Лекции о физиках

Кто-то влез на табуретку, На мгновенье вспыхнул свет... «И снова темно» Егор Летов

Лампочка произвольно мигает. В темноте и свете, которые она рождает, нет никаких закономерностей. Может быть, интервалы и близки, но не одинаковы. Лоуренс, по крайней мере, пытался сосчитать, сидя под самой лампочкой на табуретке, но постоянно сбивался. Его это мигание не раздражает. А Оппенгеймер закуривает уже пятую сигарету. Всегда чувствительный. Всегда пытающийся это скрыть. — Раздражает. — Тонкие пальцы вытаскивают сигарету изо рта. Когда комментарий окончен, они кладут её между зубов снова. Оппи сидит с ногами на постели, без галстука и с расстёгнутой первой пуговицей рубашки. Эрнест наблюдал и за ним, и вот его колебания абсолютно точно одинаковые. Пальцы у Оппенгеймера, шея и губы его, подрагивают в одном ритме. Но точно непроизвольно. Лоуренс уверен, что его не только «раздражает». Самую малость, бессознательно, под корой мозга, Роберт боится этих миганий. Как боится темноты. Как боится, наверное, всего в этой жизни. Это не трусость — реалистичные взгляды на мир. — У нас важнейший проект в истории человечества, а эти солдафоны не могут даже электричество провести нормально, — Шипением, ненавистью. Роберт машет огоньком в полутьме и не признаётся, что его раздражает не халатное отношение к созданию оружия массового поражения, но сама темнота. — Это ведь беспредел, Эрнест! — Это не с электричеством перебои, вентиляция ведь работает. Слышишь? — Эрнест не любит поправлять Оппенгеймера, ему всегда стыдно это делать. Неправильно, когда гения поправляет бездарь. Лоуренс замолкает на несколько секунд, чтобы Оппи услышал равномерный гул воздуха, проходящего сквозь щели, а потом усмехается, поднимаясь с табуретки. — Это лампочка капризничает. Хочешь, исправлю? Голубые глаза плывут под нервной, красной сеточкой капилляров, застелившей зрачки. Оппенгеймер хочет, чтобы лампочка перестала гореть, но не такой ценой. Он, в конце концов, ненавидит безрассудное стремление принести себя в жертву очередному дурацкому эксперименту. Сигарета держится на внутренней стороне рта, сцепившаяся со слизистой тонким слоем слюны. Оппи открывает рот, задыхается от дыма и безрассудства. — Прекрати сейчас же! — И сигарета снова в руках. И Роберт дрожит, машет руками, боится подойти, боится, боится, боится. И глотает несколько ругательных слов. — Слезь оттуда, слезь! Эрнест пробует ногами табуретку на прочность. Вроде как держится, не падает. Хотя своеобразный постамент под ногами шатается и ему отчаянно хочется шутить про повешение без верёвки. Из плохого: лампочка, разве что, горячая. Да и домик то не их, а гостевой. Почему он сейчас не с женой? Почему так ярко блестит от горячего, мигающего света, кольцо на его пальце? Лоуренс задумывается и не чувствует жара на собственной ладони. Электричество идёт по проводам, но не по проводнику его тела. Ему всё равно, собственно. Просто немного больно. От нагретого стекла. — Слезай, кому говорят! — Оппенгеймер тушит сигарету о пепельницу, раскачивается на кровати, железо от колыханий его тела скрипит, Эрнест вздрагивает, яростные обеспокоенные крики не прекращаются. — Ты себе ещё кровавых корок на лбу хочешь? Эрнест! «Эрнест» — это вместо ругательства. Это Роберт так проявляет секундное беспокойство. Лоуренс тоже виноват — если бы он выкрутил лампочку, когда Оппенгеймер думал бы о чём-то своём, ничего бы этого не было. Ни криков, ни хрупких пальцев, что ломаются от нервов при виде лампочки. Оппенгеймер хочет подорваться с кровати, Лоуренс усмехается — отчего такая неестественная обеспокоенность? Бар, работающий каждый день. И лампочка обжигает руку сильнее. Никакой искренности, наверное, просто оголённые от алкоголя нервы. Роберту вредно пить — он связывается с коммунистами, любовницами и другими опасными компаниями. А Эрнесту, конечно, вредно заниматься экспериментами. Адреналин пьянит хуже, чем алкоголь, адреналин ведёт к идиотским подвигам, который нервный от спирта человек не оценит. — Я контролирую ситуацию, Роберт! — И под руками Лоуренса гаснет свет. Тишину нарушает только неустойчивая табуретка. Что-то с ножками — Эрнест чувствует, как шатается с одной стороны на другую. Эрнест чувствует протянутую к собственным ногам руку. Тонкую руку, пустые глаза, вбирающие в себя малые остатки света и так приятно переливающиеся в темноте, слова, отвратительные слова, что не срываются с сухих губ. Роберт боится темноты больше, чем любит иронизировать. Но лучше бы он говорил. — Сейчас всё исправим… — И Лоуренс снова прислоняет лампочку к электричеству. На его брюках остаются смоляные отпечатки — это совсем неважно, их можно отстирать, но вот пальцы, что через ткань прислоняются к коже бедра — это важно. Так ужасно почему-то важно. Эрнест всхлипывает — это от неудобного положения очков, они просто давят на переносицу, а от давления конденсация влаги… Тьма сменяется светом. Лампочка горит и больше не мигает. Роберт убирает руки как пристыженный мальчик. Яркий свет словно требует продолжения праздной беседы ни о чём, намекает, что скоро всё, как буря, пробегающая за окном, будет реветь и разрушаться. И что нет ничего лучше, чем бесполезные разговоры о глупости. На табуретке сидеть неудобно. А ещё неудобно пытаться поймать этот холодный, острый взгляд, что отведён к другой части комнаты, что будто специально не замечает перед собой человека из плоти и крови. Роберту, наверное, отчаянно хочется быть единственным живым существом на планете. Не видеть чужих эмоций, гримас боли и попыток дурного самопожертвования. Эрнест поправляет очки. И борется за ту маленькую каплю внимания, что Роберт не пожалеет ему дать. — Если игнорировать мигающую лампочку, она не перестанет мигать. — Философское замечание с замахом на тайну вселенной. Ничего серьезного, какая-то слишком логичная мысль, пришедшая в голову. Лоуренс отводит взгляд. Роберт достаёт ещё сигарету. Вертит между пальцев. Наклоняется ближе, даже слегка сгорбившись. Эрнест скрипит полом, двигая стул ближе. Близко, близко, близко, не сговариваясь. Аморально короткое состояние от носа до носа. Острые льдинки наконец-то смотрят на плоть. Режут её, пока сухие губы пытаются говорить. — И это не про лампочки? — Серьёзный взгляд без тени усмешки на бледном лице. Роберт пытается понять самую простую и непрофессиональную метафору в своей жизни. Роберт пытается понять почему лампочка не мигает, а ему всё ещё нервно. Почему тень растворилась в комнате, а электричество ещё бьёт разрядами по жилам в его пальцах. По крайней мере, Лоуренс надеется, что теоретик хочет понять его экспериментальные метафоры. Что дрожит он не просто так, как обычно, как следует… Ему хочется верить что за этим что-то есть. Что-то сложнее холодного гения и обеспокоенного друга. — Не про лампочки. — Эрнест нагло забирает сигарету из рук Роберта. Потому что тот уже хотел её закурить. Потому что тот глазами уже ловил ещё не появившейся дым. Сигарета в руках ощущается неприятно. Что-то хрупкое и сухое, приносящее только жёлтый кашель. У Оппенгеймера взгляд теряет фокус, витает в воображаемом дыму, а Эрнест чувствует на себе тяжёлый пар от чужого, холодного и тихого дыхания. Они вдыхают и выдыхают синхронно. Слишком близко. Слишком молча. — Если игнорировать мигающую лампочку, она не перестанет мигать. — Роберт повторяет шёпотом. Дрожит ресницами, наклоняется носом ближе. Осознание влагой сочится сквозь его чистые глаза. Улыбкой косит его красивый рот. И они вроде наклоняются одновременно. И Эрнест пробует на вкус прокуренные губы, и вообще-то верхнюю губу, и Оппи дрожит, потому что щекотно. И это пара секунд и это не поцелуй, а лёгкое соприкосновение чувствительных губ. Голубые глаза мерцают чем-то большим, чем можно выразить словами. Лоуренс снимает очки. И стёкла соскальзывают с брюк. И бесконечная чистота глазных яблок снова прикрыта красивыми ресницами. И они снова целуются. И руку Эрнеста раздражает чужая сигарета, которую он ломает. Тонкая бумага рвётся и раздражает слух, потому что губы касаются губ, дрожь сердца касается хладного, азартного спокойствия сквозь язык, но уши слышат. Лоуренс мусорит в чужом доме, целует чужого человека, но своего друга, и за этим всем нужно следить, а глаза закрыты, и в голове только буря и шум рассыпавшегося табака. — Больше не мигает? — Роберт снова раздражает пружины кровати. Прислоняется к стене, и смотрит так пристально… — Не мигает. — Эрнест стряхивает на пол всю грязь со своих штанов. Его табак пылит его стёкла очков. И Оппенгеймер не заявляет согласия, он отвечает метафорой, он тянется к волосам и к тому месту, где были следы бывших экспериментов. А Лоуренс горячей рукой, которая так и не прошла от жгучей боли, гладит острые, худые скулы. И кровать, кажется, не выдержит их двоих, поэтому отвратительно кричит своим железом. А вот Роберт молчит. Молчит, когда его красивый пиджак раскрывается на мятом постельном белье. Когда железо ремня звенит под знакомыми пальцами, которые раньше стеснялись спускаться ниже плеч. И когда брюки открывают чистый хлопок. — Можно? — Рукой, продавившей железную сетку прямо под его локтем. Зачем? Акт ненормальности, стыда и разврата. Но он хочет. Он так отчаянно хочет, а чёрные волосы вроде как колышутся в такт неуверенной ласке. «Устройство» обязательно изменит мир. А подчинение секундному влечению, словно детская шалость, изменит что-то страшнее мира. Что-то внутри. Красивым блеском внутренностей и дрожью крови. Лоуренс шумно выдыхает в нежную шею. «Пойми, что мне тоже страшно от этого мира, пожалуйста, пойми». Стеснением по бельевой резинке. — Людям отведено слишком мало времени, чтобы стесняться. — Роберт не касается Эрнеста сам. Он касается его словами. Нежным, глубоким тоном. — И ты ведь прав. Нельзя отрицать силу притяжения. Лоуренс усмехается ему в мочку уха. Это не притяжение, но магнетизм. Эрнест не падает на великолепное тело великолепного человека, но его пальцы едины с мягкой, сухой кожей. Пальцы едины с чем-то ниже, гораздо ниже живота, и этот крепкий союз держит резинка белья. Оппи не вздыхает, не стонет, не стенает и не кричит. Он говорит и это ещё жарче, чем каждый звук. Это слова. Осмысленные звуки, сложенные вместе, будоражащие не то, что под ремнём, но мозг. — Нет, конечно, можно, но ты разобьёшься, если прыгнешь с небоскреба. — Роберт смотрит на потолок как на звёзды. Может быть, он и правда их видит сквозь крышу. Сквозь бурю и пески, сквозь атмосферу и бесконечный космический мрак. Он говорит. Может, и не Лоуренсу. Может быть, это тайны, которые он решил поведать холодным хрустальным осколкам. — И это произойдёт вне зависимости от того, отрицаешь ты притяжение Земли или нет. Он говорит обо всём так легко, так возвышенно, словно снисходительно позволяет касаться себя. Не хочет, не жаждет, не готов и не тянется, а только вздрагивает, когда тело не выдерживает, когда лёд под горячей ладонью тает и трескается. Словно это всё ничего не значит. И лампочка снова, вроде, мигает. И это снова так нервно и раздражает. От юга к северу по его телу, потому что кровати поставлены согласно каким-то идиотским суевериям — головой к северу. Снизу вверх по короткому расстоянию шести дюймов, до дрожи в чреслах и хрусте костей от попытки развернутся. Слишком физический акт, Роберт его как теоретик не понимает. Хлопает глазами, хватает воздухом рот, полностью одетый, полностью розовый, словно нагой. — Над законами нужно уметь властвовать. Подчинять их себе… — Спазмом мышц его шеи. Кадыком, зашедшимся в дрожи. Роберт выдыхает в губы напротив. — Эрнест, быстрее. Подчинять законы себе он может только внутри своей черепной коробки. А сталкиваясь с прикосновениями, лаской, тяжестью в мышцах, он слаб, подчинён. Он выше материи, но материя действует на его нервные клетки сильнее, чем гениальность. Лоуренс целует мягкие губы, которые отвечают настолько медленно, словно и не двигаются вовсе. Теоретик задыхается, экспериментатор выкручивает любимую лампочку. Свет никогда не ответит взаимностью. Он может отказать, исчезнуть, померкнуть, но ни волной ни частицей не сможет ответить. Ни физик Оппенгеймер, ни друг Оппи никогда не скажут «я тебя тоже». Поэтому дурной коллега и бдительный друг Лоуренс не говорит «я тебя люблю». Просто молчит. Просто ломает скрипучую сетку кровати, за которую отвечать не ему. На которой спать не ему. Которая не их. Это краденное у других счастье, но в глазах у Оппенгеймера катарсис. Есть только он и ничего больше. Это чувствуется в дрожи, глазах, губах, коже, вздохах, влажности, ресницах, трепещущих как бабочки под летним светом. Вместо солнца — еле светящаяся лампочка. Вместо полноценного акта — игра для одной руки. Есть то, что приносит наслаждение и тот, кто наслаждается. Ни души, ни любви, ни высшего, и Эрнест усмехается своей трагедии, но зрачки на голубых блюдцах, забившиеся под веки в экстазе, не дают ему смеяться. Можно только восхищаться. И красивые пухлые губы, исписанные слюной и ранами от курения, что-то шепчут. Проклятие или мольбу. Лоуренс не может разобрать. Он чувствует жар и близость финала… Времён. А это — тот десерт, что он не заказывал на прощальный ужин, но так жаждал. И нежный спазм под его грубой, всё ещё горячей рукой. И что-то сухое, нервное, хриплое, но так похожее на стон, скрывающееся с губ Роберта. Пик, который Оппи делит с ним на двоих, пропуская сквозь свой ненадёжный проводник электрические разряды естественного сумасшествия, что люди зовут наслаждением. И снова темно. Потому что когда по пальцам Эрнеста, спрятанных под хлопком, растекается экстаз, по полу текут чёрные пятна лампочки, перегоревшей окончательно. Лампочки, почти разлетевшейся от избытка электричества по скрипучим половицам.