***
Каким бы больным на голову придурком Саэ себя ни чувствовал после, он всё равно остаётся благодарен Рину. Разумеется, благодарен исключительно мысленно, и вовсе не за то, что этот кретин раздвигает ноги по первому запросу. В конце концов, Саэ Итоши с его дрянным характером не так уж и интересно смотреть, что находится между ними. Разве что в моменте и совсем чуть-чуть. Да и вообще. Что он там, блять, ещё не видел? Саэ знает это тело так же хорошо, как расположение иконок на сенсорном экране, и Саэ абсолютно точно в курсе, куда и с каким усердием надавить, чтобы сбавить звук или включить вибрацию, но сейчас его куда больше занимает то, что Рин — в бесконечной степени спятивший, чтоб его, эту бестолочь — не впаривает про взаимность их чувств сверх дозволенного. Почему? Под пальцами хрустко проминается упаковка, Саэ неопределённо морщится собственному вопросу и выдёргивает салфетку из клапана. На резкий звук из темноты услужливо выныривает Рин. Раскладывается вдоль сиденьев по новой, расслабляется, подставляет живот. Как-то безучастно. Полностью молча. Без единого намёка на подготовку к своим надоедливым шуточкам и новым приставаниям. Странно. Что ещё более странно — с каких таких пор Саэ беспокоят причуды этого идиота? Ночной мрак увереннее обвивает лодыжку, лес за потными стёклами мерно поскрипывает. Настороженность его присутствием и произрастающее из неё беспокойство появляется из ниоткуда и оседает вязкой сыростью в лёгких. С Рином что-то происходит. Вернее, с ним всегда было что-то не так, но сейчас… Внутренний голос шпарит актуальными издёвками, Саэ терпеливо катает по языку густую слюну, с трудом пускает её вниз по горлу, и крепко-крепко жмурится, прежде чем приступить к выполнению своей… Задачи. А можно ли назвать задачей уход за Рином? Или же «блажь» будет звучать справедливее? Кончики пальцев тут же задевают что-то липкое и прохладное, мышцы пресса натягиваются по ходу движения руки. Саэ чувствует. Ненависть к себе и тепло. Тепло, мягко и до боли знакомо. Саэ мечтает удавиться своими пороками вместо пакета на голове, а Рин, напротив, обретает рвение к жизни — ведёт бедром, задушенно вздыхает и выжидательно облизывает губы. Да, и впрямь оживает. По крайней мере, именно так расшифровываются его незаметные телодвижения — прозорливые органы чувств не могут врать, если их носитель не под дозой. Хотя… Если призадуматься… Рядом с Рином Саэ чуть ли не всегда какой-то… неадекватный. Внеочередной диагноз о собственной неправильности чертовски правильно дёргает за ниточки, и Саэ внезапно хватает смелости приоткрыть глаз в попытке различить контуры чужого лица в темноте. Убедиться. В чём именно? Возможно, дело в том, что он не пьёт витамины и не ходит к окулисту, но, вопреки своему желанию посмотреть, угол обзора Саэ катастрофически сужается, и он так и не разбирает ничего подходящего. За исключением сероватой кляксы на фоне чуть более светлой обивки. И собственных пальцев, растворяющихся во мраке, разумеется. — Рин. Бесформенная тень вздрагивает от мягкого шёпота. — Что? Саэ вздыхает. Отвлеченно перебирает пальцами по салфетке. Иначе говоря, выдерживает паузу, пока что-то подсознательное тревожно скребётся внутри черепной коробки. Мыслительные процессы — а это именно они скребутся, машины сбоят не реже людей — торопливо нарабатывают десятки предположений касаемо того, что происходит вовне, а затем — едва закончив с предварительной аналиткой, — делают упор на ощущения. Швыряют в лицо столпами тепла с чужого торса, выкручивают реле до упора, и Саэ не без ужаса чувствует, как что-то беспокойное разливается по венам вместе с новым вдохом. Он имеет полное право выскочить наружу и остыть, но вместо этого мотает головой, царапая щёки собственными волосами. Рин, слышно, резво приподнимается на локтях. Выдыхает в щёку: — Что случилось? Саэ дёргает шеей в сторону и поджимает губы до онемения, не подпуская к себе ни Рина, ни один из вероятных выводов касаемо истинного значения этого случилось. — Проверяю, когда ты сдохнешь, — холодно откликается он, вяло пихая брата кулаком в живот. — Ложись обратно. Как ни крути, а Саэ не любит копаться в сложностях — осознанное отрицание немного безопаснее принятия. Немного правильнее. И, вдовесок, совсем по-взрослому. Дилемма в том, что взрослость — если уж быть откровенным хотя бы с самим собой — тоже нихуя не упрощает жизнь. Кое-где даже усугубляет. Впрочем, сейчас у Саэ есть достойный модус для того, чтобы замаскировать осточертевшую неопределённость в красивую обёртку из рациональных побуждений. С этой благородной мыслью он дёргает новую салфетку, не обращая внимания на чужие пальцы, ласково и бережно закружившие по коленке. Нет, ну подумать только. Неужели придурку-Рину наконец-то надоело питаться нервными клетками своего старшего брата? Внутренний голос резюмирует ещё один анализ коротким «да», дурное предчувствие орёт своё суеверное «нет», а Саэ… А Саэ просто дорожит не только своими нервами, но ещё и барабанными перепонками. А Рин… А Рин вот… Не лезет. В кишках как-то склизко. В груди тесно. Саэ шикает и кусает щёку изнутри. Достаточно. Рин знает, что делает. Знает, что с таким заботливым отношением к чужому личному пространству — на самом деле, для нормального существования и своевременной адаптации к новым условиям Саэ в принципе нужно не меньше ярда зоны отчуждения — их… соитие вновь закончится ёмким ничем. Не каким-нибудь там серьёзным разговором о их настоящем и будущем. Не предложением поставить точку. И даже не приходом к общему знаменателю, после вычисления которого придётся учиться с этим жить. Считается ли подобное прогрессом? Или хотя бы стагнацией, а не дальнейшим падением на социальное дно? Саэ искренне хочет спросить интуицию насчёт правильности подобных поступков, но она, как назло, лишь подавленно молчит и смотрит зверем откуда-то с задворок его подсознания. Бойкотирует его вместо Рина, наверное. Пальцы подмораживает пропиткой с салфетки, ноздри щекочет слабый аромат какой-то отдушки. Рин наверняка уже чист, но пальцы по прежнему перекатываются по одной и той же траектории, выводят какие-то безобразные узоры по его животу и гладят, гладят, очень много гладят через барьер из сраной целлюлозы. Какой жутчайший урон по экологии планеты. И по психике Саэ тоже, пускай и вопреки тому, что он умело игнорирует свои же потребности, охотно зацикливающиеся на Рине, который бессовестно-мягко ведёт пальцами по внешней стороне бедра. Боже. Чёртов ублюдок. Саэ дёргает кадыком, не давая оскорблениям вцепиться в голосовые связки и сорваться с языка. Сердце бьётся с задержкой, собственная ладонь воровато и испуганно касается жидкой дорожки волос, уходящей ниже пупка. Степень вовлечённости в процесс не так уж и важна. Это просто касания. Просто тактильный контакт. Пока Рин не ищет в нём сакральный смысл, а эта назойливая хрень в груди не пытается прорвать кожу и переломать рёбра, всё будет в полнейшем порядке.***
Побросав скомканные влажные салфетки на резиновый коврик, Саэ завязывает стандартные два узла на латексе и отправляет его туда же. Сбоку шелестит обивка — Рин сноровисто поднимается на локтях, каким-то образом умудряется обжечь дыханием основание челюсти, и сконфуженно бросает прощальное «люблю» кожаному шнурку над ключицами. Такие вещи по определению не могут давить на глотку, не так ли? Щёки чуть нагреваются, мурашки разбегаются вниз по рукам, и дышать становится значительно труднее. Какая досадная осечка. Саэ пару раз моргает, осторожно цедит воздух через нос и отсаживается в сторону. Всё так. Ему ничто не давит. Нигде. Никогда не давило и не будет. — …Надеюсь, ты ляпнул это не для того, чтобы попросить отсос, — безразлично отзывается он, перегибаясь к передним сиденьям за курткой. По лодыжкам скачет дрожь неопределённого рода, Рин снова осаждает своей непробиваемой тишиной, а между бровей Саэ — для профилактики опасных для восприятия нежностей — залегает глубокая складка. Любит он, видите ли. Дальше что? Захочет предложить руку и сердце? Увезти в Нью-Джерси и обвенчаться? Во рту неожиданно пересыхает, всё ещё слабые пальцы нащупывают ребристый воротник, а изжёванные поцелуями губы презрительно кривятся: — …Довожу до сведения, чисто так, на всякий случай: твоя сперма пиздецки воняет. Хотя, ощущение собственной ненормальности воняет ещё сильнее. Можно смело сказать, смердит. — …А мне твоя нравится, — внезапно парирует Рин, причём таким невозмутимым тоном, словно в его комплименте нет ничего пошлого и вульгарного. Тем не менее — даже в том случае, если обмен такого рода любезностями стал в какой-то момент их обыденностью — у Саэ насквозь ржавеют суставы и принимается дёргается глаз. А ещё пульс. Туда-сюда. Туда-сюда. Ну, и ещё едва упавший член. Тоже туда-сюда. Туда-сюда. Туда… Да, туда. На скулах припекает, Саэ невольно зажимает причину своего волнения мощными бёдрами и твёрдо упирается пятками в днище. Гадство. Никаких, нахер, вторых заходов. Мысленно убедив себя в бессмысленности повторения в одной из существующих позиций — необходимая доза дофамина получена, оба кончили, да и напряжение сброшено, — Саэ проклинает ебучую подростковую физиологию и рывком тянет к себе куртку. — …Может, ещё разок? — всё-таки подступается Рин. — Пока время есть. Хлипкое равнодушие Саэ разлетается в щепки, собачка глухо бьётся о подстаканник, и в тишине пропахшего потом и смазкой салона вжикает молния. Трясущаяся ладонь ныряет в карман и нащупывает там прохладный пластик, Саэ сутулится и выпускает из-под кожи невидимые шипы — тоже для профилактики, Рин разочек уколется, поймёт, и перестанет. По идее. — …Сколько раз я уже назвал тебя сумасшедшим? — самовольно вылетает у Саэ изо рта. С другого конца сидений доносится скрипучий смешок. Рин, судя по характерному звуку натянутой бычьей кожи, скатывается задницей в проход между рядами сидений и легко поддевает ботинком голень. — После секса ещё ни разу, — заговорщически нашёптывает он, царапая кожу под коленом зубцами на подошве. — Представь, у нас всё ещё остались вещи, которые мы никогда не делали. В крови моментально вскипает что-то нервное и безысходное. Саэ не хочет, чтобы его перекрыло от этого бесконечного перечня «чего мы ещё не», и разряженный дофамином мозг на этот раз жалеет своего обладателя — пропускает рефлексы мимо кассы, замещает на размышления об удобстве и импульсивно толкает Саэ спиной на сидушку. Под большим пальцем щёлкает клавиша блокировки, глаза режет мертвенно-синим с дисплея смартфона. Саэ кривится, забрасывая ноги на подлокотник — плевать, они всё равно поедут на мойку — и деловито вскидывает подбородок. — …Ты просто извращенец. — Это называется «поддаться инстинктам», — беспринципно отбивает Рин, поползая чуть ближе. Саэ стягивает губы в бескровную нить, не желая смотреть на этого, с позволения сказать, отбитого на голову аскета — следование зову природы мгновенно вернёт людей обратно в пещеры, — но периферийное зрение всё равно акцентируется на угловатых, по-своему эстетичных очертаниях тела Рина. Ты трахаешь это тело, хихикает внутренний голос в левое ухо. Это тело трахает тебя, глумится он же в правое. Самобичевание накатывает на Саэ сродни оползню, топит по самую макушку и сковывает в липкой, топкой грязи, лишая доступа к кислороду. Мелкие, холодные камни ссыпаются в брюшину, на зубах собирается стекло и песок. Саэ без аппетита хрустит им, играя желваками, и сворачивается клубком, укладывая подбородок на колено. Рин подползает беззубой гадюкой, щекочет носом плечо. Главное — не реагировать. Игнорирование — крайне удобная вещь. Никогда не делает больно, включается и выключается по расписанию, хотя иногда и даёт досадные осечки. Например, как сейчас, когда Рин рассекает головой воздух у самого уха, подвисает словно в желании разобраться, а затем резко отодвигается назад и лезет за одеждой. — Хочешь, посмотрим «Сияние»? — спрашивает он под глухой лязг пряжки своего ремня. — Или же «Хэллоуин». Можно ещё что-нибудь про леса… В четвёртом «Повороте не туда» брат с сестрой тоже трахались. Их детей боялась вся Вирджиния, Саэ. Молния на брюках жужжит, следом снова звякает ремень и хрустит топорная ткань, а хитровыебанная издёвка остаётся неотвеченной — Саэ отвлечённо пересчитывает языком свой зубной ряд, пролистывает ленту в Инстаграме до очередного колеса загрузки, и хмурится. Он полностью открещивается от происходящего и зацикливается только на одном. Конечно, оно состоит из многих деталей, за раз не перебрать, но кто вообще сказал, что Саэ хочет себе несварение желудка на нервной почве? Эту штуку нужно приберечь для запоздалого ужина Хэппи Милом — на электронных часах Айфона второй час ночи, а вставать им уже в семь. Рин набрасывает на себя майку и застёгивает рубашку. Тянется через подстаканники к рулю. Саэ шкрябает подбородок о колено, пару раз проезжается пальцем по сенсорам и всё же решает оставить ленту в покое. У него и без чужих историй достаточно объектов для беспокойства. — Рин. Посреди салона загорается тусклая ржавая лампа. Следом за ней — желтоватая приборная панель. На лице адресата обращения нет ничего, кроме мягких теней поверх посмертной маски из музея уродов, но Саэ читает его действия, точно раскрытую книгу. Как ни крути, а незаинтересованные в люди не станут тянуться к замку зажигания и жечь топливо ради того, чтобы обогреть салон. — …Если не хочешь смотреть фильмы — не настаиваю, — невпопад заговаривает Рин, неслышно ускользая на своё прежнее место. На бедро ложится его ладонь. Тёплая сквозь одежду, она успокаивающе поглаживает Саэ вдоль швов, поднимаясь выше и выше. Двигатель одобрительно мурлычет, наделяя Саэ чуть большей решимостью, да и присутствие Рина и его близость прибавляют больше аргументов «за», нежели «против». Между чехлом смартфона и ладонью собирается обличительная влага, между висками набивается стерильная вата, хотя Саэ всё ещё не верит, что настолько волнуется. — Мы должны отсюда уехать, — встряхнув кистью с телефоном, с нажимом проговаривает он. — Либо сразу вместе, либо по очереди, но должны, Рин. Чужая рука замирает где-то у кармана, и немного сползает к обивке. Саэ смотрит за её движениями, очерченными рыжими пятнами с потолка. Рин молчит долгие пять секунд, а затем резко перегруппировывается и подаётся вперёд, проталкиваясь головой между грудью Саэ и его же бёдрами. — Давай не сейчас, пожалуйста.