Луна, магия и промысел богов

Еда в «Эльфийской песни» была такая соленая, будто ее варили в воде, разведенной со слезами готовивших ее поваров: с трудом прожевав кусок жареной рыбы, Тави скривилась, отложила вилку и залпом выпила стакан вина — к счастью, кислого, а не соленого. — Что случилось, моя дорогая? — Астарион напротив нее зубасто и сочувственно ухмыльнулся. Больше зубасто, конечно же, а не сочувственно. Сегодня он, как ни странно, спустился самым первым — вопреки всем тем случаям, когда Тави приходилось его ждать, притоптывая от нетерпения сапогом, а в некоторых случаях даже стучаться в дверь, чтобы увидеть Астариона, который безмятежно расчесывает свои роскошные волосы или подпиливает ногти. На все гневные тирады Тави он, как правило, театрально разводил руки и отвечал: «Будь у меня магический дар, дорогая, я бы тратил на эти манипуляции столько же времени, сколько тратит твой волшебник. Но, так как я обычный городской судья…». — Судьей ты двести лет назад был, собирайся быстрее! — рявкала в ответ Тави — и ждала еще несколько минут. Сейчас он выглядел непривычно тихим и задумчивым; выйдя в зал, он сразу же заказал себе бутылку эсмелтарского и медленно цедил ее, то и дело бросая взгляды по сторонам. Тави отобрала у него бутылку и сделала ещё один глоток — чтобы наверняка. — Соленая, з-зараза… Ты не пробовал, что ли? А, да… — она слегка смутилась. — А ты слишком много пьешь, — он вернул бутылку себе и положил ту так, чтобы Тави не смогла дотянуться. — Интересно, твой волшебник об этом знает? — Он знает, что если бы не он, я пила бы еще больше. Астарион передернул плечами и снова внимательно куда-то посмотрел; из любопытства Тави проследила за его взглядом. Перед стойкой Алита спиной к ним стояла невысокая девица — эльфийка, судя по торчащим из кудрявых волос остреньким ушам. У нее была забавная прическа — разделенные на прямой пробор пряди, с левой стороны выкрашенные в ярко-сиреневый цвет; в чехле за плечами угадывались очертания какого-то инструмента — судя по всему, лютни. Сейчас кого-то прогонят выступать в другую таверну, отстраненно подумала Тави; не она первая, и не она последняя. В «Эльфийской песни» запрещена музыка — но все равно то и дело откуда-то появлялись самоуверенные певцы, решившие, что уж они-то «покажут класс». Класс они не показывали, зато им, как правило, показывали на выход. — Она появляется здесь почти каждое утро, — безразлично сказал Астарион. — Отсчитывает несколько монет и спрашивает у Алита о… впрочем, неважно. После уходит. Не помню ни одного случая, когда бы она задержалась. Видимо, закончив свои дела, девушка отошла от стойки — и Тави увидела совсем юное личико с лиловато-смуглой кожей и тонкими мелкими чертами. Ни на кого не глядя, она проследовала к выходу, цокая тонкими каблуками; внимательная Тави могла поклясться, что девушка быстрым движением смахнула что-то с глаз. — Ты ее знаешь? — с мягким любопытством спросила она. — Нет, совершенно нет, — Астарион покачал головой. — Впрочем, кажется, когда-то я видел ее в «Смущенной русалке». Или нет… впрочем, я не помню. Он с какой-то непонятной жадностью смотрел на падающий из окна и разлегшийся на столе солнечный луч. Им всем предстоит много, так мучительно много, подумала Тави. А Астариону и того больше… да что вообще их ждет? — Пустое, — нарочито небрежно Астарион отвел взгляд от луча и демонстративно уставился в вырез рубашки Тави. В этом взгляде настолько отсутствовал даже намек на хоть какое-то желание, что Тави даже не смутилась. — Мне нужно решать собственные проблемы. Что там у нас сегодня, дорогая? Тави откинулась на спинке стула и скрестила на груди руки. — Во-первых, — негромко сказала она, — мое лицо выше того места, куда ты сейчас пялишься. Во-вторых, перестань паясничать. Мы оба это знаем. Даже не пытайся играть со мной в эти игры… По его красивому лицу будто прошла рябь — наглая улыбка сползла с него, и оно стало уставшим и печальным. — Представь, — медленно сказал Астарион, — я живу… ах, какой каламбур… ну ладно, существую… в этом городе уже целых два века. Я здесь родился… когда-то был здесь судьей. Но когда мы с тобой сюда вернулись, я понял, что не знаю ровно ничего. Я даже не помню, как выглядят улицы, потому что в последний раз при дневном свете я видел их еще до того, как случился Железный Кризис. И даже о нем я узнавал по слухам в тавернах от каких-то пьяниц. Мне кажется, будто я какой-то анахронизм, и мне в этом мире — мире под солнцем, свободном, черт возьми, мире — вообще места нет. Но если я одолею Касадора… — …то места в свободном мире для тебя не будет больше никогда, — прошептала Тави. — Ты поменяешь одну клетку на другую. Побольше и в позолоте. Но клетку. И в отличие от этой, из нее ты выберешься только окончательно мертвым. Подумай об этом, Астарион. — По-твоему, власть — это не свобода? — холодно сказал Астарион. — По-моему, власть — это что угодно, кроме свободы. Он гневно оскалился. — Ты не имеешь никакого права об этом говорить! Ты никогда не была на моем месте. Ты не знаешь, что это такое, когда тебя год держат в полной темноте, и ты жрешь крыс, потому что иначе просто сдохнешь. Ты не знаешь, что это такое, когда тебя заставляют… — подавившись словами, он с ненавистью посмотрел на Тави. — Когда тебя заставляют. Когда ты просто кусок мяса, и ты этого даже не осознаешь — а когда осознаешь, то хочешь выть от того, как испоганили половину твоей жизни. И ты еще будешь пытаться меня судить?.. — Я не пытаюсь тебя судить, — Тави выпрямилась и встретила его взгляд, не отводя глаз. — За то, что он с тобой сделал, он достоин долгой, мучительной смерти. Это справедливая кара за то, что он творил. С ним кончено. И кончено давно. Но, Астарион! — с мольбой в голосе воскликнула она. — Ты-то не Касадор. У тебя еще может все быть хорошо. Я знаю, что может… Она замолчала и сжала губы; по залу раздался тихий, нежный голос неизвестной певицы — той самой, из-за которой в «Песни» были запрещены барды и иная музыка. Из-за того, что по раннему часу в нем почти не было людей, она казалась громче и четче — и странным образом надрывнее. И кому теперь молиться, подумала Тави; кого просить о том, чтобы дали им силы выжить?.. Если даже богам все равно, то кому — нет? Только им самим. — Ну что у меня может быть, дорогая? — внезапная вспышка Астариона угасла, и он вяло опустил голову. — У меня ничего нет. Ничего и никого. — Как это никого? — Тави возмущенно стукнула ладонью по столу. — По-твоему, я просто так тут распинаюсь? Я не трачу свое время на ерунду, Астарион! — И на покупку хорошей косметики, как я понимаю. Он критически осмотрел лицо Тави, вокруг глаз которой, несмотря на ранний час, наверняка уже размазалась тушь — и неожиданно усмехнулся. Отчего-то от этой усмешки у Тави на душе немного полегчало. — Помнится, моя косметика не помешала тебе сделать мне на празднике… не-ве-ро-ятное предложение, — поддела она его. — Ну, признаться, что-то этакое в тебе есть, — кивнул он и сделал страшные глаза. — Только не говори об этом своему волшебнику. Не хочу, чтобы меня избили «Справочником Воло», знаешь ли. — О, тогда обязательно скажу, — засмеялась Тави. Зал понемногу начинал наполняться посетителями: в нарастающем шуме и гвалте уже почти не было слышно музыки. Пора собираться, подумала Тави. Собираться, делать то, что должны, выживать — и, пожалуй, в следующий раз попросить Алита, чтобы его повара не солили так сильно еду.