Возвращение в Лутц

Наннель зябко поежилась, натягивая рукава шерстяного платья до самых пальцев — в замке стоял пробирающий до костей холод. Парадные залы и крыло с комнатами господ, построенные еще в средневековье, в течение долгих сотен лет копили в себе сырость и лёд, не таявший меж камней даже самым жарким летом, а потому, когда молчаливая и услужливая Клотильда сказала, что приготовила ванну, новоявленная графиня едва не застонала от облегчения. В конце концов, греться целый день у камина, представляя себя леди из старинного рыцарского романа, ей порядком опостылело. Она еще помнила, как грело ее кожу солнце Езоло — крошечного города на итальянской ривьере, где она родилась. В последний раз она ощущала его в пятнадцать лет — тогда ее звали Наннетта Альбиноли, и в то злополучное утро она стояла долго-долго на старом причале и смотрела, как чайки выклёвывали из морских барашков мелких сардин. На ней было дорожное серое платье и шляпа с широкими полями — ей казалось, что в таком виде она хоть немного похожа на взрослую даму. Молодой аристократ с красивой фамилией фон Тешем из австрийской столицы сделал ей, дочери обедневшей вдовы, предложение и увозил ее в большой мир, и ей очень хотелось ощущать себя солидной дамой, которая скоро станет настоящей баронессой. Юной восторженной Наннетте тогда было еще неизвестно, что фон Тешем перестанет существовать для нее через считанные дни — прямо с венского вокзала он отвезет ее в притон, куда свозил, как позже оказалось, бедных девственниц со всех концов Европы, и больше никогда не появится в ее жизни. Дмитрия не было с утра. Наннель не интересовалась, куда он мог исчезнуть — в конце концов, дела поместья требовали незамедлительного участия отсутствовавшего почти год хозяина. Но ей все-таки было непривычно находиться так долго без его внимания. В Монтре, их тихом уютном пристанище на нейтральной земле, они не расставались дольше чем на час — у них просто не было такой потребности. И вот теперь Наннель с большим изумлением замечала, что отсутствие Дмитрия в ее жизни стало казаться непривычным и тревожным. «Теряешь всю свою независимость, девочка» — пожурила она себя, нехотя вылезая из платья и облачаясь в лёгкий шелковый халат, в котором каждое дуновение сквозняка ощущалось, как нож в самое сердце. Ей нужно было потерпеть совсем чуть-чуть — пару шагов от гардероба до ванной комнаты. И эти шаги она преодолевала почти как семь подвигов Геракла. Ванна была выполнена в той же мрачной стилистике, что и весь «хозяйский» этаж: тяжеловесные каскады резных деревянных бордюров под потолком, колонны в виде свитых хвостами козерогов, бесконечные «пламенеющие» элементы, и посередине этого великолепия — жалкая в своей современности — стояла ванная, отделанная популярной серо-розовой эмалью и с золотым краном в виде длинной лебединой шеи. От ванной, наполненной горячей водой, исходил пар, и потолок, в который упиралось все готическое великолепие, выглядел бесконечным чёрным тоннелем. «Я в аду, и это мой персональный котел» — хмыкнула про себя уже стучавшаяся зубами от холода Наннель, скинула халат и нырнула наконец в долгожданный источник тепла. Опускаться в воду с головой было опрометчиво — с тщательностью подведенный с утра макияж расплылся, и Наннель пришлось, неловко ёжась, тянуться за полотенцем и ручным банным зеркальцем. Безжалостным и точными движениями под полотенцем исчезали следы туши, помады, кирпичных румян, и через несколько минут в зеркале вместо загадочной новой графини отразилась очень уставшая и измученная долгими переездами женщина, которой никак не удавалось до конца согреться. «Холодновато в вашем аду» — мысленно ругнулась Наннель и, протянув руку еще раз, достала из кармана халата припасенные с утра сигареты. Мундштука не было, и табак неприятно горчил на кончике языка, но ощущение дыма в легких быстро привело Наннель в чувство. Нервозность, накатившая после долгого пути и отсутствия Дмитрия рядом, постепенно улетучивалась, и графиня, зачесав назад мокрые волны волос, прикрыла в блаженстве глаза. Умиротворение ее нарушили по-хозяйски коснувшиеся губ кончики пальцев, нелюбезно выдернувшие докуренную почти до основания сигарету. — Не кури в ванне, — тоном строгого учителя сказал родной голос, — а то пропахнешь табаком вперемешку с мылом, в жизни потом не отмоешься. — Тебе не кажется, что ты опоздал с нравоучениями? — спросила беззлобно Наннель, открывая глаза. Дмитрий возвышался над ней, облокотившись об эмалированный бортик, — и вообще, выйди, я голая! Послышался мягкий шум снимаемой одежды, шелест накрахмаленного сукна, и Наннель, охнув, ощутила прикосновение к себе чужого тела. — Я тоже, — бесстрастно отозвался Дмитрий, обнимая Наннель сзади. Та, ухмыльнувшись, откинула голову на его плечо. Тепло соприкасающейся кожи успокаивало и вырывало из реальности. Наннель на секунду показалось, что последних нескольких суток пути просто не было, и они с Дмитрием снова были под южно-европейским солнцем — там, где не было глупой потребности в церемониях, где они могли ходить, держась за руку, как влюбленная пара, без опасности столкнуться с кем-то из знакомых, которым потребовалось бы давать объяснения. Там, где не было нужды в громких титулах, именах, где они могли быть друг у друга совершенно открыто. И где совершенно точно не было никакой необходимости в обилии комнат, которые невозможно было протопить до конца. — Пожалуй, я поселюсь в ванне, потому что иначе замерзну в этом замке насмерть, — лениво проговорила Наннель, потираясь щекой о мерно вздымавшуюся мужскую грудь. — Тогда Клотильда подсыпет тебе в воду серебро и замучает до смерти молитвами, — пробормотал успевший задремать Дмитрий, вздрогнув, — она до обморока боится всех водяных тварей. — Какой изысканный комплимент, любимый, — протянула Наннель мерзким голоском, мстительно царапнув Дмитрия острым маникюром по рёбрам. — Серьезно тебе говорю, — будто не заметил этого Дмитрий, — в Лутце все помешаны на страшных сказках о водяных и русалках. И боятся их до смерти. — Я думала, что русалки давно романтизированы датчанами, — улыбнулась Наннель. — Ты не в Дании, ты в Зубровке, — хмыкнул граф, — тут русалки бесхвостые, зато рогатые, с тысячью пальцев и тремя рядами клыков. Так что к рекам и уж тем более к озерам здесь люди не ходят. — Боже мой, граф, да вы суеверны? — засмеялась Наннель и потянулась, ощущая, как крепкие пальцы удерживают ее за талию. Ладони, ослабив хватку, мягко двинулись вверх по спине, привычно минуя глубокие рубцы под лопатками, и наконец, остановившись, погладили худые женские плечи. Наннель вздрогнула — она не стеснялась того, что Дмитрий знал об ее уродстве. Шрамы напоминали ей о жизни, из которой она сумела выбраться. Именно они отделяли испуганную Наннетту Альбиноли, плачущую и не успевающую вытирать кровь между ног, от дивы фон Тешем — безжалостной стервы, захватившей наскоком сцену Венской оперы и не отдававшей ее ни одной сопернице. Но то, как Дмитрий принимал эти шрамы, изучая каждую ночь кончиками пальцев, как научился избегать болезненных участков, как безбоязненно припадал к уродливой мертвой коже губами, заставляло Наннель трепетать. Это тоже будто был рубеж — между жестокой примадонной и женщиной, которая наконец-то научилась любить. — Это не Вена, Наннель, и даже не курортный Небельсбад, — отчего-то невесело сказал Дмитрий, — это горная деревня, сколько бы замков тут ни стояло. И не быть суеверным здесь — значит, выставить себя на посмешище. — Но ты же не хочешь сказать, что веришь во всю эту чушь про русалок? — встревоженно спросила Наннель, оборачиваясь к Дмитрию всем корпусом. Тот примирительно провел ладонью по ее лицу, смывая с щек остатки плотной туши. — Скажем так, — зачем-то понизил он голос, — я не сопротивляюсь, когда на день всех святых Клотильда вешает на парадные ворота венок с сушеным чесноком. Наннель поцеловала середину его ладони. — Какой романтизм. Надеюсь, меня не сожгут здесь на костре за мои рыжие волосы? — Посмотрим, — Дмитрий сощурился, уклоняясь от тычка поддых. Пар постепенно рассеивался, вновь открывая взгляду давящую готическую резьбу, и Наннель почувствовала, как снова покрывается мурашками. — Я так полагаю, получения вида на жительство в этом корыте откладывается? — ехидно проговорил Дмитрий, помогая жене встать из остывшей воды. Ледяная плитка жгла ступни, и Наннель, зашипев, повисла у Дмитрия на шее. — Я уже не так против перспективы быть сожженной как ведьма, — буркнула женщина, сжимаясь комочком в руках стоически переносившего ледяную плитку под ногами Дмитрия, — на костре явно теплее. — Если ты не прекратишь причитать, я тебя собственноручно обложу поленьями, — проговорил Дмитрий, укутывая жену в халат с меховой оторочкой, напоминавший скорее шубу польского шляхтича, чем банную принадлежность. Наннель на это лишь фыркнула и отвернулась. — Ну только попробуй, а я на тебя посмотрю! «Итальянская душонка» — обреченно вздохнул Дмитрий, но тут же осадил сам себя. Наннель, женщина, которая согласилась быть с ним, несмотря ни на что, всю жизнь только и делала, что пренебрегала своим комфортом. Неужели теперь он в праве смеяться над ней, если она просит о сущей мелочи — о совершенно приземленной, бытовой капле тепла? В конце концов, ей это важно — меццо-сопрано не выживает в ледяных пещерах. — Потерпи совсем немного, прошу тебя, — как можно мягче проговорил Дмитрий, забираясь в постель и прижимая завернувшуюся в кокон из халата и одеял Наннель к себе, — обещаю, скоро в доме будет тепло. Наннель что-то невнятно побормотала из своего убежища, но Дмитрий на это лишь улыбнулся. За год жизни с этой женщиной он научился определять по интонации, когда у него был шанс на прощение.