Troubled youth

***

Нести ответственность за какую бы то ни было деятельность — занятие не из весёлых. Положа руку на сердце, Саэ выучил этот унизительный урок ещё в началке, когда учителя и одноклассники вклинились в его личное пространство и с наглейшим образом принялись заглядывать прямо в рот. Покажи зубки, Саэчка. Ну же, вцепись кому-нибудь в горло, они — шакалы, а ты — непобедимый талант, идеал, надежда нашей школы и всего штата. Жёлтый налёт на языке после их визитов подозрительно напоминал отборную ссанину, но Саэ — уже в спортивном бомбере, в том самом дешманском бомбере с маскотом их команды — молча кивал и сглатывал, пакуя сумку на очередные сборы. Родители, подтянувшиеся следом за учебной средой, старательно обкладывали рождественские подарки футбольной экипировкой и восхищённо забрасывали его карманными деньгами, и Саэ снова принимал подношения авансом. Он, в отличие от Рина, тихонько сидевшего на ковре с игрушечным Оптипусом Праймом, не питал никаких иллюзий касаемо своего жизненного пути — он просто растянул над ним транспорант «предрешено», торжественно взорвал хлопушку и потопал. Клёво, не правда ли? Рин вечно лез, когда не спрашивали, и вечно отвечал, что не очень клёво. Впрочем, Саэ не нуждался в его понимании, одобрении или поддержке. Саэ знал, но по прежнему брал одно и отдавал другое, не видя в этом ничего удивительного. Это был элементарный бартер — Саэ Итоши достаточно рано познал удовольствие от чтения и частенько заглядывал в умные книжки в отцовском кабинете, поэтому уже в восемь отпечатал на подкорке одну прописную истину. Любой труд должен оплачиваться. Неважно, в какой форме — сдельной или повременной. Труд должен оплачиваться в зависимости достигнутых отметок на карьерной лестнице, ничего иного. Главное — не падать мордой в грязь и продолжать нестись к вершине пищевой цепочки, пожирая тех, кто случайно споткнулся. Это азы экономической теории и фундаментальный закон капитализма, в котором Саэ плавал лучше, чем в бассейне на заднем дворе. Даже как-то странно, что никто не попробовал пропихнуть его на олимпиаду в техническим наукам. Да, плевать они хотели на его успехи в информатике, в математике и экономике, Саэ слышал это в каждом их «ну надо же, опять А с плюсом, но не забудь, что у тебя сегодня тренировка». И вот. Чем старше Саэ становился, тем чаще приходил к выводу, как ненавидит торговать еблом на местных телеканалах и нести на себе крест идола с перегруженным диспетчером задач на ближайшие двадцать лет. А Рин, в свою очередь, был единственным человеком, кто увидел этот крест. Кто этот крест почувствовал. Кто не смог вписаться в чёткие рамки общественных порядков, старательно увиливая от острых углов ночными прогулками, музыкой в своих наушниках и разговорами обо всём, о чём Саэ приходилось молчать месяцами. Даже их отношения были ненормальными с самого начала — братья не имеют права дрочить друг на друга, хотеть жить в одной спальне, принимать вместе душ и держаться за руки, но Рин умело пресекал любые аргументы «против» своим упрямым «и что?». Мы кровные братья. И что? Инцест — ебаная хуйня, Рин. И что? Да пойми ты, что нас не простят ни родители, ни мои друзья, ни чёртова соседская собака. И что? Когда Рин впервые перешёл черту и попытался дёрнуть Саэ в свой мир — за ворот, отчаянно, мокро и старательно, — тот прокусил Рину губу, исцарапал его шею и едва не сломал один из резцов. Блять, да очнись же ты, это неправильно. Кто тебе сказал, что такое «правильно»? Из чего состоит твоя мораль? Ты же не сам её придумал, правильно? Когда Рин впервые дождался отъезда родителей, сполз на нижний ярус посреди ночи, откинул одеяло и попытался вклиниться в мир Саэ, чтобы подпитать его своим хаосом и поэтапно уничтожить изнутри, тот не смог вспомнить ни одного веского довода за свою мораль. Вместо этого Саэ сдавленно стонал в ладони, вскидывал бёдра и не пытался задуматься о том, что теперь несёт ответственность за чужую жизнь. Уже сейчас, спустя несколько лет их отношений — хотя они никогда не искали определение своей близости — Саэ уже не уверен, кто из них взвалил на себя больший груз. Он запутан в собственных мыслях. Он полностью сбит с толку. Он постыдно дезодорирован в трёхмерном пространстве, состоящем из духоты внутри салона, далёких огней Спрингфилда в зеркале заднего вида, тихой музыки, и запаха ненавистной картошки фри, перемешавшегося с запахом не менее ненавистного Рина. Напрашивается тупая шутка: обоих постоянно хочется и от обоих постоянно тошнит. В недвижимых руках издевательски похрустывает пакет с улыбающимся логотипом — и почему они взяли сраный Хэппи Мил? — Саэ моргает бессвязной морзянкой, трёт лицо жёсткой тканью куртки, и отворачивается от разводов на тонированных стёклах, за которыми проносятся чёрные провалы окон коттеджей, пустынные бетонные тротуары и редкие лесополосы. В кого он вырос таким бракованным? Рин прав, переживать из-за мнения людей, карьеры и грядущего будущего безумно бестолково. Прав, что нельзя исключать тот вариант, где будущего просто может не быть. Не преднамеренно. Случайно. Как он говорит, могильным плитам всё равно на ожидания и фактические итоги всех этих марафонов. А если им всё равно, то Саэ должно быть всё равно в квадрате. Но иногда его, вопреки устоявшемуся мнению о несбыточности всех этих ребяческих фантазий, накрывает каким-то розовым дурманом. Кислотно-розовым, плотным, как дымовая завеса на стадионах, сгустки слюны, перемешанные с кровью, и сахарная вата. И вот тогда-то на изнанке век происходят странные метаморфозы, и посреди сплетений капилляров, нежной слизистой и тонкой дермы, отпечатывается примерный план. Поступление куда угодно — просто лишь бы свалить отсюда. Переезд. Неважно, с каким количеством вещей. Можно и вовсе без них. Потом — съёмная комната. Крохотная, пыльная, пускай на чердаке, пускай в ниггерском гетто, пускай на богом забытых окраинах. И — самое главное, главнее всего прочего, возможно — безмятежно спящий Рин на соседней подушке. Саэ искренне хочется верить, что их неделимый быт станет достойным ответом гнёту общественного порицания, ждущему удобного момента для падения на их головы, ведь одному здесь не справиться. А отказываться — что Саэ отчаянно пытался сделать на первых порах, захлопывая перед Рином двери, — слишком поздно. Чего уж греха таить, поздно было с того вечера, когда Саэ позволил ему попробовать жгучую соль на своих щеках. Наверное, это был самый гадкий вкус на свете. Лопатки привычно вжимаются в мягкую обивку сиденья, центр принятия решений выходит из строя — что-то типа «эй, чувак, ты похож на истеричную суку, готовящуюся к скандалу», — и кидает расфокусированный взгляд Саэ к пыльным резиновым коврикам. Кадык уходит под челюсть, натягивая за собой прозрачную кожу. — Я хочу уехать отсюда, — вибрирует вверх по ней, разносясь по мнимой тишине салона. — Чем быстрее, тем лучше. Будучи сконцентрированным на вождении — ещё бы ему не быть, чёрт побери, он живёт крайностями, — Рин отвечает не сразу. Чуткий слух Саэ улавливает, как он щёлкает чем-то на приборке, затем переключает передачи, и только после этого подаёт голос. — Уедешь, я в тебя верю. Шаблонный ответ режет слух сродни лезвию опасной бритвы, и в узком пространстве между их плечами повисает что-то тяжелое, пластичное и крепкое, как толстый лист резины. Что же, если Рин добивался именно такого эффекта, то у него почти получилось. Почти, да, поскольку в Саэ хватит запала искромсать эту невидимую штуку и устроить пари насчёт того, чьи ответы окажутся острее и болезненнее — какая бы дрянь ни срывалась с языка Рина, он всегда капитулировал под хлёсткими, вредоносными фразами своего дрянного старшего братца. Капитулировал вне зависимости от тона, контекста и уровня децибел. Вероятнее всего, на это повлиял микроклимат внутри их дома и связанная с ним акклиматизация — Саэ, несмотря на искреннюю любовь родителей, автоматически стал пробным вариантом различных методов воспитания, начиная от строго выверенных поучительных тумаков и заканчивая этой омерзительной игрой в горячо-холодно. В любом случае, ничего не исправить — сами того не зная, предки культивировали в нём потрясающе-стойкий навык осаждать всех по самой незначительной мелочи, а Саэ рос очень смышлённым мальчиком, адаптировался ко всему, что было ему предначертано. Проблема в том, что теперь ему хочется сделать всё наоборот. Побыть недоумком, скажут другие. Сделать хоть что-то против вашей воли, оборвёт их Саэ. Медные пряди покалывают его кожу, щека прижимается к бархатной спинке. Подсознательно похлопав себя по лицу — давай, соберись, не веди себя, как пубертатная язва, — Саэ выглядывает на Рина и спешно облизывает губы. — Ты поедешь со мной? Внутри всё замирает в ожидании. Длинные пальцы на ободе сжимаются чуть крепче, Рин неопределенно пожимает плечами, не сводя глаз с дорожной разметки. — Поеду, если доживу. Брюшину обдаёт липким холодом, лицо — иссушающим жаром. Долбанув коленкой воздух в знак протеста, Саэ прижимает вонючий пакет из мака к животу и демонстративно цокает языком. — Тогда постарайся побыстрее сдохнуть, чтобы я успел отойти от твоих похорон до поступления, — выцеживает он, деликатно умалчивая разочарованное «чтобы я ещё хоть раз так перед тобой опозорился». Потёртая кожанка топорщится грубыми складками, Рин с досадой облизывает губу и скрывает лицо под чёлкой. Острые костяшки натягивают кожу на его ладонях, в гладких волосах путаются ломаные лучи встречной машины. — Не сказал бы, что это зависит от меня. Скрипнув зубами от безысходности, Саэ запускает руку в пакет и нащупывает коробку с картошкой. Откажись он от сдерживающих факторов в виде страха испытать боль — выпрыгнул бы из тачки прямо на ходу и покатился по обочине перекати-полем. Чисто по приколу. Чисто ради того, чтобы не видеть смолистую черноту под его веками, его обветренные, тонкие губы, его невзрачное, лишённое искренних эмоций лицо, регулярно достигающее нужного ему дзена совершенно нездоровыми методами.