Возвращение в Лутц

Новость о грядущей свадьбе графа и оперной дивы разнеслась по округе так стремительно, что вновь оказавшаяся в ранге жениха и невесты чета Дегофф-унд-Таксис лишь плечами пожала — по крайней мере, выражать свое отношение к делу как-то иначе, когда Клотильда принесла к завтраку свежие газеты, было бы опрометчиво. В конце концов, потрясения нужно встречать с достоинством. Дмитрий брезгливо смял «Зубровский вестник» в том месте, где заканчивалась статья о «помолвке века», сделал глоток успевшего остыть кофе из чашки немецкого фарфора и взглянул на Наннель — та на противоположном краю стола аппетитно вгрызалась в тост с джемом. — Я сегодня еду в город, разбираться с делами поместья, — как можно более небрежно сказал Дмитрий, — составишь мне компанию? Наннель ухмыльнулась. — А в вашей «деревне» можно показывать людям невесту до свадьбы? Дмитрий состроил грозное выражение лица и снова спрятался за фарфоровой чашкой. — Не дуйся, — примирительно сказала Наннель, — я не могу удержаться от таких шуток теперь, после рассказов о вашем тотальном суеверии! Если ты действительно не против, я с удовольствием съезжу с тобой. Тем более, я еще не видела ничего в Лутце. — Хорошо, — смягчился Дмитрий, — я буду ждать тебя внизу через час, думаю, тебе хватит времени. — Времени на что? — не поняла Наннель. Дмитрий скривил губы, окинув облик жены многозначительным взглядом. Наннель вышла к завтраку в привычном графу пурпурном платье с большим белым бантом на груди. Это был идеальный наряд для прогулок по осеннему курортному Монтре. Но никак не для Лутца. — Ты не можешь ехать в красном, — наконец сказал Дмитрий. — Почему это? — оскорбилась Наннель. — По традициям Лутца, такой красный цвет может носить только действующая графиня Дегофф-унд-Таксис. — Но я и есть действующая графиня! — воскликнула Наннель, — Иди к черту, я бывала в маленьких городах, как Лутц, и знаю правила приличия! — Ты бывала в них как гостья, но не как будущая хозяйка, а это большая разница! — И я все еще не вижу проблемы в красном платье! — Послушай, — раздраженно процедил Дмитрий, — ты сама затеяла эту игру с повторной свадьбой! Раз ты сама предпочла снова стать «графской невестой» во имя каких-то народных мнений, то будь добра, соблюдай традиции этого самого народа! В красном ты не поедешь! Наннель зло топнула ногой под столом, от чего чашки на массивном дубовом столе опасном зашатались, но, оценив справедливость слов Дмитрия, вернула своему лицу спокойное выражение. — Ладно, — произнесла Наннель с видом оскорбленного достоинства, — но что мне тогда надеть, по-твоему?! Дмитрий, мысленно праздновавший победу, хищно улыбнулся. — Черный, думаю, тебе вполне подойдет. Как бы ни сыпала Наннель едкими оскорблениями, натягивая нелюбимое и слишком строгое для ее натуры платье с закрытым воротом, уже на полпути к центру города она поняла, насколько много смысла было в словах Дмитрия: черный не просто был уместен для Лутца. Сам Лутц был городом чистого, чёрного цвета. Изящные улочки, такие узкие и такие старые, что явно видели расцвет и закат Австро-Венгрии, под слоем блестящего в розовом сиянии солнца весеннего снега казались вырезанными в угле. Углисто-чёрной была и церковь, смутившая Наннель в первый визит в этот город, и одежды прохожих, и шпиль ратуши, возле которой Дмитрий наконец остановил автомобиль. Немноголюдная улица на секунду стихла, а затем изошлась почти восторженным шепотом. — Я ненадолго, — проговорил Дмитрий, помогая Наннель выйти из машины и украдкой сжимая кончики ее пальцев, — ты найдёшь, чем занять себя? — Кажется, занять собираются меня, причем в принудительном порядке, — настороженно ответила Наннель, краем глаза замечая, как вокруг автомобиля смыкается круг любопытных горожан. И, как только Дмитрий скрылся в дверях городской ратуши, круг людей в одеждах однородного черного цвета захлопнулся вокруг Наннель, как оковы. — Здравствуйте, кышасонье (венгр. — обращение к незамужней женщине), — обратилась к не успевшей опомниться Наннель пожилая дама в шляпке загадочной формы: при достаточно модном и дорогом фасоне она была надета на тугой черный платок, — должно быть, вы госпожа фон Тешем, из Вены, будущая жена нашего графа? Очень приятно вас увидеть. Меня зовут Изидора Бардош, я супруга городского главы. Не составите мне компанию за чашкой чая, дорогая? А потом мы можем сходить и в церковь… — Давайте пока начнём с чая, — наконец вышла из оцепенения Наннель, отлипнув от казавшейся спасительной дверцы автомобиля, — А дальше посмотрим, как распорядится нами судьба. Госпожа Бардош широко улыбнулась, растянув свои морщинистые широкие щеки до самых ушей, подхватила Наннель под локоть и уверенно повела куда-то вглубь города, со знанием дела обходя кучки шепчущихся горожан. — Извините, госпожа фон Тешем, наши люди так неделикатны, — пыхтела грудным голосом пожилая матрона, усаживая новую знакомую за столик в маленькой, темной кофейне, в которой едва умещалось пять мест, да и те — в высь, по этажу на каждый стол, — всем не терпится взглянуть на будущую хозяйку. Да и потом, вы не думайте — мы следим за венской светской жизнью! У нас даже есть пластинки с вашими записями! Сейчас, сейчас, я сбегаю, принесу… И женщина действительно подорвалась с места, едва успела сесть на него, но Наннель, уже порядком утомившаяся от чрезмерной провинциальной суеты, бесцеремонным жестом удержала ее на месте. — Не трудитесь, я вам верю. Госпожа Бардош тяжело выдохнула, села на место, пристально всмотрелась в лицо своей новой знакомой и вдруг ни с того ни с сего заявила: — Вы не девственница. Наннель, успевшая взять чашку, подавилась так сильно, что заварка едва не полилась у нее из носа. — Простите?! — Вы слишком взрослая, чтобы быть девственницей. Не взыщите, если я не права. — Почему вас это волнует?! — громче и злее, чем следовало, прошипела Наннель, — И почему, ради бога, мы говорим об этом?! Госпожа Бардош как ни в чем ни бывало подозвала официанта и велела принести к чаю по полной рюмке ягодной водки. — Не обижайтесь, — примирительно ответила госпожа Бардош, — не хотела вас шокировать. Просто все ожидали, что граф женится, как принято в их семье, на дебютантке первого сезона, или на наследнице из соседнего графства на худой конец, а тут новость о вас… Вы уж простите нашу провинциальную прямоту. Наннель вдруг отчего-то стало стыдно. — Простите, — с трудом улыбнулась она, — я не хотела на вас кричать. Просто всё это так… — Необычно, да? — снова оживилась пожилая женщина, и не думая обижаться на вспыльчивость столичной дивы, — я вас прекрасно понимаю! Наш мир, должно быть, кажется вам на редкость старомодным… — Вовсе нет, — совсем оттаявшим голосом ответила Наннель, касаясь кончиками пальцев своего бокала, — просто здесь все выглядит точно как в тех книгах сказок, что мне читали в детстве. Словно в подтверждение этому над самой головой женщин вдруг закричали жутким механическим петушиным криком резные часы. — Как вы познакомились с Дмитрием? — решила продолжить свой допрос госпожа Бардош. Наннель на секунду задумалась, стоит ли говорить правду. — Мы оказались вместе в Небельсбадском «Гранд Будапеште» и очень быстро поняли, что нам нравится проводить время вместе. Он был один, а я недавно овдовела. — Так значит, вы были замужем? — Была, — в очередной раз подтвердила Наннель. Половина рюмки ее уже опустела, и ей явно становилось теплей на душе. — И, значит, были близки с мужчиной? — не унималась госпожа Бардош. — А в чем все-таки принципиальная важность этого вопроса? — беззлобно спросила Наннель, которую прямолинейность местной публики начинала под воздействием спиртного в каком-то роде даже веселить, — меня что, изгонят из графства за отсутствие девственной плевы? — Ну не изгонят, конечно, — серьезно ответила пожилая женщина, — но такая замечательная традиция пропадёт… Наннель напряглась. — Какая традиция? — Когда женится зубровский аристократ, в первую брачную ночь он должен взобраться на крышу замка, рискуя жизнью, и повесить окропленную кровью простынь с вышитым гербом на флагшток. Наннель почувствовала, как к горлу стремительно подступает истерический хохот. — А у вас тут подают что покрепче? — нервно спросила она, опрокидывая в себя остатки ягодной водки. Дмитрий, знавший все закоулки родного города, застыл, как изваяние, с открытым ртом на пороге центральной таверны. Он готов был к любому исходу вечера: что Наннель, заскучав и разочаровавшись, будет ждать его с видом оскорбленного достоинства в автомобиле, что она забудет о времени, забывшись молитвой в церкви, что она, на худой конец, окажется с цепких лапах кого-то из дам «высокого положения» — жены городского главы или дочерей окружного прокурора. Но увидеть Наннель в трактире, в толпе расшумевшихся горожан, выводящей своим знаменитым «хриплым» меццо-сопрано арию «чардаш» из оперетты «Сильва», да еще с по-хулигански поднятым подолом платья, было для Дмитрия почти шокирующим. Такие выходки, безобидные для столицы, но совершенно непотребные для консервативного Лутца, должны были бы ввести жителей в праведный, христианский ужас. Но толпа — глупая, необразованная по большей части, знавшая о Вене и о венской опере лишь определяющие прилагательные «пышно», «дорого», «богато» — совершенно непостижимым образом не собиралась поднимать Наннель на вилы. Напротив, угрюмые обычно в рабочие дни жители города, казалось, радовались ей, словно празднику. «Чардаш ведь народный» — догадался Дмитрий, медленно проходя внутрь. Это многое объясняло — национальная мелодия, хоть и перевранная как только можно Имре Кальманом, не могла не подкупать сентиментальных провинциалов. Толпа настолько была увлечена случайным выступлением столичной дивы, что тревожные вздохи от появления на празднике жизни хозяина луцских земель раздались лишь тогда, когда Наннель, закружившись, едва не упала тому на руки. Зал в ожидании затих. — Что тут происходит? — мрачно спросил Дмитрий. И вдруг совершенно неожиданно из ближайшего ряда раздался звонкий женский голос. — Ваша светлость, как чудесно, что вы вернулись! — воскликнула госпожа Бардош, и публика будто отмерла. Зал зашушукался, заулыбался, и Наннель, с трудом удерживавшей все это время равновесие, вдруг показалось это очень важным: значит, Дмитрия в городе уважают и ценят, несмотря на его жесткий нрав. Значит, все было не так страшно, как ей показалось с самого начала. — Спасибо, я тронут, — сухо отозвался Дмитрий, сдерживая утомленную улыбку, — и все-таки, что происходит здесь? — О, ваша светлость, госпожа фон Тешем поет нам чардаш! — почти смеясь, ответил хозяин заведения, — это так чудесно! У нас в зале для гостей есть патефонная пластинка с записью ее прошлогоднего выступления в «Травиате»! Знал ли я, что доживу до того, что она будет петь здесь, в моем доме! Боже правый, какая честь, какой подарок! Ваша светлость, как чудесно распорядилась судьба, избрав эту женщину вам в суженные! Дмитрий поморщился и ощутил вдруг, что краснеет. — Благодарю, но избавьте меня впредь от непрошено высказанного мнения. Он подошел к Наннель вплотную и едва успел поймать ее под локоть — та, зацепившись каблуком за выскочивший паркет, завалилась на бок. «Пьяная» — заключил Дмитрий, взглянув в подернутые характерной пеленой льдистые глаза. — Выделываешься, как обычно? — шепнул он ей на ухо, обводя толпу напряженным взглядом. — Разумеется, — ехидно отозвалась Наннель. Дмитрий едва заметно улыбнулся. — Рад, что вы познакомились с будущей графиней, — громко сказал он, подталкивая Наннель к двери, — но мы удаляемся. Доброй ночи. «Доброй ночи, ваши светлости!» — раздалось нестройным веселым хором со всех концов зала, и, едва пара вышла за порог, снова грянула весёлая музыка. — Ну и что это было? — спросил как мог строго Дмитрий, когда Наннель, плюхнувшись на сидение автомобиля, по-хулигански положила ноги на панель перед лобовым стеклом. — Знакомилась с местным колоритом, — пьяно протянула женщина, — что, теперь точно сожгут меня, как ведьму? — Слишком много чести, — фыркнул граф, — просто решат теперь, что я женюсь на городской сумасшедшей. И как тебя угораздило так надраться, Наннель? Где? С кем? — Где — не скажу, — честно ответила Наннель, — но пила я с женой какого-то городского главы или как его там… Чистую гадость пила, абсент в Париже и тот приятнее. — Ежевичная водка, — заключил Дмитрий, — семидесятиградусное деревенское пойло. Предупреждаю, утром тебе будет так плохо, что ты будешь умолять застрелить тебя. — Да не боись ты, — пробормотала Наннель и вдруг осеклась, пытаясь сесть прямо, — господи, как я начала выражаться?! Милый, умоляю, в медовый месяц отвези меня в столицу, а то я превращусь в одну из этих луцских женщин в средневековых платках и трех подъюбниках! Автомобиль остановился у парадных ворот замка, и Дмитрий, выйдя, наклонился над пассажирским сидением, готовясь помочь подвыпившей жене выбраться. — Три подъюбника? — усмехнулся он, — не самая страшная угроза. Я и больше на тебе видел, когда ты в Париже пела «Цирюльника». Наннель состроила жуткую гримасу. — Я растолстею, нарожаю тебе десять, нет… сорок детей, — бормотала она, прикрыв глаза, — начну подвязывать волосы бантом и буду назвать тебя… Как по-венгерски «папочка»? — Апу, — улыбнулся Дмитрий, закидывая безвольные женские руки себе на плечи. — Апу! — гордо повторила Наннель. Дмитрий взглянул на нее: совершенно беззащитную перед ним, усталую и запутавшуюся, и отчего-то очень отчетливо ощутил, что сердце его забилось быстрее. — Отличная перспектива, — он наклонился к упрямо сложенным губам, — аньюци (венгр. — «мамочка»).