Słuch zasypia głos ucicha Bóg umiera
«Волосы сонны» Рафал Воячек
Оппенгеймер замирает после глубокого вдоха. Алкоголь жжётся и холода он, наверное, не чувствует. Лоуренс на это надеется. Лоуренс хочет в это верить сильнее, чем он верит в то, что действительно есть звёзды, пожирающие миры. Есть ли жизнь среди звёзд? Оппи сказал однажды, что есть, но не для «реестра». Не может не быть. Но голая теория ничего не значит. «Даже если и есть, не сейчас её заносить в реестр». Ну а когда тогда? Когда звёзды погаснут? И Нью-Мексико погрузится в темноту. Темноту подобную той, что царит в спальне Роберта. Темноту, что нельзя увидеть, но можно почувствовать пальцами, скользящими между его худым телом и простынёю. Тёплые руки, накрытые одеялом, жаждущие его обжигающе холодного тела, что вновь и вновь отворачивается. Так ощущается надежда на жизнь среди звёзд. Оппенгеймер отворачивается от Лоуренса даже сейчас, без надобности и объяснений. Передаёт бутылку с просоленными отпечатками пота с собственных пальцев. Бодрящая смесь неуважения и позволения непрямого поцелуя. Эрнест глотает спирт только потому что это стекло было в его руках. И это неприятно, что Роберт смотрит в другую сторону. И это ненависть, выходящая паром изо рта в холодный воздух бушующей пустыни. И это любовь наивным желанием согреть бутылку, чтобы она не холодила его костлявые руки. Лоуренс до встречи с Оппенгеймером не любил поэзию. Не начал обожать и после, просто немногое понял. Он как Катулл. И называть Роберта «Оппи» всё равно, что называть Клодию «Лесбией». Освобождение себя от использования полного настоящего имени — просто самообман. Катулл так любил её. Эрнест уверен, что тоже любит. А она любила не только его одного. Как Оппенгеймер любит всё сущее, и не любит, по сути, ничего. И никого. Эрнест писал бы стихи, если бы знал, что он в стихотворчестве хоть немного лучше, чем Оппенгеймер в алгебре. Он бы писал и без этого знания, сломал бы клавиши на пишущей машинке, разбил бы свои пальцы в кровь, всё снова и снова вжимая механизм чернил внутрь бумаги. Он бы это сделал, если бы Роберт оценил. Написал бы хоть на санскрите, если бы это не было так бесполезно. Он, наверное, вульгарен и чувство его опошлено земным желанием. Лоуренс давит зубами на горлышко бутылки, почти в надежде, что то расколется. Он, наверное, не так крепок в своей одержимости, как стоило бы. Добиваться сквозь кровь, слёзы, пот и унижение. Просить его дни, а не ночи. Эрнест боится. А Роберт, заимев себе в поле зрения Полярную звезду усмехается — не хочет. Его надобно любить как Бога. Несколько мелких камушков падает в обрыв. Как звёзды, которые нельзя сорвать с неба. Оппи носком ботинка съезжает к пустоте. Как физику, в которую можно бесконечно вбивать своё жалкое мясистое тело, и которая никогда не ответит взаимностью. Роберт почти не замечает того, что может упасть. — Держись за меня. — Лоуренс просто подставляет руку, слыша свист падающих минеральных пород. Не хватает его за талию, не кричит. Роберт мог упасть. Лоуренс просто знал, что тот схватится за руку. Схватится хрупкими руками, оставляя в себе надежду на жизнь. Его чистые голубые глаза, как дневное небо с примесью блеска белой Луны. И Эрнест видит в этих глазах, что Роберт хватается не за руку, а за лживое обещание идиллии. Словно дружеское спасение не просто спасает, а даёт надежду. Тень, падающая от них на сонное царство брата Оппи похожа на тень от вальса. Такая тьма падает на пол, когда молодые аристократы танцуют под светом опасных, тяжёлых, хрустальных люстр. Танцуют нежно, забываясь. Это спасение, выглядящее как танец. Как у Платона: тень — искажение. И Роберт выдыхает улыбчиво, не глядя на Лоуренса. На огонь смотреть больно. А вот чувственный мир тени, пусть и виден только с кандалами на теле, но хотя бы не режет глаз. Отпуская руку, Лоуренс просто кивает. Его куртка скрипит, а ухмылка пытается сказать Оппенгеймеру «Да, верно, кто мы такие, если не попытаемся?». И Роберт снова смотрит на то, что под обрывом. И Эрнест снова дырявит взглядом палатку со спящим божеским братом. — Знаешь, Эрнест, а мы в каком-то смысле паразиты. — Оппенгеймер смотрит на звёзды, и шепчет так, словно боится, что у неба есть уши. — Ничего не создаём. Только открываем. Пытаемся понять то, что уже есть. Звёзды будут и без нас. Зачем нам знать как они устроены? — Чтобы спать спокойно. — Глупый ответ. Лоуренс не придумал ничего лучше. Роберт философствует. Так много и так грубо, что кажется, разочаровавшись во всём, он однажды бросит всё, что делает. Станет циником, нигилистом и навсегда бросит физику. Только не станет. И не бросит. — Я наоборот плохо сплю, когда о звёздах думаю. — Чёрная прядь выпадает ему на лоб. Роберт всё тянет губы в улыбке. — Но, раз уж так, то будем паразитировать, пока не раздавит обломками тирании. Он мог бы жить без коммунистических связей. Мог бы жить спокойно и заниматься всем, что любит. Но он никогда не променяет принцип на счастье. Будет тонуть, но рыскать счастье в подлости и гадости, политике, к которой он не относится, но которая так грубо относится к нему. Роберт похож на яд. Смерть, но освобождение. Иногда единственный выход. И Эрнест пьёт из бутылки со следами его обветренных уст, стараясь выпить этот след до спирта. Алкоголь в руках, кровь на его сухих губах и разговоры о снах. Эта та привязанность, на которую способен Роберт. Это его валюта, которой он отдаёт любовь. Малое, замаранное лоском высшего, но совершенно простое. Не сложнее тех слов, что громко проговаривал он с бокалом чего-то более аристократичного в руках. Эрнест искренне любит тот вечер, когда Роберт всё же согласился поужинать. Конечно, не в качестве свидания. Да даже не в качестве ужина, это была еда и дискуссия ярким творческим монологом. «Всё остальное пусть сгинет, всё остальное пусть сгинет!» И Лоуренс не помнит больше слов из того вечера. Восхищение оставило энергию, а не смысл слов. Не реальную картину, где Роберт пьяным что-то доказывал, а мессию, обрамлённого светом. Мессию, с уст которого срывается истина. Эрнест сам похож на узников Платоновской пещеры. Единственный способ избавиться от иллюзий — потушить свет. Без света не будет тени, а на свет смотреть больно. Только смелости не хватит. И Эрнест греет в руках бутылку, а Роберт ворошит пальцами пачку сигарет. Лоуренс не будет пить, потому что уже выпил слишком много, Оппенгеймер не закурит, потому что ветер всё ещё сильный. Сказочное начало обычной поездки обрывается на бесшумное отчаяние. Белый конь, красивые просторы, звёзды. Кожаная куртка оберегает Лоуренса от больного единения с этой природой. В бесконечности песков для него есть исключительно Роберт, и больше ничего. Для Роберта есть естественная бесконечность, под ногами и над головой, и нет никого. Оппенгеймер стоит так, словно врос в эту землю корнем. В свою родную землю, исчисляемую нолями в возрасте. Родное и поглощающее. Лоуренс хотел бы видеть его глаза, разукрашенные белой звёздной пеной свыше, но почему-то стоит спиной. И смотрит Роберту только под ноги. Тот, оказывается, не просто чуть не свалился. Тот, оказывается, носком подпирает жалкий росточек, проступивший из сухой щели пустынной земли. Нет никого и ничего кроме них. Пусть даже брат Оппи спит в холодной палатке. Сон — смерти пробный период, и живых сейчас только двое на огромную территорию огромной пустыни. И Лоуренс знает, что Роберт, приковав свой взгляд к тускнеющим звёздам, тоже чувствует себя не одиноко. Но не втроём и не больше, только как 61 лебедя: два тела и пустота вокруг. Оппенгеймер оставляет бедный росток. Верит ли, что из растения что-то вырастет? Вряд ли. Просто теряет интерес. Отряхивает одежду и потупив свои глаза, всё же разворачивается. Смотрит на грязную землю своими чистыми глазами. И начинает читать стихи. — Da mi basia mille, deinde centum. — Роберт говорит на латыни так же красиво, как говорит на всех языках. Глубоко и понятно. Он всё, что говорит, всё понимает. — Dein mille altera, dein secunda centum. Катулл. Лоуренс знает, что это Катулл. Не знает какой стих, но руку кладёт Роберту на тонкие скулы. Может быть, это некролог воробья? Тогда поздно отступать и память бедной птички омрачится совершенно неправильной страстью. Но это Эрнест считает, что это неправильно. А Роберт считает правильным всё, что естественно. Если что-то должно случиться, оно случится. Это закон мира, которому нельзя противостоять здравым смыслом. Оппи нервными, тонкими пальцами поднимает холодные очки без оправы Эрнесту на лоб. Так стыдливо, словно юноша, так буднично, словно всегда заботится о стеклах. Звёзды на небе, кажется, звенят. А воздух с каждой минутой, с каждым шагом ночи, наступающей на ноги своей откровенностью, синеет. Роберт смотрит так, словно готов и поцеловаться, и сделать это снова. Ещё тысячу раз. Ещё тьму раз. Ещё столько, сколько невозможно посчитать не только ему, но и любому математику на свете. Эрнест наклоняется к сухим губам в надежде, что этот момент никогда не повториться. Иначе зачем его проживать? Узники пещеры могли бы жить хорошо, если бы картинки на стене бесконечно сменяли друг друга. Вкушая его естественный вкус с примесью спирта, Эрнест думает, что никогда не посмотрит на огонь. Ему хорошо жить в иллюзиях, ему хорошо чувствовать. Не думать о завтрашнем дне, работе, которая оставляет шрамы на лбу, а говорить с Робертом беззвучно, нежничать с его устами, чувствовать его руки на своей грубой кожаной куртке и не жалеть ни разу о закрытых глазах, не видящих неба. Звёзды погаснут. Однажды. Огонь будет гореть вечно. И их целующаяся общая тень на стене Платоновской пещеры будет одним целым. Пока они вместе не решат посмотреть на огонь.