***
Верить в пользу рефлексии в случае с Саэ будет несусветной глупостью. Понятное дело, эта хрень помогает другим, но лично для его воспалённого рассудка она обернётся либо страданиями и срочной эвакуацией в мир фантазий — пастору придётся подвинуться, Воображляндии на двух людей не хватит, — либо очередным фантастическим самообманом, который не приведёт ни к чему хорошему. По сути, Саэ и не нуждается в самокопании как таковом — он всё-всё понимает, всё-всё считывает, но продолжает строить из себя придурка, преследующего благородные предлоги не волновать окружающих. Впрочем, они уже давно взволнованы. По сообщениям тех девчонок, которым Саэ нравится просто как Саэ-человек-индивид-личность, а не как красивый чувак с членом, на который очень хочется взобраться, особенное беспокойство в параллели и классом младше вызывает его равнодушие. Его равнодушие и Рин, к чьему обществу вне тренировок и школьных корпусов Саэ тяготеет чуть заметнее, чем к компаниям чирлидерш, одноклассниц и их подружек. Да, Венди где-то в апреле нашептала Саэ на ушко, что их не на шутку интересует Рин. Вернее, его враждебное поведение, вынуждающее параноить и оборачиваться на пустой коридор в попытке отыскать там нечто абстрактно-угрожающее, преследующее их по воздуху вместе с частицами дорожной пыли и кожи. Само собой, Рин с его нетерпимостью к скоплениям людей — без непосредственного присутствия Саэ — никогда не дышал в спины тем, кто ему не нравился, и сложившееся мнение о нём являлось ничем иным, как последствием искажённых слухов. Слухов. Слу-хов. Только и всего, серьёзно. Казалось бы, в период каникул и вправду должно было стать спокойнее — нет коридоров, значит, нет и проблем, — но коллективная поездка в Канзас-Сити ко Дню Независимости накаляет обстановку до предела. К моменту наступления темноты и началу главного торжества, в которое угрохали не меньше сотни тысячи баксов — почти как страховка, надо же, — Рин, сцепившийся со всеми, с кем только было можно сцепиться, снова стоит в стороне, выпустив незаметные постороннему шипы. На плечах — почти весёлая футболка, в руках — стаканчик с содовой. Аккуратно уложенные волосы, умиротворённое лицо. Саэ видит каждую деталь, будто под микроскопом. Единственное отличие нынешнего Рина от Рина, которого он наблюдал дома — где-то за полчаса до выезда, — заключается в глазах. В остекленевших радужках, в которых отражаются отнюдь не радостные лица местных и не ослепительный фейерверк — в них злоба и безумие ребёнка, прошедшего все круги ада не по своей воле. Что-то подсказывает подойти, попробовать исправить, вбросить в его башку что-нибудь седативное, раз он отказывается идти к врачу за таблетками. На том и порешив, Саэ неловко поправляет волосы, как будто бы ему не восемнадцать, зажёвывает губу и делает нерешительный шажок навстречу. Под ложечкой посасывает ироничное «достаточно было похоти», руки чешутся решением приобнять Рина за шею — Саэ клянётся натереть себя на тёрке за избыточную тактильность, — но Сандовал опять вырастает из-под земли, впивается пальцами в плечо и отводит за угол в виде фонарного столба, чтобы полаять и порычать. Опуская большую часть нелицеприятных подробностей, он убеждённо заверяет Саэ в том, что в следующий раз оторвёт Рину его охуительно длинный язык, за которым его старший братец явно не умеет следить. Дилемма в том, что Саэ на этот раз вообще не при делах. Он отлучился буквально на пару минут, чтобы купить ебучую газировку. Собственно, купил. И только по возвращении увидел, как та назойливая Сэнди, на которую Сандовал — очевидно — пускает слюни, подпитывая существование их злополучного любовного многоугольника, снова плачет. Прости, Рин, я не знала, что ему нравится другая. Что? Как ты меня назвал? Эй, я никогда не пыталась… Нет, я не… Ох, боже, какой же идиот. В ушах стоит нескладный гул из свиста, раскатистых взрывов и отстойной попсовой музыки. Ночное небо дымится сотнями фейерверков, руки теперь не ищут объятий — проверяют прочность швов на карманах шорт, — пока Саэ рассматривает разноцветный файерволл, тщательно притворяясь глухим. Прицепившийся к нему Сандовал бросает оставшиеся угрозы под ноги, прямо на свежестриженный газон, встряхивает кулаками напоследок, и убегает успокаивать не-свою-девушку. Ура? Ура. Стоит его бритой башке окончательно раствориться в людском потоке и вынырнуть у бетонного парапета, как изо рта Саэ выскальзывает облегчённый вздох. В моменты одиночества в толпе, когда его не касается ничто, кроме запаха чужих духов, терпкого курева и рукавов рубашек незнакомцев, Саэ чувствует себя едва ли не самым счастливым парнем на свете. Уму непостижимо: он может быть по-настоящему незаметен, как и все другие. Может быть свободен от обязательств, от беспокойств и всего этого цирка, ведь в США живёт триста с хреном лямов, и обступившие Саэ люди вряд ли увидятся с ним ещё хотя бы раз. Вряд ли запомнят его непроницаемое лицо, освещённое разноцветными огнями. Вряд ли заметят, как рядом с ним вырастает чужая фигура, больше похожая на человеческую тень, нежели на её первоисточник. Вряд ли услышат, что именно эта тень заговорщически шепчет на ухо. Вряд ли узнают, что попавший в переплёт Саэ вспыхивает ярче очередного залпа и на секунду забывает дышать. Сомнения проедают плешь, но ушную раковину обжигает вот это пожалуйста, и Саэ впервые решается отпочковаться от остальной компании, чтобы иметь возможность перебирать пальцы Рина здесь и сейчас. Наедине друг с другом, но прямиком в галдящем сборище празднующих. Вдоль каждой фаланги и по костяшкам, но мысленно проклиная себя за то, что окончательно запутался в своих беспроигрышных стратегиях. С одной стороны, вроде как лучше не обращать внимания на нападки и продолжать таскать Рина с собой буквально всюду, чтобы никто не лез — причем к обоим, — а вроде лучше и соблюдать дистанцию, чтобы никто не…***
Ну надо же, какое удивительное совпадение — лезут в любом случае. Как бы то ни было, в рассуждениях подобного рода не больше смысла, чем во взвешивании фунта ваты и фунта железа — что бы Саэ ни сделал, Рин всегда пойдёт за ним сам. Словно сиамский близнец, не заметивший электрического света операционной, физиономий в масках и острейшего хирургического скальпеля. Бля, чел, твой брат принес с собой нож. В смысле «ничего не можешь сделать»? Отправь его домой, я не хочу, чтобы он кого-то пырнул. Нет, слушай, я не выдумываю, моя сестра сказала… По правде говоря, только безупречная репутация и помогает Саэ спускать такие разговоры на тормозах. В остальном — никакой защиты, и он крайне сильно не хотел бы объясняться со всеми насчёт того, почему так убеждённо защищает своего младшего брата. Как можно доводить до публичного сведения то, чего не можешь сказать самому себе? Да, Саэ уклоняется от сути проворнее, чем Нео от пуль, но всё-таки осознаёт одну поганую вещь: потерять связь с Рином страшнее, чем утратить завоёванные титулы, шансы на дальнейший карьерный рост и практически безусловное уважение в обществе. И это не тот пугающий вывод, от которого некуда деться. Это — элементарная констатация факта, подчёркивающая причину мурашек на бёдрах, тахикардию при здоровом сердце и головокружительные выбросы гормонов в моменты их близости. Пожалуй, ради такого — ради своего удовольствия — Саэ в общем-то и не прочь пожертвовать своим туманным будущим. Всё равно оно будет не таким крутым, если в нём не найдётся место для этого ёбнутого придурка.***
Когда Саэ заканчивает проверять ловушки своего подсознания в очередном кошмаре, тесно сплетённом с сюжетом какого-то сериала на Нетфликсе, и находит в себе силы распахнуть глаза, за окном растекается сизый рассвет. Из приоткрытой откидной створки шуршат щетки поливальных машин, где-то вдалеке гавкает сигнализация. В остальном — строго по канонам его ничем не выдающейся семьи — в комнате должно быть прохладно и тихо, но нет. В стенах тесной квадратуры их общей спальни как минимум скрипит матрас, хрустят клапаны в тонком летнем одеяле, и дышит абсолютно бодрый Рин. — Ты что творишь? — сонно мычит Саэ, приподнимаясь на локтях. Простынь неприятно натирает кожу, непослушные пальцы сгибаются в намерении дотянуться до причины тяжести на бёдрах, но координация даёт досадный сбой, и Рин опережает Саэ, прибивая того обратно к каркасу кровати. — Нет, не надо, — почти расстроено выдавливает Рин, закусывая губу. Саэ приподнимает бровь, напарываясь на беспокойный взгляд, мечущийся по своему лицу, и обречённо выдыхает. Вот ведь ребёнок. Расшифровав этот звук по-своему, Рин подбирается и наседает ещё сильнее, до кучи перехватывая запястья потными ладонями. У каждого его действия есть веская причина, но утонувшая в подушке голова спросонья соображает так же плохо, как спьяну, поэтому Саэ просто напрягает низ живота и разом отдаёт Рину все козыри, ключевым из которых становятся базовые рефлексы. Да, Саэ в основном не думает, а чувствует — чужую задницу, вдавленную в кости, холодную и мокрую кожу на поджарых ляжках, приятный зуд в яйцах от осознания того, что Рин сбрасывает с плеч одеяло, сбивает его к изножью, и наклоняется так низко, что щёку опаляет жгучий ментол. — Я соскучился, — наконец шелестит он, демонстрируя Саэ своё обнажённое тело и огромные зрачки, сплошь застилающие радужку. Боже мой, он соскучился, он тебя хочет, звенит между висками приободрившийся внутренний голос. Во рту вмиг пересыхает, в надутой груди что-то с хрустом ломается — может, ребро, может, один из волевых стержней, — но Саэ вдруг безумно хочется заткнуть свои уши кляпом, затолкать Рина в шкаф, подпереть его стулом, а затем вызвать службу спасения. Алло, это девять-один-один? Понимаете, мы кровные братья и жесть как сильно хотим трахаться друг с другом, вызовите нам психолога и бла-бла-бла. Чисто технически, это было бы правильно. Правильно для кого-нибудь другого и не в этот раз, ведь Саэ чувствует, как набухает член, когда Рин наваливается на грудь, принимаясь втираять сомнение в кровь своими ладонями. — Саэ, давай переспим, — роняя лоб в подушку, взбудораженно бормочет он, демонстративно упираясь твёрдым и мокрым в живот. Откровенная просьба оседает под челюстью вместе с робким поцелуем, выбивая воздух из лёгких, и Саэ на долю секунды кажется, будто его тело и впрямь наполняется чем-то горячим и липким. Чем-то вроде подтаявшего сахара или жжёной карамели. Рин продолжает упрашивать, потираясь носом о ухо, Саэ непроизвольно облизывается и сглатывает загустевшую слюну, вперивая мутнеющий взгляд в верхний ярус кровати. — Переспать в доме родителей, говоришь, — перекатывается по его языку. Разобрав в интонации ещё один секретный подтекст — настолько секретный, что Саэ и сам не вкуривает, что он может значить, — Рин слегка отстраняется, упирается лоб в лоб и замирает, точно затаившийся зверь в ожидании схватки. Его пальцы оставляют талию в покое и сползают к матрасу, чёлка инертно царапает переносицу, а дыхание переходит в автономный режим, становясь совсем поверхностным и незаметным. Саэ ловит его отголоски приоткрытым ртом и внимательно смотрит в чужие глаза, но не находит там ни логики, ни осмысленности — только примитивные инстинкты, про которые Рин недавно начал задвигать на прогулке. Заочно обвинив их в том, что произойдёт впоследствии, Саэ всё-таки идёт на поводу у своих желаний и нерешительно задевает его колени ногтями. Реакция следует незамедлительно — Рин вздрагивает и неровно выдыхает, после чего странно изворачивается, вбиваясь макушкой в наволочку. Возможно, он стесняется и одновременно очень хочет посмотреть, что там происходит, но Саэ не разделяет его подросткового любопытства и даже зажмуривается перед тем, как разрешить себе с нажимом погладить мощные ляжки и культурно подхватить Рина под задницу. Вопреки всевозможным ожиданиям, ладони не покрываются волдырями, а к языку не подкатывает желчь — напротив, в руках становится очень мягко и упруго, и Саэ накрывает приятная, предвкушающая дрожь. Он прикрывает глаза и торопливо зарывается в мягкий тёмный волос лицом, скрывая румянец, глубоко вдыхает запах Рина, и жадно вминает пальцы в его бархатную кожу. Тот всхлипывает что-то неразборчивое. Пластично виляет бёдрами в поисках точки соприкосновения. Дёргается. Саэ не совсем понимает, что с Рином не так, но всё встаёт на свои места, когда он раздвигает ягодицы и прикасается к чему-то вязкому и скользкому. Ох, блять. Лубрикант. Догадка пьянит голову похлеще русской водки, Саэ проводит пальцами по промежности и сдержанно сжимает челюсти. — Хочешь побыть снизу? — спустя мгновение хрипло вопрошает он, чуть смелее прикасаясь к нежной коже у входа. Собственные слова вызывают приступ жара, Рин прижимается раскрытым ртом к зардевшему уху, силясь что-то сказать, но решает передать смысловое содержание действием — протискивается рукой между их телами и запускает пальцы под резинку трусов, вынуждая Саэ вздрогнуть и вскинуть бёдра навстречу. Ладонь Рина жёсткая, но знакомая. Уютная, несмотря на мозоли от тренировок на брусьях. Ресницы приопускаются сами собой, когда Саэ выгибается к ней вновь и вновь, ловя прохладный язык Рина своим, и импульсивно надавливает на его разработанную дырку сразу двумя пальцами. Вау. Физиономию этого идиота во время секса нужно показывать в рекламе долбанного Баунти. Если такую штуку продают в аду, разумеется. На самом деле, Саэ не хочет вестись на провокацию в виде долгого стона, убегающего вниз по глотке, но правая рука уже бережно обнимает прохладную поясницу Рина, намекая на то, что нужно приподняться, а левая бессовестно направляет член туда, притирается к самому центру. Кто-то третий — Саэ хочет верить, что у него есть раздвоение личности, — шепчет Рину нервное «расслабься», и блять. Рин вспыхивает, сгибаясь пополам — складки на его животе и вправду в чем-то милые, — опирается на грудь ладонями, высвобождается из рук и старательно опускается сам. Саэ знает, каково это. Знает, как сыплются искры из глаз и жжётся, но внутренний голос довольно говорит о том, какой Рин хороший мальчик — даёт Саэ возможность побыть на своём месте, откинуться на подушку и поддержать зрительный контакт, чтобы в деталях увидеть этот самый момент. Вот этот момент, да. Вот это ощущение власти над тем, кто тебе верит. Пружины скрипят, чуть ниже живота тихонько хлюпает, и Саэ невольно кусает щёку, срываясь обезумевшим взглядом к источнику звука ногам. Последнее, что он успевает заметить перед тем, как ухватиться за бока и рвануть вверх за поцелуем — собственные вены, розовую кожу и капли смазки, стекающие по рыжим волосам. Мягкие губы размыкаются без промедления — Рин с зардевшими щеками и потной грудью шлёпается руками на плечи и преданно скулит в ласкающий его рот, сжимаясь внизу так сильно, что Саэ хочется переплавить его под себя. Ему мало того, что эти сильные бёдра трясёт от каждого толчка, что пальцы на ногах тихонько хрустят и цепляются за простынь. Мало того, что Рин стеснённо двигается, подхватывая нужный темп, и выбивает для себя утробный стон. Саэ был бы рад списать всё на порывы страсти, но ведь действительно, как же он, блять, скучал.***
— Это ради самозащиты, — вновь твердит Рин, заряжая ствол. Почувствовав на себе укоризненный взгляд Саэ, спешно добавляет своё придурковато-весёлое: — Если она, конечно, потребуется. — Не потребуется, — флегматично фыркает тот в ответ, оглядывая прямые плечи, скрытые под плотным крюнеком, и по наитию ёжится. Синоптики предупреждали про сегодняшние метеоусловия, но они всё равно сорвались за город сразу после обеда. Отец провожал их шутливыми напутствиями про лесных жителей, напоминал про то, что технологический прогресс давно достиг той отметки, когда опоссумов лучше не потреблять в пищу, но Саэ пропускал всю эту болтовню мимо ушей, озадаченно думая над тем, какая отстойная погода выпала на их с Рином… Импровизированное свидание? Очередной эпизод грехопадения? Не суть, в общем-то — Саэ имеет в виду то, что с тучами в середине августа может сравниться только их отсутствие в сентябре, и ему совершенно не по нраву такие перепады температур и влажности. Выходит, прогресс и впрямь не стоит на месте, сдвигая установленный миропорядок ближе к пропасти, и Саэ — подпитывая свою бесплодную тягу к эрудиции, — достаточно много читал про климатические изменения, чтобы загнаться об опасности проплешин в озоновом слое, глобальном потеплении и участившихся торнадо в соседних штатах. На самом деле, Саэ парится не столько из-за климата, парниковых газов и таяния ледников, сколько из-за всего подряд. Да, его подсознание буквально переполнено бесчисленным количеством ненужных сложностей — здесь тебе и проблемы с беженцами с востока, и детская проституция, и неискоренимый расизм каждой расы по отношению к другой, и растущий госдолг, и скачущие котировки на биржах, и аварии на заводах, и планы на поступление в университет — в диапазоне специальностей от юриста до программиста — и их сопоставление с возможным концом света в следующем декабре… И да, это полный пиздец, хотя мастодонтом персонального пиздеца Саэ всё равно является не грядущий апокалипсис, а Рин. Абсурдно, но этот Рин теперь поклоняется языку силы и насилия вместо языка лижущего и всё чаще говорит о том, как унизительно пресмыкаться перед всяким мусором, но — что всегда удивляет Саэ — сам пресмыкается, ползает на коленях, и просто, блять, превосходно сосёт, облизывает и глотает. Его рвения в оральном сексе затрагивают всё подряд — и член, и яйца, и задницу, а Саэ порой засматривается и забывает, из-за чего именно получает удовольствие. В смысле, из-за ощущений или обдолбанных зрачков Рина, направленных к его лицу, пока этот кретин ублажает Саэ с таким не в рот ебаться усердием, словно от этого зависит, посадят ли его в камеру смертников или помилуют. К слову, со своей стороны Саэ не стал бы отправлять его даже на скамью подсудимых. Почему? Чёрт знает. По ходу, это что-то подсознательное. Что-то, что убеждает его расслабиться и получать удовольствие, хвататься за мягкие волосы, направлять своими довольными стонами, и никак не вмешиваться в происходящее вовне. В любом случае, какая хуй его разница? Они живут в условиях нищенского капитализма и дырявой демократии; вся Земля — от Гринвича до Гринвича — неумолимо катится в пропасть шариком для гольфа, а Рин, можно сказать, просто подстраивается под её жестокие условия. Ещё Мартин Лютер Кинг задвигал мазу о том, что ненависть порождает ненависть, и Саэ с ним согласен. Согласен настолько, что заебётся перечислять списки вооружений, которые могут превратить города в руины ровно за пятнадцать минут, испарить облака, вырыть котлованы и заставить женщин взяться за оружие. Достаточно того, что Штатов, как основных зачинщиков, не касаются ни теракты — кроме того обсёра с одиннадцатым сентября, Буш был той ещё крысой, — ни войны — разве что косвенно, чисто по контракту, за идею и баснословные бабки между солдатскими булками, — а вот Рина, как того, на ком отрываются по праву сильного, касается всё. Любая едкая фраза, косой взгляд, ехидный смешок или хлопок двери в коридоре. Саэ не соврёт, если скажет, что пиздецки заебался одёргивать всех подряд даже на улице — Рин не зря втирал ему, что они конченые, но зря пытался доказать, что способен выживать в нелицеприятных условиях со своей неустойчивой психикой. — …Клянусь, я порешу каждого, блять, каждого, поверь, они у меня ещё попляшут, — глухо бормочет он, отмеряя шаги от мишени вдоль импровизированной разметки в виде воткнутых в землю палок и набитых песком бутылок. Лениво пронаблюдав за его торжественным променадом от метки до метки, Саэ расслабенно закидывает руки за голову, окончательно опускаясь вниз по стволу. Под задницей проминается газета, коленка отпихивает контейнер с едой. — Такими темпами мы переедем сюда жить, слушай. Рин криво усмехается, смеряя Саэ жгучим взглядом, и последнему внезапно чудится, будто эти прищуренные глаза хранят в себе концентрат всех отравляющих веществ на свете. Ну… Ну теперь понятно, почему их звёздно-полосатые начальники отказываются подписывать сраные декларации о неиспользовании. Да, Рина тупо угробит запрет на сраный белый фосфор. — Ради тебя хоть на Аляску, хоть в Чикаго, хоть в Мексику, — перечисляет он, скользя суженными на свету зрачками вверх по тонкой шее. Лестные слова отзываются приятным трепетом в груди, Саэ откидывается затылком на ствол и оттягивает воротник лёгкой куртки, позволяя Рину разглядеть один из свежих засосов. — Я не поеду никуда, если ты и дальше будешь вести себя, как поехавший, — неохотно диагностирует Саэ, выжидающе глядя на брата из-под пушистых ресниц. Тот закидывает пушку на плечо, тянет рот в циничной улыбке. — Нет, Саэ, ты ошибаешься. Воротник вновь наползает на кровоподтёк, скрывая его от летающих по лесу дятлов. Саэ скрещивает руки и делает вид, что несказанно удивлён. — И в чём же? Чужие брови стыкуются на переносице. Саэ скептически вскидывает свои, скрещивает ещё и ноги — чур тебя, братец, разве ты забыл, что Патер Ностер спасает христиан от любой злости, ненависти и дискриминации? Считав его вербальное послание, Рин застывает в воздухе аморфной субстанцией на долгие мгновения, а затем сдержанно плюёт в траву, опуская пушку вниз. — Этот, нахрен, мир поехавший, а не я, — яростно выцеживает он, тыча в низкое небо пальцем. — И этот, именно вот этот мир постоянно твердит тебе, что я ёбнутый. Саэ саркастично вздыхает. Если так посудить, они оба ёбнутые. Сырой мох морозит задницу сквозь бумагу и слои одежды, озабоченность Рина их отношениями предупредительно бьётся о бортики канистры с наклейкой «взрывоопасно», грозясь хлынуть через край и устроить здесь лесной пожар. Но Саэ, в отличие от всех предыдущих звоночков, не в пример себе спокоен — он выбирает справляться с последствиями вчерашних шуток Сэнди на вечеринке точно так же, как с последствиями утреннего ливня. То есть, никак. — Окей, этот мир поехавший, а ты — чёртов праведник, познавший истину, — практически равнодушно соглашается он, прикрывая глаза. — Бинго, — щёлкает пальцами Рин, тут же оживляясь. — Этот мир полон ублюдков, которые не дадут нам нормально жить. Ублюдки не дают жить даже себе, отстань уже от них, скоро это кончится, хочет дополнить Саэ, но под его веками уже расплываются неоновые пятна, и голос разума отключается на неопределенный срок. Да. Какая, впрочем, разница. Всё равно доморощенная философия его младшего братца не подвергается никакому сомнению. Под ботинками Рина вновь хрустит трава и ломаются мелкие ветки, Саэ кутается в куртку поплотнее и нахохливается, чтобы не продрогнуть. Щёлк. Былая тревога в компании остального мусора замирает посреди трамбовочного конвейера внутри его башки и улетает в печь меткими щелчками механизированных пальцев. Щёлк. Думать, как робот — беспристрастно, рационально и отстранённо. Щёлк. Отвлекать себя, как человек — свежими воспоминаниями о вмазанном Рине, принимавшим его член в свою тёплую глотку прямо на заднем сидении отцовского пикапа. Щёлк. — Нет, я всё-таки грохну эту ёбнутую суку. Гневное рычание сбивает весь настрой. Не успевший толком расслабиться, Саэ приподнимает веки и видит, как чужие руки уверенно вскидывают дробовик под прямой угол. Выстрел звучит без предупреждения. Звучит, кажется, громче всех предыдущих, подкрепляясь звоном битого стекла. Пульс уходит в ноль. Саэ ошалело глядит на Рина. Тот твёрдо стоит на месте, досылая патрон в патронник. Стреляет ещё раз. И ещё. И ещё. — И суку эту грохну, и парня её тоже, и их мамаш с папашами, — дрожит его челюсть, пока из дула вырывается пороховой дым. Под длинными ресницами Рина плещется что-то звериное, лишённое всякого здравого смысла и логики. Его точёный профиль искажает кривая тень, а барабанные перепонки запоздало режет повторным звоном стекла. — Ты же в курсе, что я не бросаю слов на ветер? — спрашивает он то ли у себя, то ли у притихшего леса. Яйца позорно сжимаются, мох под Саэ вмиг становится ледяным, пальцы поверх ткани куртки — каменными. Рин чеканным шагом выдвигается навстречу мишеням, и все слова, нацеленные на его осаду, застревают в клотке сухим комом из прессованной абразивной крошки. Саэ бессильно разлепляет обветренные губы, опираясь ладонями на прибитую к почве зелень. На коже — синюшные пятна. Между висками, вниз по трахее и на месте желчи — пульсирующая, напрочь отравляющая паника. Такую ни сглотнуть, ни выблевать, только страдать от жжения в голосовых и на слизистых. — Нужно попробовать с тридцати метров, — механически отчеканивает Рин, втаптывая стекло в землю, и резко оборачивается через плечо, передёргивая затвор. — Включи таймер, пожалуйста. Элементарная просьба всё больше походит на ультиматум, и Саэ на секунду прогибается под прессом собственных эмоций — хлопает по карманам, нашаривает мобильный, снимает блокировку. Рин уже на месте. Экспериментально несобранный в ожидании сигнала, с руками-плетьми по швам и гладким чёрным дулом над макушкой. Разместив телефон на бедре, Саэ окидывает его бесстрастным взглядом. — На счёт «три». Готов? Рин кивает, глядя куда-то вперёд — дальше кустов, зарослей, и бурелома. В его персональный ад, очерченный территориальными границами Батлфилда. — Готов. Саэ подбирается на месте и зажимает все страхи в кулак. Никакого хаоса. Отставить всю эту дурь. Кто-то из них двоих должен держать планку, не окунаясь в зловонную трясину из злобы, поглотившую миллионы таких же идиотов. Саэ слышит их угасающие голоса внутри черепной коробки, видит, как под ними клубится встревоженный ил, и резко сводит брови к переносице. Хватит. — Рекорд прошлой пятницы — девять и шесть.