Мерзавец

Иногда мы совершаем то, что совершенно нам не свойственно… Переступаем натуру, разрываем скрепы срывая звонкие цепи характера. Мы прячем за улыбкой зубы, скрываем блеск глаз за ресницами. Становимся безымянным портретом, идеалом запечатанном на бумаге акрилом. Мы одна из тысячи таких же работ, мы скованны в раму из дерева, латуни, золота и стекла. Каждому своя рама, но разве это доставляет нашей душе хоть тольку радости? Разве в рамке дело? Никакая её ажурность, громоздкость, её цвет и фактура не смогут заменить настоящую душу. Того человека, чьи глаза смотрели с полотна. Мы жертвы иллюзий чего-то идеального… Нас повязали атласными лентами, но мы ведь ножи, что иступили свои лезвия. Мы вилы готовые проткнуть чужую грудь. Мы спички сжигающие целые столицы. Да, Господь? Да, дьявол? Этот бал… Бал немых портретов нашего времени. Янтарные зеркала отражали весь восторг пестрой водянистой толпы. Толпы, что растеклась по залу подобно разводам нефти, подобно его яркому абажуру из сотни красок. Но разве можно кого-то узнать в этой толпе? Сотни морд, но ни одного лица. Десяток перьев, но ни одной ласточки. Все они терялись между собой, все они сверкали, отбивая каблуком хрустальные полы. Они одинаковые – они резные… Женский шёпот ребячьим свистом проносился по плечам мужчин. Гоготаньем самих скворцов пролетал над макушками генералом, офицеров и лейтенантов в мундирах. В строгих фраках цвета топленного шоколада и угля, с погонами цвета солнца. Они солдатиками стояли около женщин, выгуливавших на себе все драгоценности дома. Алмазы и изумруды, янтарь и александрит, сапфиры и лазуриты… В белых девичьих ушах блестели маленькие жемчужные бусины, у женщин же громоздкие бриллианты, облаченные в кору из золота. Юные лебеди, нетронутые жизнью создания, плыли по паркету как балерины! Это их первый вечер – их первый вальс. Они изящны и покорны, робки и наивны. Аккуратные прически, в которых прятались шелковистые длинные волосы. Их блеск ещё яркими бликами ударял в глазах молодых людей, кружащихся с ангелами в думе скрипки. От них веет розами, ромашками и сладостями. Они пахнут как самая нежная булочка с имперского стола. Самая лучшая на этом свете. А юноши то… А джентльмены! Молодые, красивые жеребцы! Дворяне и вельможи, купцы и святоши! На их телах пиджаки всех цветов вина и радости, их рубашки сшиты с иголочки, а черные туфли блестели от лака. На их груди броши, запонки и цветы. Они дети золота – они золотая молодежь, выгибающаяся под ласковые звуки флейты. Но не все дамы кружились в первых танцах. Не все они были зеленью садов. Они давно стали крепкими яблонями с наливными, как порок, плодами. Женщины чьи лица скрывали маски с огромными перьями и кристаллами, чьи руки прятались под тканью перчаток и чьи губы обмазаны красным ядом. Они давно уже не были скромницами, давно не девственны душой. Они вкусили жизнь обливаясь её сладким соком, что струями закатывался под пышные груди. Их наряды пестры, вырезы глубоки и веера их скрывали лишь хищный оскал от майоров, так глупо стареющих в глазах времени. Эти мужчины ещё наивнее джентльменов. Они ещё глупее птенцов! Пусть и обзавелись они чинами, пусть и стали в разы крупнее, но взгляды их всё также закостенелые, ведь нет ничего лучше женской красоты. Они стреляют взглядами на вырезы груди, облизывают мыслями их тонкие корсеты и провожают, сглатывая жадность, качающиеся бедра в пышных одеяниях. Этот бал для них не то, что праздник! Ах нет, дела их туги, как канат. Но чтобы лишь тщеславие потискать… Приходят в ночь на маскарад. От пьянства сотни невидимок, что разносили им напитки, хотелось вот и танцевать. Лакеи в белых фраках, стройные как тростинки, предлагали юным дарованиям бокалы. Давно уже они не ощущали такой спектр внимания. Совсем уже отвыкли от такой толпы… Они привыкли к шуму моря, к биению шторма и завыванию ветров, что раньше приводили их в ужас. Музыкой им стало пение пиратов, что от души заводили разбойничье мотивы. Колыбелью им стало чужое дыхание, хриплое, сдавленное, но такое родное, что теперь звонкая скрипка, мчащий по клавишам пианист и этот свистящий кларнет совсем не казались такими милыми как раньше. Их ослеплял весь этот блеск и пафос… Неужели раньше они не обращали на это внимание? Неужели их глаза не ослепли от такого масштаба света и искр? Перед ними кланялись дамы распахивая юбки. Они целовали их кольца ловя дамское смущение. Скрывались в толпе сливаясь с извилистыми тканевыми джунглями. Они и сами сегодня были уж слишком яркими для этого пестрого полотна. — Возможно мы с тобой отвыкли уже от таких вечеров. Не думаешь? Порой мне кажется, что мы стали совсем другими людьми – голос ледяного генерала прогремел над бледным королевским ухом. Рунэ стоял рядом лишь вглядываясь своими зелеными как хризолит глазами в эту дрейфующую аристократию. Он сегодня был куда громче обычного, куда чаще он размыкал губы отпивая багровое вино. Блондин не был любителем пить, Флоренс это давно заметил. Но тогда почему в этот час он налегал на напитки? Посему его взгляд невольно кого-то искал в этой толпе из бледных манекенов? — Да… Давно мы на таких мероприятиях не были. Возможно, мы вернулись совершенно другими людьми. Мне чем-то это напоминает мой дворец. Помнишь солнечный зал, в котором мы играли по юности? – вздыхал он с улыбкой делая глоток шампанского. Принцу это навивало лишь смутные воспоминания его былой жизни… Когда вечерами он кружился с капитанскими дочками улыбаясь смущенной Марии. Вечера, что он разделял на мазурке с искрящей купецкой дочуркой Александрой дивясь её живому оптимизму. Когда выгибал спину в изящном полонезе утопая в глубоких глазах Сабрины. Он всё это помнил… И помнил, как братья жгли его спину взглядом, как отец недовольно качал головой, а сестрицы шептались, скрывая насмешку за пышными восточными веерами. Он помнил десяток попыток его соблазнить. Он помнил неприятные боли в ногах и слёзы льющиеся на подол служанки, что передавала ему письма с кровавыми поцелуями. Но… Всю эту грязь, всю эту похоть и тщеславие перекрыли совершенно другие воспоминания. Те, что помнили они с Рунэ… Они не были пропитаны роскошью и парфюмом, они не были измазаны в помаде и лаке. Они были пропитаны дымом терпкого табака и соли, порохом и привкусом кровавых губ. Были наполнены насмешками и подколами, дикостью и страхом. Сгоревшей на костре рыбой и кипящей в сердце любовью… Там не было напудренных красавиц, не было зеркал и хрусталя. Там была живость и свобода. Там была бурлящая в жилах страсть и разлука. Да… Он стал им воспоминанием. — Да, помню… Как такое не помнить? Мы же тогда почти похоронили себя под люстрой! Молоды и глупы, но смелости в нас тогда было хоть отбавляй – хмыкнул генерал, поправляя на своих плечах красные погоны, — Да брось ты! Зато отцу моему насолили. Он так любил эту люстру, а она вдруг и в щепки разбилась — Ты этому у него научился? Хах, плохое влияние всегда самое яркое — А сам то, острить даже начал! – рассмеялся красновласка подхватывая довольный смешок друга. Да, они многому научились. Научились ценить то, что никогда бы и не подумали ценить. Смогли понять то, кто они есть. Они не просто буржуи… Они люди. Но мыслям их не суждено продолжить свою цепь, ведь первый танец принял свой конец. Чинный полонез разошелся белыми лебедями в бледных фарфоровых масках и стройными воронами с черными как ночь глазами. Все взбодрились, оркестр запел дальше! Засвистел новыми нотами! На очереди была кадриль. Щелкунчик был им товарищем, был их спасителем… Ведь оловянные солдаты приглашали красавиц станцевать им на льду скользя на тонких каблуках. Флоренса намеренно пихнули в плечо. Совсем слегка! Лишь чтобы тот наконец-то сдвинулся, отставляя бокал от губ. Его узнавали, но не говорили вслух. Их портреты не скрыли даже звериные маски… Белый кролик и серебряный ворон. — Ты чего пихаешься? – буркнул мальчишка, поглаживая болючее плечо под шелком цвета кентукского голубого, — Смотри… Эта леди с тебя глаз не сводит… Может пригласишь её на танец? Ты же любишь кадриль – шептал иностранец, кивая в сторону незнакомки. Флоренс проскользнул взглядом за чужой головой наконец-то увидев особу скрывающей своё лицо за тонким зелёным деревянным веером. Она стройна, она юна, но взгляд её уже совсем не молод. Кто она? Загадка? Но её длинное зеленое платье до самого пола подобно тем, что носили нимфы. Богини самой природы… На подоле её лилии, а на глазах букет из зеленого плюща, переходящий в орнамент из чёрных как смоль волос завязанные на нефритовую шпильку. — Да… Ты прав… Тогда я пойду приглашу её. Нам ведь всё равно разрешил он танцевать – приулыбнулся юнец вспоминая спящего, как труп моряка. Да… Зайди они в комнату чуть раньше и, наверное, не увидели бы такое умилительное зрелище. — А ты как собрался проводить вечер? — Волнуешься? Не переживай, меня точно не уведут. На меня смотрит вон та леди в жёлтом платье. Думаю, приглашу её на мазурку потом – хмыкнул Рунэ поглядывая на кокетливую дамочку с милыми рыжими веснушками. Что-то в этом было очаровательное… Но самой настоящей любовью ему была грубизна щетины в кротких поцелуях. Принц ступил вперед. Спина его прямая как у меча, сошедшего с рук, кузница. Плечи расплавлены, он плыл по паркету кланяясь загадке. Целуя её руку, скрытую под белыми перчатками. Она смотрела на него надменно, не скрывая своей злобы, но пряча её в зеленых омутах своих фисташковых глаз. Губы её растянулись в улыбке. — Не разделите ли вы со мной кадриль, мисс? — С удовольствием. Они – пара, что выделялась при свете софитов. Пара, что даже среди угля будет самым ярким алмазом. Они как Ромео и Джульетта, только без всякой ненужной любви и ядов. Лишь кинжал в руках Джульетты – лишь открытая грудь Ромео. Рука на талии и на плече, пальцы сплелись в дуэте. Звонкие пары, молодые горящие сердца собрались в круг. Пышные платья скрывали тонкие ноги красавиц, перья их масок как гусиные останки рисовали чернилами волны их локонов. И песня… Такая игривая, такая свистящая мелодия! Барабаны и фортепиано, флейта и аккордеон! Дамские платья ушли в пляс, а за ними поскакали и мужчины! Ах, пол содрогался от стука каблуков, от стука туфель и сапог! От того, как бренчали украшения, как звенели серьги и бусы на этих тонких шеях! Всё смешалось в одну огромную симфонию… — Мы случаем не знакомы? – держа в своих руках тонкую талию проронил принц. — Почему вы так решили? Вы считаете меня слишком несуразной? – хлопнув черными ресницами сказала девушка. Её голос до ужаса был ему знаком… Но хмурые черные бровки под зеленой как луга маской не дали ему осознать свою паранойю. — Нет, что вы… Вы прекрасны. Я просто обознался – слукавил юноша, переводя свой взгляд на танцующие пары, вновь уходя в мысли. Но его не покидало чувство. Смутное, противное чувство… Что-то было совсем не так. Что за загадка была перед ним? Её тонкий голосок был ему знаком, был слишком оглушающе ярким для первой встречи. А эти глаза… Глаза яркие. Глаза хищные. Она смотрела на него весь танец. Смотрела, не отрываясь… Улыбалась ему, но от этой улыбки лишь бегали по его спине мурашки торопящимся роем. Её грудь вздымалась от тугого корсета. Подвеска с солнцем сверкала на её бледной фарфоровой коже… Один лишь шепот смог разбудить его страх. Пробудить дремлющие под коркой воспоминания… — Составите мне компанию на балконе, господин жених?.. Вы меня очень понравились… Шум толпы не радовал его изнеженные в тишине уши. Нет, совершенно не так. Ему нравился шум толпы, но никак не сброда, толпящегося у вылизанного паркета. Ему в принципе не нравилось то, где он находится… Мужчина уверенно шагал под залу стараясь держать спину хотя бы ровно! Что уж там говорить о изящной солдатской осанке… На него пялились. Да… Откровенно шептались, переглядывались эти лица, напудренные мелом. Что делает среди их прекрасного сада этот смуглый раб? Что же желает он сделать в их цветущей оранжереи? Пират впервые чувствовал себя совсем не наплаву. Безумно растерянно, как ягненок, застрявший в горящем лесу. Скверно, как надгробная плита под тремя метрами грязи. Горло ему сдавливал излишне шикарный костюм. Слишком хороший для его социального статуса… И они это замечали. Смуглый мужчина чьи шрамы не скрыла даже маска, увешанная кровавыми сапфирами. Он слишком резок, слишком неповоротлив для их балета хвастовства и лукавства. Стройный пират сегодня, казалось, стал герцогом. Стал чертовым священником, блудной жрицей и зажравшимся аристократом! Он стал тем, кого искренне ненавидел. Впервые снял свои обноски выкинув их в камин времени… Ведь под светом хрустальной люстры шёл, стуча каблуками совершенно неприглядный глазу человек! Длинные ноги облачены в черные шелковые брюки. Прямой крой визуально стройнил его, вытягивал и так обожаемые юношами ножки. Шатен не понимал то, во что был одет… Его горло сдавливало пышное алое жабо торчащие по самую грудь. Он нередко видел подобные вещи на буржуях, но сам никогда бы не догадался насколько туго ему будет в этой складчатой тряпочке! В центре этой ненавистном ему, но обожаемом аристократами воротнике покоился зажатый в золотом кольце черный оникс – камень, что был чернее самой ночи. Черный оникс известен морскому миру под названием Глаз Гидры… Редкая, но совершенно туфтовая побрякушка, болтающаяся на его груди с золотой цепочкой! — «У меня есть еще шанс уйти? Как же это всё неудобно!.. И они это всегда носят? Блять, я потом куплю им шаровары и пусть хоть на голове скачут» - цыкал разбойник, поправляя свой длинный пиджак… А пиджак ли это? Алая как вино рубашка пряталась под черным плотным жилетом украшенным кружевом из готических роз. Пиджак его был темным, цвета чернил, пролитых на божий закон, рукава его багровые длинные… Как у поэта! Они складами струились вниз, как фуфайки на генеральских погонах, как шторка в публичном доме, скрывающая нагих девиц. Но рукава всё равно были темными, они облегали руку скрываясь под налётом алых лоскутов… Они хотели сделать из него бабу расфуфыренную? Ответа он не смог бы найти, даже побив этих мальчишек до смерти… Ведь полы его пиджака доставали до щиколотки протирая паркет от пыли своими багровыми всплесками. Но бесила его даже не вся эта вычурность кроя и оттенков! Не вся эта эпическая пафосность и вызов! Его бесил собственный стук каблуков… Тонких шпилек на чёрных лаковых сапогах в вульгарном смущении, прячущихся за брюками. На него смотрели как на дикаря. Дикаря, что зачесал свои волосы, одел маску и резко привнес себя как нечто большее, чем просто холоп! Чем просто какой-то жалкий слизняк их отсталого рабства! Возможно, так оно и было. Но разве важны ему эти наглые, томящиеся в жажде крови и боли взгляды? Разве ему есть дело до этой озверевшей до падали толпы? Нет. Он искал лишь своё счастье в этом сгустке безымянных портретов их эпохи... — «Ну и где они, черт меня дери? Самые пестрые явно не равно самые заметные в такой толпе… Мыльная лагуна захлебывается от таких красок…» - хмурился незваный гость, цокая в твердой походке. Он сейчас желал найти этих мальчишек. Найти своих засранцев, отобравших его сердце, душу и последние крупицы разума. Любовь заставляет людей тупеть! Неужели он уже стал дураком? Полнейшим дураком. Идиотом и безумцев, что пошёл против своего «я», заявившись в это слишком надухаренное и душное место… Ведь перед его глазами разбегались цвета, что он видел лишь в нарядах проституток. Вся несуразность оттенков и бижутерии, что подобно оковам весели на шеях вельмож… Безвкусная роскошь, приправленная насмешкой богов. Но даже его ослепший от несправедливости глаз смог уловить знакомую широкоплечую фигуру... Господина Несмеяну в объятиях одуваной красавицы… Сволочь. Рунэ был не особым ценителем светских бесед по салонам у знатных дам, именующих себя как Шерор, но и кудесником бальных танцев он тоже не являлся. Возможно, не было в нём той жилки, что текла во многих львах их голодного общества… У него не было тяги к алмазам и чинам, не было усидчивости для буржуазных афер и любовных интрижек с замужними женщинами. Блондин был спокойнее удава ко всем этим новшествам и привилегиям. Может он не был настолько аристократичен из-за своей крови… Не был он коренным дворянином, его кровь фиолетовая, в ней нет ничего голубого. Возможно, генетика и помогла ему пробиться к чинам и генеральской славе, вызвать зависть у глупцов с золотыми коронками. Но зависть эта рушилась об жестокую циничную реальность… В нем текла кровь простого смертного, с которым когда-то его матушка изменила отцу. Да. Она влюбилась. Влюбилась сквозь пальцы, сквозь розовую пелену тумана и аромата сладкого страстного как кровь вина. Её не смущало кольцо на безымянном пальце, не смущали традиции, обычаи! Она была глупа и наивна, желала страсти, которую получила в обмен на разрушенный хрустальный бокал их спокойствия… Военное училище заменило ему семейные скрепы, дисциплина - любовь и счастье. Боль заменила ему свободу. Шрамы, ушибы и ссадины преследовали его по пятам. Мозоли на пальцах от рукояти меча, стертые сапоги от беспрерывного бега. Его закалил огонь, так пусть куется сталь пока есть пламя! Пусть жар сжирает плоть и слезы. Пусть языки сожгли эмоции и чувства. Но… Даже это не унесет пожар проклятого года. Глаза, наполненные болотистой глубиной засверкали лишь увидав этот пронзающий, стреляющий в самую душу алый оскал. Любовь восставшую пепельным Фениксом. И ведь да. Мы все глупеем от любви… Растекаемся по земле от наших сердечных хотелок глотая горькую водку. Пират не скромничал. Вылавливая в этой толпе лакеев, что с подозрением смотрели на него, но предпочитали молчать, подавали ему граненный стеклом ликёр. Янтарного цвета, с плавающей в этом оранжевом мракобесии апельсиновой долькой. Наивно было бы думать, что он не пристрастится к этим сорока градусам даже не замечая, как сгрызал уже целый апельсин чередуя стаканы. Сквозь шушукающуюся толпу он мог видеть его. Немного охотника его сердца. Высокого, сильного и до ужаса вредного Мандельштама. Да, его бледное лицо и укладка, спрятанная под фуражкой, разыгрывали в нём дикий аппетит. Ровная каменная спина, которую даже офицерский камзол дымчатого зеленого цвета с этими огненными погонами не мог скрыть всей гротескности этой фигуры. Горло пересыхало лишь от одной мысли о том, как бы сорвать этот никому не нужный генеральский костюм. Скинуть маску железного ворона, впиться в губы и сожрать обгладывая кости. Ведь ни одна брошь с огромным изумрудом, ни одни высокие кожаные черные сапоги не смогли бы остановить его жажду тепла. Возможно, он обезумел, смиряя взглядом счастливую пассию этого сорванца… — «Стерва же… Ну дрянная прошмадовка! Так липнет, так лезет прикрываясь этими пляханьями. Сука…» - даже в собственных мыслях недовольный жизнью капитан звонко цыкал, наблюдая за колыханиями яркого жёлтого платья. Эта девка совершенно не подходила блондину. Она была слишком-слишком… Слащавая. Его воротило лишь от одного этого слова! Противные мурашки проскакали по плечам заставляя скрючиться. Мерзость… Но звонкая кадриль уже подходила к концу, уже ловила свои последние аккорды! Блондин уже было вздохнул с облегчением опускаясь в поклоне перед юной красавицей. Она лишь улыбалась ему сияя своими большими, как звезды глазами. Но её простодушный взгляд легко улавливал перемены в тернистых болотах… Ревновала к восхищению этих изумрудов направленных, как она думала, той даме в синем. Но она ошиблась, оставив отпечаток своей помады на бледном молочном лице под светом алого зенита. Вечер заливался истеричным смехом! Столько лиц! Столько звёзд! И все под одной черепичной крышей из безумств! Но даже этот памятник сумасшествию не смог рассмешить загнанные в тишине балконы… Они были единственным местом, где музыка, смех и споры не могли пробить тишину природы – тишину пения ночи, поправляющую свои сережки из звёзд. Стеклянные двери и белые резные перила, обвитые плющом из виноградных лоз. Фиолетовые грозди бусами свисали с этих резных темно-зеленных листов, что девушка подбирала их пальцами оглаживая плотные тёмные ягоды. Но второй гость лишь сильнее сжимался, каменея в суставах. Мысли Флоренса были далеки от реальности. Его последние здравые, бьющиеся в безжалостной конфузии из страха и отчаяния, наконец-то схватились за ружья начиная обстрел. Стреляли эти мысли в себя, в друг друга, в иных и других… Они убивали последнюю надежду в золотом сердце мальчишки, что вновь окунулся в прошлое с головой. — Ах, ваше высочество, вы всё такой же молчаливый. Ничего не изменилось с нашего венчания… - хмыкала девчонка, снимая со своего лица маску. Изумрудные ленты покатались по вискам обнажая такое знакомое кукольное лицо… Перед его глазами мелькнула белоснежная фата, когда-то скрывающая эти голодные глаза. Принц сжал кулаки. Сжал, собирая в них всю злость и обиду на эту женщину. На дочь графа, что перевернула его жизнь с ног на голову, что уронила её в самую бездну Надежды! Крепкие ногти резали ладонь оставляя розовые полосы и вмятины… Алые брови нахмурились, встречаясь у переносицы, целуясь на перевале. Да как она… Как эта чертовка вообще смела ему такое говорить?! — Тереза… Что вы здесь делаете? Зачем это всё?! Вам не хватило позора до этого, захотели ещё испить этого запретного чувства? – тон его снижался. Он становился острее. Речь его полосовала душу госпожи, будущей императрицы, что лишь щурила глаза в немом интересе. Она видела… видела совершенно другого юношу перед собой, совершенно иную личность. Голубые глаза горели – в них была революция. Скрепы трескались под его руками, правила топтались, а любое полотно из законов старалось в клочья… Да… Именно такого принца она хотела увидеть под Божьим вниманием, но получила лишь шута имперской короны. — Вы изменились… Вы теперь вместе? – непринужденно спросила она, облокотившись о перила. — Что, простите? — Я спрашиваю, вы с тем холопом вместе? Генерал Мандельштам ведь тоже с вами на побегушках? – продолжила она свою мысль видя, как глаза юноши свирепеют. Он напрягся, готовясь наброситься – снести её с этих перил вниз в кусты малины. — Не ваше дело то, с кем я вожусь. Откуда же, извольте мне поинтересоваться, вы о нас узнали? — Как где? Вся империя щебечет об этом! Кларенс же переживает не самые лучшие времена… Ах, народ готов рвать и метать всё, что видит на своём пути! – раскрыла веер западная красавица, ловя на себе ошарашенный ступор её жениха. Они венчаны перед Богом… он её, но никак не этого ублюдка. Красновласка опешил. Как такое возможно, чтобы Кларенс и утопал в смятениях? Нет! Такое было в последний раз лет двести назад, а то и больше! Не могло быть такого, что его отец, приверженец самой истории, не смог бы предотвратить крестьянский бунт… Но заглядывая в зелёные глаза, пыльные от стружки, осознавал… Это начало конца. — В Кларенсе бунт? — Хуже – революция. Сколько мальчишка себя помнил, то его лучшими друзьями были бумажные измазанные в пыли книги. Сумеречная библиотека носила в себе все знания их империи, все документы и архивы, которые смогли дойти до эпохи разрухи. До эпохи перемен и террора. Наша история всегда переплетается в тугие узлы с культурой, что мы несем за собой. Это память, это клеймо и это победа. Каждый наш год, каждый наш взлёт записан на желтой пропитанной ароматом кофе бумаге. Мысли и переживания собирались поэтами на этом клочке былого дерева, все их нравы впитывались кровью в бумагу. Они разрывали её, предавая огню. Топили, отдавая дань морскому богу. Они стреляли в собственные головы последний раз обжигая дыханием свои творения. Лили слёзы и встречали рассветы. Флоренс знал об этом. Он любил этот мир из слов и оборотов. Но любая книга несёт в себе и жестокую реальность, усыпанную сажей и трупами людей. Бунт червонцев… Рассвет их династии после долгих дворцовых переворотов увенчался кровавым терновым венком. Нет, они не стали жертвами креста, их не прибили гвоздями к дубовой доске, но время помнит своих детей… То, как брат убивал отца, сын свергал брата в обмен на тушу сестры и тёти. В этой неразберихи выиграл его покойный дед, совершив гвардейский бунт, собрав сотни тысяч солдат обступив Песчаный дворец. Они выбили двери, зарезали целую династию обезглавливая прислугу… Омыли родственной кровью свои руки возложив на свою голову корону. Он был светилом, что вселял в людях перемены. Но… любой истории свойственно попадать в петли. И эта петля вновь замкнулась. Империя Кларенс, алмаз их невинного, как слеза младенца берега, вновь покрывался пеплом соборов и церквей. Император не справлялся. Его одолел возраст сожрав трезвый разум, одолела жадность отнимает последние крупицы совести. Молчание ягнят было среди аристократов. Они знали, держа язык за зубами, ведь никто не хотел стать отбивной под завалами старых повозок, под пеплом собственных домов, что выжгут на их коже языки диктатуры. Две империи, но насколько они были разными… Насколько сильно они отличались от чужого плебейского мира, что видели мальчишки на своём пути. Мир – это вживание, но цари привыкли лишь жрать, забывая о истоках охоты. Тереза и сама это понимала… Да. Она желала перемен, желала стереть с лица земли этот поганый род из мужчин… Но даже пряча нож в белоснежном рукаве, она не могла поднять его на принца… не могла пролить кровь на серебряный клинок, что был предназначен именно ему. Она не монстр, как те, кто решает за других судьбу. Она человек ищущий правду в этом мире из лжи. Алые ресницы подрагивали в ужасе. В животном страхе и представлении того, что сейчас терпел его дом. Картина из языков пламени и взрывов, крика людей и плачу детей предстала перед его хрустальными глазами – вестниками конца. Нет… Возможно его дом уже давно затерялся в пепле воспоминаний… Разве он мог вернуться? Разве мог вновь жить как раньше? Без свободы, без смеха и колкостей… Без любви и нежности. Нет, это не его дом. Его дом сейчас был украден каким-то имперским ублюдком… Его дом – Проклятье. — Тереза… Вы ведь пришли убить меня? Сжечь последние мосты между моим родом? – вдруг среди тишины прозвучал мягкий голос. Девушку пробили мурашки… Голос был нежным и до жути спокойным, словно его ни капли не удивил такой приход. Разве, смерть, дышащая вам над ухом, не должна вас пугать? Почему он улыбается ей? Почему смотрит с такой печалью, будто понимает то, через что она прошла ради этого? Почему он, блядь, считает, что понимает её?! Мужчинам не дано узнать женскую печаль! — Я понимаю. Мой род принёс вам одни беды… Сначала свадьба, потом мой побег, а теперь вы здесь с клинком за пазухой и слезами у прекрасных глаз, - улыбался юнец видя, как чужие руки дрожат, а глаза наполняются гневными, горькими слезами, — Простите, что принёс вам столько проблем… Я был юн и глуп, чтобы понять тонкость женской натуры. Но и вы меня поймите… прошу, Тереза… — Я слушаю вас, ваше высочество – сухо выплюнула леди, но её осекли, — Зовите меня просто Флоренс. От принца у меня только фамилия. — Хорошо… Флоренс. Я вас выслушаю. Неужели найдется причина, что залечит мою разбитую, вашим ботинком, душу? — Думаю, что найдется… Все мы имеем своего рода причины. Глупые, безумные, а может и совсем неправильные. Но только вам решать, какие эмоции бредут за моими причинами. Его высочество обнажил лицо снимая маску белого часового зайца – хранителя времени. Помнится он когда-то такую книгу читал… Девочка и белый кролик с часами, не чудо ли? Ведь сейчас его лика прожигали взглядом десятка фисташковых деревьев, самым острым на свете клинком из чужой души… Перед ней стоял уже не птенец. Эти глаза… Глаза, что в звездном вальсе обрели строгий оттенок, серьезный оскал и легкую игривую усмешку так свойственную мужчинам. Перед графиней был уже не тот слабенький на дух принц, трусливый и немощный на характер… перед ней был мужчина, в чьих жилах бежал горючий керосин. — Вы были со мной милы и очаровательны, я этому безмерно благодарен. Но поймите… Моя душа отдана совсем другому. Стезе, что как буря не покорна, груба как наждачка и нежна словно самый сладкий крем на пышечках Сан-Мора… Вы слышите? Я не брешу! Я не сумасшедший! Я лишь женат на жестокой бородатой свободе, что показала мне настоящую морскую нежность. Понимаете, Тереза? Эта свобода прекрасна! Она острит подобно гарпуну, смеется надо мной, словно я плебейский мальчишка! Она прекрасна в своей неповторимости… А вообще знаете! Послушайте же! – воскликнул принц, обращаясь к звездам. Он словно кричал целую поэму этому бескрайнему небу, в чьей темени он видел шелест чёрных ресниц, — Я наконец-то понял, что не нужен мне ваш пафос и помпезность! Мне не суждено стать ни императором, ни секретарём в вашем замызганном дворце! Я буду воином, бушующим сквозь волны, и буду писарем пергамент пачкая порой. Я буду ядом, что стекает с его губ. Я буду кровью, что блестит в глазах свободы. Я буду для него нежным поцелуем… и потому плевать мне на этот сброд! Плевать на ваши войны, вашу скупость и тщеславие – я жить хочу, а не существовать! Так может быть, скажу я вам и без стеснения, мне тошно быть на цепи золотой… Так может вы, Тереза… Забудете обо мне, прошу? Я вам не солнечный оазис – я смертоносная пустыня, в которой ваш скелет падёт. Порыв, сорвавшийся с бледных губ, лишил его последнего дыхания. Глаза горели светом самых громких неземных пожаров, где когда-то были и они. Юная краса, совсем затруханная жизнью, теперь смотрела на него под другим углом. Фарфоровое личико скрытое под чёрными, как уголь прядями, вытянулось удивилось от речи сотканной из крика замученной души. Она впервые поняла, что никогда и не была ему чем-то родным и тёплым… Родной гаванью ему стала совершенно иная бухта. Неужели какой-то риск стал ему целой любовью? Ах… она никогда не поймет этих мужчин лишь вздыхая от их, совершено непокорной глупости. Она взмахнула веером, одула свою вспотевшую от речей душу наконец-то размыкая алые губы. — Да… Кажется она стала вам глотком воздуха, не так ли? Пусть мою обиду это не излечит, но и ваши нравы я изменить не могу… Могу ли я попросить вас об одном напоследок? Прежде чем, вы отречётесь от фамилии – впервые улыбнулась графская принцесса, снимая перчатки. Её бледные, тонкие руки подобны гибким ветвям ивы. Ей было не важно, что ответить ей мальчишка… Нет, что скажет ей в ответ мужчина с волосами огня. Ах, как же прекрасна её молодость… Как прекрасна вся эта непокорность…. Жалко... Очень жалко такое упускать. Белый конверт был впихнут в светлые руки, пока губы окропило пламенем помады прощального поцелуя. Она вырвет себе последний лакомый кусок из всей этой вековой боли. Что это сейчас хрустнуло? Его нервы? Бокал? А может это зубы, что раскрошились от недовольства в прах? Мужчина на знал… Ох, он не имел и малейшего представления отпугивая лишь одним своим видом! Лишь одним своим скрипом сжатой от злобы челюсти и прищуру единственного рубина в глазах, предвещавшим конец жизни одного сосунка смеющего пробовать на вкус чужую помаду. Пират вырос там, где есть не гласное правило… Целуя раскаленный металл готовься получить пулю в затылок. Целуя женщину, не зная её хозяина можно было лишиться лица, что уж там говорить о способности говорить? Ох, он вырос в совсем не райских краях… Но эта дьявольская искра по сей день занозой была в его характере. Из-за чего он нахмурился видя, что золотой совершено отбившийся от рук лев, царь зверей и деревянного лотка, стремился к нему плюясь словами на своём убогом непонятном пирату языке… И в какой-то степени ему даже не было жалко этого нахохленного, взбаламученного аристократа, ведь ликёр начинал действовать, а гнев выплёскиваться наружу от вида уже второго неукротимого и наглого буржуя… Две птички мчались к его каблукам даже не оглядываясь. Два размалёванных в помаде идиота… Ах, даже шлюхи не целуют замужних клиентов! — Прочь с дороги! Разошлись! Qu'ils ont éclos comme des prostituées sur la place ?! Dieu! – возмущался блондинчик обругивая всё, на чем белый свет стоял. Господи, ну как так получилось?! Он, залюбовавшийся алым дьяволом умудрился влипнуть в настолько абсурдную ситуацию! И этот самый дьявол, прямо сейчас перед глазами десятка людей, решил искреннее показать своё недовольство. С улыбкой, такой милой и дразнящей улыбкой. От неё появлялись ямочки на щеках и разглаживались небольшие морщинки усталого лица… Но за этой ангельской улыбкой прятался сучий характер, что со свистом полетел вниз. Он разбил бокал полный ликёра. Собрал толпу ухмыляясь двум перепуганным юношам и постучал каблуками горделиво покидая банкет… Он сыграет с ними в игру. Игру, что так любили в Мыльной лагуне… заведи, поймай и выеби. — C'EST POURQUOI TU DOIS TOMBER AMOUREUX DE CETTE BELLE SALOPE?! – заорал генерал убегая следом. — Не выражайся так! Он пусть и сука, но какая! Капитан, подождите нас! Вам к лицу эти каблуки, но господа ради!.. – кричал принц, выбегая за ними… Немые портреты сошлись в единой гримасе, но даже треск стекла не смог остановить этот поток из звона голосов и тщеславия…