Луна, магия и промысел богов

Иногда Тави в минуты особенной душевной усталости представляла себе, какой могла бы быть ее первая настоящая ночь с мужчиной. В ее воображении каждый раз все происходило по-разному, и если вдуматься, то какого-то особенного сценария у нее никогда и не было — Тави хватало того, что эти сценарии не предусматривали дешевых таверн с застиранным до серости бельем или расстеленного прямо на траве одеяла. Таверны, одеяла и кислое эсмелтарское вино — чтобы не так противно было — оставались в реальности, составляя собой те самые ненастоящие ночи, которые только и выпали на ее долю. — Так странно… — пробормотала она, гладя ладонью нежный шелк простыни — простыни, которая покрывала перину, стоявшую посреди мертвой поляны мертвого рейтвинского леса. Мечты иногда воплощаются очень, очень необычным образом. — Что-то не так? — Гейл приподнялся на локте и тревожно всмотрелся ей в лицо. — Нет-нет, все прекрасно, — Тави улыбнулась и, чтобы подтвердить свои слова, поспешно поцеловала его сначала в один уголок рта, а потом в другой — пока он не начал нервничать всерьез. — Просто я не привыкла. Ну… к вот этому всему. — Служительница матери всей магии не привыкла к… магии? Звучит как оксюморон, — он несколько напряженно рассмеялся. — Нет. К комфорту. К шелку и мягкости, — Тави поднялась и села, скрестив ноги. — Ради меня никто никогда так не заморачивался. Ты первый, кто… заморочился. «Давай, расскажи ему еще и о прошлых любовниках, дура». Она принялась быстро, почти суетливо развязывать свой некрепко затянутый корсаж; пальцы дрожали и не слушались, но Тави не собиралась сдаваться. Как назло, один конец ленты намертво запутался в цепочке от кулона-звезды — как Тави его ни дергала, он напрочь отказывался распутываться; совсем разволновавшись, она потянула слишком сильно. Цепочка с треском порвалась, и ничем не удерживаемый кулон свободно соскользнул в вырез блузки. Вот и молодец, Октавия Мильтон. Все это время Гейл молча наблюдал, со странным выражением лица глядя на то, как она мучается с цепочкой; в конце концов он изогнул пальцы в магическом пассе, что-то прошептал под нос, и звенья сами собой соединились. Так же молча он поднялся, сел напротив нее, вытянул из выреза кулон, едва коснувшись пальцами кожи, и замер, изучающе глядя на Тави. — Ты слишком бледная, — констатировал он. — Такие… гальванические реакции говорят о многом. В первую очередь о том, что все далеко не так прекрасно, как ты только что мне сказала. Он все еще держал в руке ее кулон, рассеянно поглаживая большим пальцем острые серебряные грани лучей; Тави против воли вспомнила, как часто он точно таким же жестом поглаживал в минуты задумчивости свою сережку — будто испрашивая совета у той, чьим символом она была. У той, кто не видит иного решения, кроме как… — А ты очень жестокий, — сорвалось с ее губ. — Ты это понимаешь? — Тави… — Ты обрекаешь на смерть не только себя, но и меня — и мы оба это понимаем. Ты позвал меня, зная об этом. Я пришла сюда, зная об этом. Но знаешь что? — Тави подалась вперед и обхватила его ладонь, все еще державшую кулон. — Если ты действительно меня любишь… как ты и сказал мне сегодня… ты не сделаешь этого. Нет, не сделаешь! А если все-таки сделаешь — значит, твои слова ничего не стоят. Значит, они пустой звук, и мне совершенно не нужно здесь быть. Так как, Гейл из Уотердипа? Пустой ли звук твои слова? — Нет. Он неожиданно притянул Тави к себе и взглянул ей в глаза таким страстным, темным, колдовским взглядом, что у нее на миг перехватило дыхание. — Все, что я тебе говорил, — подрагивающим голосом произнес он, — я говорил всерьез. Я так боялся, что ты не придешь… а ты все-таки пришла, и снова на меня кричишь. Но даже это в тебе я люблю. Я все, совершенно все в тебе люблю… — Тогда докажи, — она положила ему в руки концы ленты, и это было разрешение. С корсажем он управлялся не более ловко, чем она сама; но за усилия был награжден сторицей, когда ее ничем не стесненная грудь мягко легла ему в ладони — будто для них и была создана. Касания, и без того нерешительные, сквозь плотную ткань чувствовались совсем приглушенно, но все равно Тави вздрагивала и рвано выдыхала, когда его пальцы задевали самые чувствительные местечки. Оседлав ноги Гейла, она подлезла под бархатную рубашку и положила ладонь на его твердый горячий живот, еще сильнее напрягшийся от ее прикосновения; погладив его, она сдвинула руку чуть ниже — и поймала в самые губы тихий стон. — Это все еще не доказательство, — прошептала она. — Я хочу, чтобы ты сказал, что любишь меня. Снова. Сделай так, чтобы я тебе поверила. — Я люблю, — еле слышно сказал Гейл, в упор глядя на нее чуть помутневшими карими глазами; на смугловатых щеках разливался темный, яркий румянец. Под его ладонями блузка Тави с шелестом скользнула с плеч, оставив ее прикрытой лишь собственными длинными волосами — впрочем, Гейл тут же отвел пряди ей за спину и принялся покрывать неумелыми, но медленными и мягкими поцелуями шею, плечи, ложбинку между грудей — понемногу, понемногу, понемногу; от контраста горячих гладких губ и колкой короткой бороды по коже шли мурашки. Он как будто не мог на нее насмотреться — или, скорее, натрогаться; то клал ладони на поясницу, не решаясь спуститься ниже, то скользил по плечам, то едва прикасался к животу, и Тави на секунду подумала: а когда вообще он в последний раз касался женского тела?.. Она потянула вверх его рубашку — и он, на секунду отвлекшись, с готовностью стащил ту через голову. — Я так не хочу… не хочу умирать, — шептал он, прижимаясь лбом к ее ключице и беспорядочно гладя обнаженную спину. — Мне страшно, милая… страшнее, чем ты можешь представить. Страшнее, чем кто-либо может представить… Почему… почему ты все еще со мной?.. Я ведь почти что мертвец… И все равно — я не хочу умирать… — Знаю… и я тебе не позволю, — она мягко взяла его за подбородок и приподняла, прося смотреть ей в глаза. — Ты будешь жить долго и счастливо… как того и заслуживаешь. Как и должно быть. Ты мне веришь? Вместо ответа Гейл поймал ее руку и поцеловал кончики пальцев — коротко, совсем целомудренно. Но Тави хватило и этого. Приподнявшись, она позволила ему стянуть с ее бедер юбку и белье — то последнее, что на ней еще оставалось — и в молчаливом согласии обвила руками его шею. Он двигался в ней осторожно и бережно, всматриваясь в ее лицо так внимательно, что Тави могло бы стать даже неуютно — если бы она не знала, что эта внимательность рождена тревогой и заботой о ней. — Все хорошо, — шепнула она, тихонько засмеялась и сама положила его руку туда, куда больше всего захотелось. Ей до дикости хотелось почувствовать его полностью — живого, настоящего, теплого: и она касалась пальцами коротких жестких волосков на груди, целовала ямку между плечом и шеей, рисовала ногтями невидимые узоры вдоль спины — и крепче, сильнее прижималась к нему бедрами, чтобы он раз за разом заполнял ее собой. Так просто и так сладостно, как это бывает с обычными любящими женщинами — а не богинями, глядящими с холодных непостижимых небес. — Люби меня… люби меня… — повторяла она, путая пальцы в его волосах. — Пожалуйста, просто люби меня… и тогда для нас не будет… ничего… невозможного… Вцепившись в его плечи, она запрокинула голову — прямо к сияющему всеми переливами синего небу. Где-то там, далеко, существовали боги — те самые, которым до них не было никакого дела; это была странная мысль, которая почему-то раньше никогда не приходила Тави в голову. Им все равно. Каждому из них. Все равно, все равно, все равно… В последний раз двинув бедрами, она сжалась вокруг него — а потом обессиленно улеглась на шелковые простыни и длинно, мучительно всхлипнула. Она и сама точно не знала, от наслаждения — или необъятной, как Срединное море, печали. — Тави… Тави, милая, что с тобой? — явно не на шутку испугавшись, Гейл опустился рядом с ней. — Я что-то сделал… неправильно? — Ты все сделал так, как нужно, — Тави улыбнулась сквозь выступившие слезы и погладила его по щеке. — Просто, кажется, я только что с чем-то попрощалась. Или, может быть, с кем-то. Он накрыл ее ладонь своей и переплел их пальцы. — Я люблю тебя, — медленно, будто взвешивая каждое слово, выговорил он. — Стоило бы сказать, что больше жизни, но это была бы в корне неверная формулировка. Я люблю тебя, как саму жизнь — потому что ты и есть жизнь. Прости меня за то, что снова говорю долго и непонятно — иначе я просто не умею… — Ничего, — она прижалась виском к его плечу, чувствуя, как постепенно успокаивается колотящееся в груди сердце. — Зато теперь я действительно тебе верю. За сияющим магическим куполом, ограждающим их от мира, ждала череда проблем, трудностей и поисков — но все это будет потом. А пока пусть длится ее первая настоящая ночь — и чем дольше та не кончится, тем сильнее станет вера в то, что для них действительно нет ничего невозможного.