности, и Наннель, взяв ее под руку, поспешила спасти разговор. — Дмитрий, позволь представить тебе Кристину фон Хеемстра, колоратурное сопрано необычайной чистоты и будущую великую звезду всех европейских сцен. И — мою протеже! Очаровательно покрасневшая девочка посмотрела на Дмитрия снизу вверх и машинально присела в почти придворном реверансе. — Фон Хеемстра? — ответил коротким кивком головы Дмитрий, — с одним бароном фон Хеемстра мы вместе учились в университете. Герр Карл, кажется. — Как чудесно! — просияла девочка, — это мой отец! Дмитрий вглядывался в юное, восторженное личико и краем глаза видел, с какой странной, обреченной улыбкой смотрела на него в тот миг Наннель. — Вас же стоит ждать на сегодняшней премьере? — улыбнулась Кристина, взяв Наннель за руку, и Дмитрий отметил про себя, что девочка, несмотря на всю свою юность, очень изящно изъяснилась, — я надеюсь увидеть вас в ложе! — Разумеется, моя дорогая, как мы можем пропустить твой триумф? — улыбнулась Наннель и обратилась к Дмитрию с пояснениями, — в сегодняшней «Лакме» Кристина поет главную партию! — Я бы хотела однажды сыграть с вами… — снова покраснев, отозвалась девочка. — Всё еще будет, — Наннель мягко сжала ее пальцы, — а сейчас тебе нужно хорошенько разогреться перед вечером! Ты уже прошла «Цветочный дуэт»? — Нет… — вздохнула Кристина. — Я помогу тебе, пока не начался разбор моей «Аиды», — Наннель кивнула ей и повернулась к Дмитрию, коснувшись ладонью лацкана его пиджака, — а тебя я жду дома к пяти часам, и, надеюсь, ты планируешь вылезти из своего мрачного образа хоть на один вечер! Дмитрий, покосились на продолжавших пялиться в их сторону членов труппы, мягко привлёк к себе Наннель и, не реагируя на возмущенный писк, поцеловал ее в подбородок. — Еще одно слово в таком тоне, и я на крови поклянусь, что приду в халате! К пяти часам Дмитрий домой не успел — втёк, как черная клякса, в комнату, по пути стряхивая с пальто и шарфа мерзкий липкий снег, и едва не врезался в Наннель, стоящую посреди комнаты в одном белье. — Что с твоей пунктуальностью? — раздраженно проговорила она, — я ждала тебя полчаса назад. — А что с твоим платьем? — огрызнулся Дмитрий, бросая пальто на пол, — я надеялся, оно будет видимым! Наннель посмотрела на него полным праведного гнева взглядом и, резко отвернувшись, села за туалетный столик, начав с таким остервенением подводить глаза, что Дмитрию стало не по себе. — Ну не злись, — попытался сгладить он ссору, наклонившись для поцелуя в плечо, но Наннель дернулась, сбрасывая его руку. — Я не злюсь, — фыркнула Наннель с презрением, — но я надеюсь, что ты будешь приходить вовремя, не заставляя меня менять платье перед самым выходом от того, что первое уже измялось, пока я тебя ждала! — У меня была уважительная причина, — Дмитрий потянул Наннель за плечи вверх и она, все-таки начав успокаиваться, поддалась ему. — Во-первых, я весьма не вовремя столкнулся у Святого Штефана с уже, наверное, знакомым тебе Карлом фон Хеемстра, а во-вторых… — Как тебе Кристина? — вдруг спросила Наннель и снова отвернулась. Теперь они смотрели друг на друга через отражение в зеркале. — Девочка как девочка, — пожал плечами Дмитрий, — непохожа на отца, тот всегда был блондином. — Она талантлива, — проговорила грустно Наннель. — Не могу судить, я видел ее меньше пяти минут и не слышал ни единой. — И она настоящая баронесса, — совсем тихо продолжила Наннель, — как породистый щенок. Крошечная, ухо еще висит, а уже «стойку» держит. Потрясающая девочка… Дмитрий вздрогнул. Лишь однажды он слышал такие интонации в голосе своей жены — в тот день, когда она, забравшись в его номер в отеле «Гранд Будапешт» в поисках пистолета, чтобы застрелиться, рассказала ему всю свою историю. И он надеялся больше никогда не слышать этой горечи в ее голосе больше. Аккуратно взяв жену за локти, он поднял ее на ноги, повернув к себе лицом и крепко сжав в объятиях, не давая смотреть никуда, кроме его собственных глаз. — Что тебя беспокоит? — прямо спросил он. И Наннель не выдержала. — Чем больше на нас с тобой смотрят, как на пару, а не как на недоразумение-последствие курортной интрижки, тем больше я чувствую себя не в своей тарелке. Я так привыкла быть вопреки всему на свете, привыкла быть единственной в своем роде и одинокой, вызывающей у всех уважение своим трудом, затмевающим титул, что теперь, когда на меня смотрят с важным спокойствием и говорят вещи вроде «Ну теперь-то заживешь графиней!» я чувствую, что вместе с этим умирает какая-то часть меня. Та часть, которая делала меня непохожей на остальных. Я очень люблю тебя, Дмитрий, и я хочу быть с тобой, но я смотрю на Кристину, которая была рождена для того, чтобы стать герцогиней или принцессой, и мне кажется, что даже этот двадцатилетний ребенок смотрелся бы рядом с тобой уместнее… Дмитрий слушал Наннель с похолодевшим сердцем. Он прекрасно понимал, что она имела в виду, даже слишком — он сам был таким, дерзким и непохожим на других, мрачным аристократом из полумистической горной провинции, который при том мог доказать всем, что владеет шпагой и сильным словом не хуже столичных дворян. Он любил чувствовать себя выше остальных, потому что труд и постоянное преодоление, как ему казалось, делали его непохожим на других, а когда он вернулся в Зубровку, он оказался тем, кем должен быть — хозяином дома, на умения и дерзость которого всем было плевать. Отвратительный червь тщеславия, сидящий внутри каждого трудяги, начинает рвать сердце всякий раз, когда всю твою непохожесть перекрывает нечто, свойственное всем людям твоего круга, за которым, как тебе кажется, ты, прошлый, уже не будешь виден — это Дмитрий знал особенно хорошо. Осторожно, чтобы не спугнуть тонкое доверие между ними, граф приподнял голову Наннель за подбородок и погладил тыльной стороной ладони ее побледневшие от нервов щеки. — Я понимаю тебя, — проговорил он мягко и спокойно, — тебе кажется, будто статус графини Дегофф-Унд-Таксис обнулит все достижения баронессы фон Тешем? Наннель, зажмурившись, быстро кивнула. — Не закрывай глаза, — поспешил сказать Дмитрий, — подумай вот о чем: тебе важно, что подумают о тебе люди, или то, что подумаю о тебе я? — Конечно, ты, — глухо проговорила Наннель, — на людей мне плевать. — Нет, не плевать, — продолжил Дмитрий, — ты боишься их забвения. Тебе кажется, будто они, удостоверившись в том, что ты «пристроена», перестанут тебя уважать. Ты слишком привыкла гнаться, Наннель. Ты всегда достигаешь чего-то. Я знаю, что ты чувствуешь: когда ты для людей находишься в статусе моей любовницы, пусть даже на деле мы обручены, тебе спокойно — потому что это всё еще баронесса фон Тешем с приятным бонусом в виде зубровского графа в постели. А когда мы объявили о том, что поженимся, публично, все вдруг стали говорить о тебе не как о великой оперной певице, звезде, покоряющей сложнейшие высоты оперного искусства, авантюристке и «веселой вдове», а как о женщине, которая наконец-то нашла свою тихую гавань, как о будущей графине. Наннель вновь попыталась опустить голову, но Дмитрий удержал ее, чуть сжав шею у основания плеч. Из глаз, так тщательно подведенных, черными дорожками полились слёзы. — Если моё мнение хоть немного важно для тебя, Наннель, — проговорил Дмитрий, стирая влажную дорожку с женской щеки большим пальцем, — то для меня ты навсегда будешь Мари-Анн фон Тешем. Такой я тебя узнал и такую тебя выбрал — сложную, колкую, невероятно сильную и умеющую постоять за себя. Я никогда не буду пытаться тебя переделать — мне это и не нужно. Но и ты, пожалуйста, прекрати воспринимать меня как что-то, что нужно преодолеть. Ты слишком привыкла к тому, что в твоей жизни всё тебе мешает. Постарайся убедить свою несчастную душу в том, что я не помеха на твоем пути. Остановись на секунду и позволь себе выдохнуть. Я твой попутчик, а не твой финишный пункт. Я хочу идти вместе с тобой, достигать вместе с тобой всего того, к чему ты так отчаянно бежишь. А не пытаться поймать тебя за хвост, как кошку, которая влезла куда-то на свою больную голову. Что-то оборвалось в крепкой, сильной душе женщины в его руках: Наннель затряслась в последней попытке сдержаться, а после слезы страшным, разрушительным потоком хлынули из ее глаз, пачкая черными разводами лицо, шею, линию груди над шелковым бюстгальтером и руки Дмитрия, поглаживающие мягко медленно краснеющее лицо. — Хорошо, что ты сняла платье, — ухмыльнулся Дмитрий, видя, что буря миновала, — Иначе в опере бы все подумали, что я искупал тебя в мазуте. — Дурак, — рассмеялась сквозь слезы Наннель, стукнула Дмитрия в грудь кулаком и совсем успокоилась, прижавшись к нему всем телом. — Я боялась, что схожу с ума, — призналась Наннель, — мне даже начинало казаться, что я не люблю тебя, хотя это так глупо, что не может быть правдой… — Ничего, я знаю, это пройдёт, и я не тороплю тебя, — Дмитрий погладил ее по безнадежно испорченный прическе, — но я принёс тебе подарок, и, боюсь, после этого разговора ты не захочешь его принять. Наннель, отстранившись, посмотрела на него вопросительно. Кивнув своим собственным мыслям, Дмитрий поднял с пола пальто и вытащил из нагрудного кармана увесистый сверток в опечатанной банковским сургучом почтовой бумаге. Несколько секунд бумага хрустела у него под пальцами, летели прочь печати — и в электрическом свете ламп засверкали магическим светом десятки крупных бриллиантов в компании черных агатов с алыми прожилками. — Это фамильные украшения Дегофф-Унд-Таксис, — пояснил Дмитрий, — после смерти моей бабушки их никто не носил, и уже тридцать лет они лежали в сберегательной ячейке венского банка. Этот комплект дарят женам на первую годовщину свадьбы, и с учетом того, что мы поженились около года назад, да и к тому же собираемся сделать это еще раз, я подумал, что могу наконец сделать этот подарок тебе. Наннель, как зачарованная, приподняла пальцами огромное, в три кольца, ожерелье. — Если тебе неприятно принять его, то… — Я могу надеть его сегодня? — спросила Наннель, глядя пристально в глаза мужа, — кажется, мы еще не окончательно опоздали в оперу. Дмитрий опешил. — Но если ты появишься в нем в обществе, это будет означать, что ты абсолютно и бесповоротно решила быть графиней Дегофф-унд-Таксис. Наннель улыбнулась — странной, усталой, но при том совершенно светлой улыбкой. — Кончено, будет. Я ведь твоя жена. Если конечно, за блеском этих невозможных камней кто-нибудь вообще разглядит моё лицо! Дмитрий, облегченно рассмеявшись, привлёк Наннель в объятия. И когда в ложе оперы Наннель, чье присутствие вызывало у гостей многосложный шепот и переглядки, наклонилась над перильцами, и свет прожекторов упал на огромные камни в трехсотлетней оправе, Дмитрий знал, что как бы ни блестели бриллианты и титул, который приобретала Наннель, выходя за него, люди все равно смотрели и будут смотреть на нее по-прежнему — как на покрытую мраком, загадочную и манящую диву фон Тешем. Кристина, облаченная в сари, выводила на сцене финальную арию оперы «Лакме» — действительно, чистейшим сопрано из всех.