Возвращение в Лутц

Когда Дмитрий, устало потирая виски, вышел из кабинета, то застал жену в холле, громко кричавшей по-итальянски на кого-то в телефонной трубке. — Что-то случилось? — спросил он, когда Наннель нажала рычаг «отбоя», положив руки ей на плечи и слегка сжимая, призывая расслабиться. — Ничего необычного, — ответила она, — мой импресарио слишком эмоционально перечислял мне список сезонных премьер. — Это тот толстяк, который ездил с нами в Ла Скала во время твоих гастролей и визжал, как кабан подстреленный, когда мы сбежали в Венецию на пару дней? Наннель рассмеялась. — Да, это он! — И что ему снова от тебя нужно? — спросил Дмитрий, — ты только что вернулась из турне, у тебя отпуск, и, напоминаю, у тебя свадьба! — Знаю, милый, — мягко улыбнулась Наннель, оборачиваясь к нему, — но сейчас разгар сезона, и я нужна на репетициях. Дмитрий сложил руки на груди и нахмурился. — То есть тебе нужно снова поселиться в Вене? — Это зачем? — не поняла Наннель. — Помню я эти твои репетиции в Ла Скала. Ты пропадала в театре каждый день. Если ты будешь также каждый день ездить отсюда в Венскую оперу, ты, во-первых, свихнешься, а, во-вторых, потратишь все наше состояние на билеты. Наннель облегченно выдохнула и погладила Дмитрия по расшитому белым шелком вороту домашнего халата. — В Ла Скала у нас были гастроли, там, конечно же, нужны были ежедневные репетиции, без этого никак! А здесь я справлюсь за неделю. Не переживай, это же моя родная сцена, а я уже исполняла все роли, которые мне предложили. Отрепетировать нужно будет разве что режиссёрские находки, да спеться с новыми партнерами! Если, как мне сейчас обещали, репетиции начнутся завтра, то я увижу тебя снова уже в следующий вторник! — В смысле во вторник? — фыркнул граф, — я еду с тобой! Наннель удивлённо вскинула брови. — Ты же говорил, что тебе нужно уладить дела с местными фермерами! — Ничего, это подождет, — Дмитрий уже мягко подталкивал ее к лестнице на второй этаж, — раз представляется такая возможность, нужно проверить нашу венскую квартиру. Управляющий давно ничего о ней не писал. И потом… Тебе разве не нужно платье? — Платье? — снова не поняла Наннель. — То самое, с ужасным длинным белым шлейфом, которое будет отлично смотреться на фотографиях напротив церкви, — Дмитрий закатил глаза, — ты же не собираешься выбирать его в одиночку? Наннель у самой двери в гардеробную развернулась и ткнула Дмитрия пальцем в грудь. — Ты вообще в курсе, что жених не должен видеть невесту в подвенечном наряде до свадьбы? — С учетом того, что мы уже женаты, думаю, это предостережение не очень актуально? — Иди уже собирай вещи, раз навязался! — беззлобно рассмеялась Наннель, целуя мужа в щеку. Дмитрий кивнул и, дождавшись, пока жена скроется в гардеробной, устало прикрыл глаза. Ему не хотелось ехать в Вену — но отпускать туда Наннель одну после всего, что случилось, и после всех тех ужасов, что этот город принёс ей, ему не хотелось еще сильнее. Наннель была сильной женщиной, которая умела тщательно избегать боли своего прошлого, перемещаясь в городе исключительно между Венской оперой и выборочными светскими вечерами, но ему хотелось быть рядом — на случай, если ей понадобится кто-то сильнее, чем она сама. Наннель уже ждала его внизу — в привычном своем столичном костюме очередного вырвиглазного оттенка. Дмитрий демонстративно зажмурился. Наннель показала ему язык. — Послушай, — вдруг спросила она, когда нагруженная чемоданами машина тронулась с места, — а чей мундир хранится в кофре в нашей гардеробной? Я разбирала свои вещи перед поездкой и наткнулась на него. Граф чуть вздрогнул и пожал плечами. — Мой. Наннель округлила глаза. — Мундир офицера императорского гусарского полка — твой?! — Что тебя удивляет? Наннель пристально взглянула на своего мужа. — Ты никогда не говорил, что был в армии. — Я не был в армии, Наннель, — стараясь звучать мягко, проговорил Дмитрий, — я воевал. Это полевой китель. И, не решаясь взглянуть на жену, он, жестом попросив достать ему из портсигара свежую сигарету, продолжил: — Мне было двадцать, когда началась война. Университет пришлось оставить — тогда все мужчины благородных фамилий призывались в императорский полк. Я плохо помню теперь, как все было, но почему-то отчетливо ощущаю до сих пор, как странно было сразу после парадных строев и сияющих улыбками улиц Вены оказаться в чёртовом аду. Кругом страх, смерть и грязь… Очень много грязи. Мне тогда долго еще снилось, как я в ней тону вместе со своей несчастной лошадью. Дмитрий нервно выдохнул, вцепившись в руль, и, сбавив скорость, отважился наконец-то взглянуть на жену. Наннель смотрела на него пристально, не мигая, словно подыскивая нужные слова утешения. Ей очень хорошо представился юный Дмитрий, испуганный и изнеженный порядками большого дворянского дома, в чернеющих окопах Ничейной Земли. Всё то, что еще могло остаться в нем от радости прошлой жизни, в тех окопах погибло навсегда. Там же когда-то погиб ее отец. Там же погибла половина империй мира. — Прости, — пробормотал Дмитрий, — я не хотел расстраивать тебя. Но ты первая подняла эту тему. И вдруг он ощутил, как его подрагивающих на руле пальцев касаются теплые руки. — Это ты меня прости, — проговорила Наннель, отрывая его правую ладонь от руля и поднося к своему лицу, — я не знала, что эти воспоминания все еще болезненны для тебя. — У нас у всех есть раны, которые не заживают, тебе ли не знать, — горько ухмыльнулся Дмитрий, перехватывая ладонь Наннель и поднося ее к губам. До самого вокзала они ехали молча, так и не расцепляя рук. Наннель смотрела в окно, впитывая в себя образ темнеющего под снегом средневекового городка, и через некоторое время заметила странное: люди, встречавшиеся им на пути, не спешили уходить с дороги. Напротив, они, отвлекаясь от всех своих дел, улыбались и махали, приветствуя своего лэндлорда. Какая-то девочка, заметив автомобиль, побежала, размахивая руками, прямо к нему и наверняка угодила бы под колеса, если бы мать проворно не подхватила ее на руки. — Они так любят тебя, — улыбнулась Наннель. Дмитрий фыркнул. — Ты с таким удивлением об этом говоришь, что мне в пору обидеться! — Я просто вспоминаю, с каким страхом тебя встречали в Небельсбаде… — В Небельсбаде нашу семью знают как мрачных господ еще более мрачных земель высоко в горах, полагаю, нас даже за глаза называют упырями. А для Лутца я — единственный хозяин. Ты бы знала, сколько сил мне стоило сохранить его в том виде, в каком ты его видишь. — Я думала, что Лутц — автономное поселение, — удивилась Наннель, — есть же и фермы, и коммерческие магазины, я даже видела шахтерские постройки!.. — Когда империя развалилась, до этого автономного поселения никому не было дела, — хмыкнул Дмитрий, — был неурожайный год и страшная зима, еды не хватало, а шахты замёрзли до основания. Маленькие города тогда вовсю делили между собой осколки империи, и, как ты понимаешь, до крохотного графства в горах рук ни у кого не доходило. Здесь ведь нет этнической общности: половина населения говорит на венгерском, треть на чешском, и еще часть — на силезском диалекте немецкого. Ни одно новое государство не понимало, куда эту странную землю присоединить, и мы остались одни. Конечно, Лутц был не один таким брошенным графством, но все равно было очень трудно. Я тогда только вернулся с фронта и совершенно не знал, что со всем этим делать. — А как же твоя мать? — воскликнула Наннель, — она же должна была что-то предпринять! — Матери всегда было плевать на Лутц, — процедил Дмитрий, — ее интересовал только замок, а из него не видно, что творится в городе. В конченом итоге, она просто сбежала в Небельсбад к своему любовнику. Полагаю, ты понимаешь, кого я имею в виду. Они тогда только познакомились. Наннель коротко улыбнулась, вспомнив о милом мсье Густаве, поспособствовавшего во многом их с Дмитрием союзу, но тут же осеклась. — И ты оказался здесь совсем один? С поля боя — и тут же в пучину проблем? — У меня не было выбора, — пожал плечами Дмитрий, — хотя, по правде говоря, сначала я действительно пытался отсиживаться в замке. Знаешь, когда пытаешься не замечать бедствий, в какой-то момент начинает казаться, что их нет… Но однажды ко мне пришел городской глава и попросил отдать ему старый сарай у замка — под трупы, потому что на кладбище промерзла земля, и похоронить людей, умирающих пачками, было невозможно. Возможно, я был слишком впечатлительным тогда. Но я не смог больше сидеть в стороне. Наннель завороженно прикрыла рот ладонью. — И ты отдал городу все свои деньги?! — Нет, это было бы недальновидно и недостойно, — пробурчал Дмитрий, — но я оценил, во что могу вложить их, чтобы на первых порах люди хотя бы перестали умирать от города. Усилил полицию, ввел жесткие рестрикции, вызвал из Будапешта мастеров, которые построили новые мельницы и расконсервировали каменоломню. Дал людям работу, чтобы они прекратили жалеть себя и заниматься чепухой. — Как можно заниматься чепухой, когда вокруг тебя творится ад?! — Поверь, люди находят способы. Тогда, например, в моде были посмертные фотографии, и люди часами стояли на морозе в очереди с трупами родных на руках, чтобы сделать последние совместные портреты с ними. Наннель побледнела. — Будто сцена из преисподней… — Именно поэтому фотографа я выслал из города, — отозвался глухо Дмитрий, — потом выписал с шахты технику, которая пробурила замерзшую землю, чтобы люди могли похоронить близких. Мертвые должны быть с мёртвыми. Иначе горы прогневаются. Наннель судорожно вздохнула. Рациональность, мешавшаяся в речах Дмитрия с невозможной для человека его положения суеверностью, выбивала ее из колеи. Этот мужчина, державший теперь ее руку, не давал своим людям впасть в мистическое безумие и в то же время успевал соблюдать необходимые по его мнению ритуалы соседства людей и природных сил. Как много пришлось пережить ему тогда, мальчику двадцати с лишнем лет, привыкшему к пышным балам и приемам в обеих столицах империи, чтобы сохранить то, что было дорого его сердцу? Вдруг Наннель вспомнила о том, что она сама делала в те годы — тяжелые для всей Европы, и ей вдруг стало мерзко. — Ты так погрустнела, — отозвался Дмитрий, — Я снова тебя расстроил? — Нет, милый, — слабо улыбнулась Наннель, — просто мне вспомнилось, что в то время, пока ты спасал целый город, я не смогла даже спасти себя. Я восхищаюсь тобой. Дмитрий с силой сжал ее пальцы. — Никогда не сравнивай наши пути, Наннель, — тяжелым голосом сказал он, — нам обоим было плохо, и высчитывать, кому пришлось хуже, бессмысленно. Я может и спас город, но себя погубил окончательно. Я запретил себе любую чувственность и любое проявление эмоций, потому что тогда, в окружении смерти, это была непозволительная роскошь. А ты смогла сохранить себя — несмотря ни на что. Иначе как бы ты еще могла теперь любить такой льдистый камень, как моё сердце? Он остановил машину, и Наннель, не обращая внимание на людей, продолжавших сновать перед машиной, потянулась к его губам. — Если бы ты был льдистым камнем, как ты сам сказал, смог бы ты любить уже моё сердце — саднящее и кричащее от каждого резкого чувства? Дмитрий наклонил голову, устало отвечая на поцелуй. — Напомни мне поднять в вагоне-ресторане бокал за торжество контрастов, — проговорил он, игнорируя доносившийся с привокзальной площади восторженный писк городских девушек, — поедем скорее, пока мы совсем не закопались в наших незаживающих ранах. Хитро покосившись на визжащих, Наннель первой вышла из автомобиля и, улыбнувшись, крепко прижалась к Дмитрию, смыкая руки у него за спиной. — Раз они теперь «наши», — сказала она, глядя ему в глаза, — то пора начать лечить их, чтобы зарубцевать навсегда, как считаешь? Дмитрий лишь улыбнулся, подталкивая жену к выходу на перрон под смущенное шушуканье юных наблюдательниц. Им еще нужно было сохранить пару-тройку тем для душеспасительных разговоров в пути до Вены.