Troubled youth

***

Двигатель заглушен, погашены все фары. Снаружи ни души и где-то сорок по Фаренгейту, но внутри салона жуть как тесно и жарко. В особенности на этих долбанных задних сиденьях, стёкла между которыми первее других покрываются конденсатом. Резкий перепад температур скрывает их притаившиеся тела от посторонних глаз — хотя вряд ли на десяток гектаров вокруг найдутся такие же поехавшие, — мёртвый лес за тонким металлом хранит молчание. Упёртую в дверь ногу постепенно обвивает его ледяное дыхание, сочащееся через узкие щели на стыках резиновых прокладок, но Саэ не думает о том, что густой и непроглядный мрак может обрести форму и плоть. Не думает о том, что кривые ветки могут проползти под днищем, по боковинам и крыше, и сжать стальной остов, как консервную банку. Не думает, что нечеловеческая сила извне может сломать позвоночник, точно рыбью кость, и вывернуть суставы под неестественный угол. Предельно сконцентрированный на шорохах и вздохах под ним, Саэ вообще не думает — лишь интуитивно наклоняется вниз, нащупывая чужой рот своим, и широко облизывает шершавую нижнюю губу. Ах, боже. Рин особенно потрясающий, когда так удивлённо всхлипывает. В поплывшем сознании настойчиво жужжит одно и то же слово, но Саэ не отмахивается от него с прежним рвением — Саэ требовательно надавливает между сухими губами языком и ласково накрывает их своими, прерывая быстрый, судорожный вздох. Рин будто оживает — сглатывает и подаётся немного вверх, несмотря на своё неудачное положение. Какой жадный, надо же. Помяв его разведённые ноги, Саэ хватается за обивку и расслабленно прикрывает глаза, глубже проникая в любезно приоткрытый рот. Целоваться с Рином всё равно что вязнуть в бочке дёгтя с утешительной карамелью за щекой, но погрязшему по самую макушку Саэ уже не волнуют низкие шансы выбраться живым. Его волнуют только собственные чувства и настоящий Рин, просыпающийся в такие интимные моменты. Саэ не любит духовную близость, но ему очень нравится. Нравится его искренняя, почти взбалмошная отзывчивость, мокрые, оголодавшие поцелуи и тяжёлая ладонь, задержавшаяся в спутанных волосах на затылке. Рин ластится к нему, как прирученный зверь, и Саэ нуждается в его покорности гораздо сильнее, чем в всеобъемлющей ненависти того отлаженного механизма, что расстреливает невидимых врагов на стрельбище. Паучьи пальцы Рина скоблят у самых корней, словно пытаются добраться до мозжечка, Саэ глухо шипит, но не стряхивает руку, продолжая напирать в ответ. Стоит Рину выпустить свой язык, как по узловатым мышцам проносится приятный жар. Саэ чувствует его, чувствует взаимное напряжение Рина, Саэ полностью поглощён захлестнувшими его ощущениями, но совершенно не хочет признаваться в том, что сходит с ума. Что ему срывает башню от грубого, едва оформившегося тела, отданного в его полное распоряжение, что он восхищается тем, как именно Рин позволяет изучающе шариться ладонями по окрепшей груди, извилистым косым и твёрдому животу, проверяя, насколько тот изменился с их последнего раза. Это всего лишь интерес. Спортивный интерес и капелька чего-то тягуче-липкого сверх, чего-то личного, не требущего никакого понимания — отсутствие полной конкретики помогает Саэ оправдывать то, что в его трусах становится особенно тесно, мокро и твёрдо. Да, всё дело в бьющих через край эмоциях и пресловутом спермотоксикозе, сам Саэ бы ни за что и никогда. Не со своим родным братом. Саэ врёт себе, отчаянно убеждая подсознание в том, что кровь в их общих ушах шумит вовсе не из-за Рина, обнимающего плечи негнущимися руками. Он пытается трахнуть воздух и пиздецки охуительно целуется, но член дёргается вовсе не из-за этого, да, и не из-за того, что Саэ подминает извивающегося Рина под себя, теша клокочущее ощущение собственной значимости. Он нужен Рину так же, как Рин ему, и это пьянящее осознание конкретно прёт. Они ведь оба ненормальные. В смысле, они вместе. Вместе легче, приятнее, чем одному. Поцелуи становятся рваными и особенно влажными, когда тонкие пальцы Саэ оглаживают твёрдую плоть и с нажимом размазывают подсохшую смазку по чужой промежности, заставляя Рина вздрагивать, уязвимо сжиматься и ёрзать по обивке. — Ты специально дразнишься? Специально? Саэ не знает. Он выдыхает со свистом, прижимаясь лбом к ямке между ключицами, и гладит чуть распухшие мышцы. Сейчас Рин пахнет домом, желанием, и… И как же, блять, его хочется. Ладонь поддевает полоску ткани, стягивая её под яйца, Саэ с неохотой отстраняется, примеряясь к правильной позе. Он, конечно, тот ещё эгоист, но если Рин не испытает того же… Если он не будет стонать… Если он не будет стараться подстроиться под их общий темп… В подреберье становится пиздецки мало места, и Саэ вскидывается, чтобы суметь вдохнуть. Колено упирается в спинку переднего пассажирского, резинка трещит от натяжения, но это не имеет значения, потому что вторая резинка — тонкий латекс, какая-то японская хрень — многозначительно шуршит и хлюпает, сдавливая твёрдую плоть. Рин, кажется, слышит — перестаёт вертеться в поисках очередного поцелуя и замирает в ожидании. Никто из них не скажет вслух, но оба очень ждут. Очень. Щёки вспыхивают ярче лесных пожаров, Саэ встряхивает головой и проводит рукой по всей длине, оглядывая едва различимые очертания Рина. Сердцебиение колошматит из крайности в крайность и безобразно-откровенно мечется от нуля до сотки, ведь даже вмазанный мозг досылает до Саэ сигнал, что сейчас случится это. Сейчас будет ещё лучше. Теплее. Кайфовее. Нарастающее предвкушение окончательно лишает Саэ тормозов — он практически ложится на Рина, вжимаясь носом в мягкую, горяченную шею, щекотно обводит округлые ягодицы подушечками и проскальзывает между, принимаясь дразняще массировать Рина прямо там. Там, где больше никто. Ни за что. Рин не дастся никому, а перед ним расслабится. Саэ нервно пыхает носом, проталкиваясь до самых костяшек. Да, это только для него. Саэ мысленно благодарит брата за то, что тот опасается даже шевельнуться, чтобы не сбить настолько верный настрой — лишь хрипло, поверхностно дышит, ероша растрепавшуюся рыжую чёлку бессильными пальцами, и охотно пропускает ещё одну фалангу внутрь, позволяя тянуть нежные стенки по кругу. Он растянул себя сам. Опять. Саэ тоже хочет. И какое же это скотство. Пульс Рина затмевает его собственный, и Саэ на долю секунды кажется, что он вот-вот сдохнет, поскольку Рин, его Рин, не ищущий никаких идеалов, де-факто идеален абсолютно везде, где только можно. Он — его младший брат. Но в первую очередь — почти обычный парень. Тихий, незаметный, безумно нужный. И ещё одно слово. Неважно, какое. Отбросив его значение подальше, чтобы направить себя рукой, Саэ проезжается лбом по испарине на шее Рина, прихватывает кожу под кадыком зубами и жадно слизывает кислый, холодный пот. В любой другой ситуации он бы назвал это желание попробовать чистейшей мерзостью — от спермы, например, першит глотка, — но сбрендивший внутренний голос некстати замечает, как глупо будет проигнорировать шикарную возможность выбить из Рина стон. И Саэ самозабвенно выбивает его, плавно погружаясь внутрь под хруст чужих пальцев и гулкий удар ботинка о спинку пассажирского кресла. Возможно, в его глазах сейчас темнеет, но вокруг и без того царит непроглядный мрак, как в настоящем аду, и резкое понижение яркости на сетчатке не делает никакой погоды. Погоду задаёт только Рин. Рука аккуратно ловит его под колено, Саэ наваливается своими бёдрами чужие, и на секунду утрачивает связь с пространством. Узко. Гладко и узко. Пожалуй, он тот ещё идиот, раз умудряется пропустить низкий, утробный стон, когда головку сжимают шелковистые стенки. Для него Рин всегда податливый, как пластилин, пускай и разминать его в презервативе не так классно, как без — единожды попробовав эту хрень, Саэ чересчур понравилось кончать внутрь. Он бы и сейчас хотел. И не раз. И довести до исступления, и привести в порядок самому. Рин снова всхлипывает, обессиленно царапает руки и трётся лицом о плечо, и в лёгких вновь становится ужасно тесно, а внизу — уютно и туго, и оттого хорошо. Заниматься сексом с Рином втайне от всего мира настолько волнительно и приятно, что стопы сводит, спину усыпает мурашками, а на висках проступает пот. Саэ вообще не беспокоят неудобства, не беспокоит, что колено по прежнему царапает жёсткая ткань, что держащая сиденье ладонь немеет от напряга, а затёкшую щиколотку кусают заморозки. Да плевал он на всё, раз уж Рин привлекает внимание своими трясущимися руками, крепко обвивающими шею. — Саэ, глубже, — просяще размыкаются его губы. Скорость собственной реакции поражает — Саэ моментально впивается в них, чтобы не дай бог, никакого имени, не надо, пожалуйста, нет, это запрещённый приём. Под носом царапает обветренная кожа, язык Рина охотно сплетается с его. Кажется, имя было обманный маневром для этого. Саэ возмущённо ахает в поцелуй, резко наращивая амплитуду, а затем уверенно давит на чужое бедро. Не для того, чтобы войти до конца, нет. Чтобы проверить связки Рина на эластичность. Ведь он, надо признать, идеален и в этом. Сбоку циклино звякает пряжка ремня, Рин задушенно выдыхает — кроме шуток, такой честный звук способен проломить чью-то консервативную голову, — и заметно напрягается, подаваясь навстречу. Упорство — их общая черта, совершенно обычная и простая, как и хамство в отношении посторонних, но Саэ готов поклясться, что каждое действие Рина оседает вязкой сажей где-то под сердцем. Это уже не игры с пушками, хотя Саэ почему-то чудится, что оно рискует лопнуть и исцарапать всё вокруг осколками. Словно Рин практически полностью поглотил его. Словно всё его тело, вплоть до губчатого вещества и волос — одна из тех стеклянных бутылок, чьи разноцветные куски разбросаны по их стрельбищу. Чем громче шлепки кожи о кожу и чем выше интенсивность трения, тем больше Саэ теряется — в конце концов, он не всесильный, особенно сейчас, особенно в процессе, особенно с Рином. С Рином он уязвим, слаб и помешан. Рука едва не соскальзывает с бортика сидения, но чужая лодыжка надавливает на поясницу и цепляет так надёжно, что Саэ шаркает подошвой по днищу, незаметно меняя точку опоры, и благодарно прижимается лбом ко лбу. Рин поймёт. Рин всегда понимает этот жест. Несмотря на его одержимость, крест стоит ставить именно на Саэ, ведь в его паскудном бегстве от внешнего мира нет никакой романтики — только жадность и неуклонное падение в пропасть, хотя падать уже должно быть некуда. Рин стонет, Рин чертовски хорош, Рин — дорога вникуда, собачья преданность и вечная война с самим собой, и Саэ заражается этим, Саэ чувствует, как по жилам текут подростковые гормоны, перерастающие во взрослое слово. И нет, Саэ ни за что его не скажет. Ни в мыслях, ни вслух. Не когда его кожа так паскудно липнет к чужой, а под пальцами правой, замершей на его ноге, поднимаются колючие мурашки и натягиваются связки. Саэ не уверен, но Рину, должно быть, жарко и отчасти больно, несмотря на то, что он постанывает и подмахивает в ответ. Жаловаться совершенно не в его принципах. В его принципах выражать просьбы действиями, кусаться, подавать голос, подбивая менять угол, и быстро — судя по звукам — надрачивать самому себе. У Саэ не хватает рук, чтобы помочь, и этот самостоятельный придурок определенно издевается, играя на чужом бессилии. А ведь Саэ хочет. И помочь, и зарычать из-за того, как желает увидеть его вмазанное лицо и опухшие губы — тактильных ощущений от бедра и тугой задницы слишком мало. Рина слишком мало. Рина — такого, как сейчас, скользкого от лубриканта и пота, принимающего его целиком, до одури, блять, мало. В кожу на запястье вонзаются короткие ногти, Саэ запрокидывает голову назад, едва не ударяясь затылком о дверь, и хрипло, слишком откровенно стонет. — Саэ, не прячься, — тут же подхватывает Рин, задыхаясь. В башке что-то переключается, глаза резко привыкают к кромешной темноте, и Саэ наконец-то может разглядеть, как извивается это рельефное тело. Как бледно блестит на животе и между пальцев, как часто вздымается крепкая грудь. Именно в такой удачный момент, когда Рин на пике, а собственная плоть вот-вот готовится взорваться, Саэ подозревает у себя предшоковое состояние. Чёртовы законы физики, гормоны и это блядское чувство.