Отцеуби́йство, патрици́д — убийство собственного отца; во многих культурах и религиях отцеубийство считается одним из самых страшных грехов. Например, по свидетельствам Цицерона, в Римской республике отцеубийство было единственным преступлением, за которое гражданин подвергался смертной казни.
Сны были с ним столько, сколько он себя помнит. Туманные, яркие, неясные, или четкие настолько, что от несоответствующей реальности становится не по себе утром. Адриану редко снится мама — неясный образ с горящими плутовством глазами и задорным смехом. Ему легко встретить во сне многочисленных визажистов и слишком экспрессивных фотографов, что даже тут мелькают перед глазами надоедливыми мошками от которых болит голова. Ему снятся одноклассники, прохожие, близкие друзья и спасенные люди, но никогда отец. Словно не достигнув своей цели, он просто растворился где-то в мешанине пыли и бетонных крошек. Несмотря на это предположение, Адриан никогда не расслабляется, предпочитая до последнего цепляться за звуки дурацкого ситкома, который крутят на телеканале где нет перерывов на выпуск срочных и вечерних новостей. Герои совершенно не цепляют, сюжет страшно растянут, но это кажется меньшей из зол. Он ждет, что отец появится, однажды вынырнув из давящей тишины, но он не приходит. До сегодняшней ночи. От реальности этот сон отличает только то, что Адриан крепко стоит на своих двух посреди комнаты. Она выглядит точно как несколько месяцев назад — бутылка воды на столе, аккуратная стопка нот на крышке рояля и сброшенная в спешке сумка с рапирой у двери ванной. Так, словно он неожиданно проснулся и по счастливой случайности понял, что никакой травмы и не было. А с ней и всех последующих событий. Адриан только думает ущипнуть свое предплечье, проверяя все происходящее на подлинность, как в нос бьет отвратительный гнилостно-сладкий запах. Он чувствовал такой только однажды. Осознание опасности приходит слишком поздно, так что попытка обернуться проваливается. Чужая рука обхватывает шею так крепко, что ноготь больно впивается в угол челюсти. Запах становится совсем тошнотворным, стекая в глотку склизким комком и организм не реагирует на него только от недостатка воздуха, который Адриан выдыхает в бесполезной теперь возне. Он старается вывернуться из хватки с наименьшим сопротивлением, прежде чем вообще видит противника. Несколько лет регулярных драк и сотня тренировок укореняют в его голове алгоритм «сначала бей, потом смотри», но сейчас ситуация приобретает совершенно другой масштаб. Стоит глазам приобрести прежний фокус и мазнуть по чужому силуэту, приходит непреодолимое желание заорать. Вместо этого удается только жалко захрипеть и забиться в конвульсиях сильнее прошлого от того, что ноги больше не чувствуют пол. Он может только мазнуть по нему вытянутыми пальцами, надеясь найти малейшую точку опоры. Отец теряет свой вытянутый аристократический профиль с тонкими линиями и высоким лбом до того, что узнается скорее подсознательно. Его лицо иссыхает и перекашивается в сторону, превращаясь в уродливую гримасу разложения. Левый глаз проваливается куда-то внутрь черепной коробки обтянутой желтой, с пятнами синевы кожей. Ошметки пустого века не двигаются даже когда он поднимает взгляд, сосредоточиваясь непосредственно на своем отпрыске. Отец открывает рот с некоторым усилием, словно что-то не дает ему сделать это так легко как раньше. Это движение похоже на механизм новомодных детских игрушек, что имитируют речь, нелепо двигая челюстью на тугих пластиковых шарнирах. Габриэль чуть подается вперед, поддаваясь спазму где-то внутри и по его подбородку толчками вытекает что-то похожее на застоявшуюся воду. Адриан напуган так сильно, что не различает ни слова из того, что отец пытается сказать сквозь сырость, что стекает ему на грудь. — Ты, — его голос глухой и булькающий. Рука сжимается еще сильнее, а перед глазами принимаются скакать обильные черные мушки. Опыт и здравый смысл кричат срочно делать что-то пока тело не отключилось окончательно. Адриан пытается отодрать ладонь от шеи, но собственные руки тяжелеют и не слушаются. Одним непонятным и необъяснимым усилием, он изворачивается и хватает своей рукой… нечто, что в изначальном плане представлялось противником. Пальцы пробивают кожу как кожуру порядком подгнившего помидора, проваливаясь внутрь и пачкаясь в чем-то вязком и мертвецки холодном. Только пересиливающий страх потерять сознание заставляет шевелиться еще, вспарывая пальцами что-то по длине. Его просто роняют на пол, разжимая хватку и Адриан валится на колени. Он неловко отползает назад, стараясь не фокусировать внимания на чужом презрительном взгляде, что прожигает спину. Шея печет и саднит и Адриан растирает ее почти истерично, стараясь разогнать застоявшуюся в сосудах кровь. Кожу стягивает от вязкой субстанции в которой он оказывается перемазан по самую грудь. Где-то за окном, по ближайшей трассе, проносится легковая машина и свет ее фар заставляет влагу на его руках вспыхнуть бурым цветом. — Нравится, что ты видишь? — Голос у отца все еще хрипит и стирает четкость некоторых звуков и окончаний. — Это сделал ты, сынок. Он никогда не звал его так при жизни. Адриан не помнит ни раза, чтобы из губ отца вылетало что-то ласковее имени, обращаясь к нему лично, или сухого «да, это мой сын» в сторону других людей. — Нет, — тело все еще свинцовое и мышцы шеи отзываются напряженной болью, когда он смотрит на отца снизу-вверх. — Уходи. На Габриэле нет ничего выше узкого коричневого ремня деловых брюк и этот вид возвращает Адриана в холодный огромный подвал больницы, до которого они добирались по длинным и узким коридорам. Отметина, названная остальными запущенной гангреной, расползлась и превратила чужое тело в гнилостную массу. Вот откуда появился заполонивший комнату запах. Раненная им рука теряет целостность и остается неподвижной, теперь свисая вертикально туловищу. — В прошлую нашу встречу ты кричал, что мое место в аду, но забыл, что предатели оказываются там же. — Тон отца снисходительный и холодный. Такой, каким Адриан слышал его все свое короткое детство и слишком занятую юность. И слышит сейчас, словно так и остался ничего не понимающим ребенком. Но Адриан победил его. Они победили его, пусть это оказалось совсем не тем, что он представлял. Победа рисовалась чем-то громким от радости и по праздничному веселым, а вовсе не дождливыми днями, когда кладбищенская земля разве что не скрипит между зубов. — Ты знаешь, что я не хотел этого, — комок наконец формируется чуть выше кадыка. — Я хотел чтобы ты был горд мной и мы жили как обычная семья. Это унизительно — сидеть перед поверженным тобой врагом и быть более уязвимым, ища сотню бесполезных оправданий. Другого варианта у него быть просто не могло. Адриан сотню раз представлял этот разговор, укрепляя себя в правильном мнении, но сейчас уверенность полностью покидает мысли. — Мы бы и жили как обычная семья, но ты решил играть в героя.- Отец подходит ближе, шаркая по полу ногами, как Натали, когда талисман (а не сложно перенесенная простуда), принялся тянуться из нее жизненные силы. Только эти шаги более уверенные, пусть и не твердые. — Я бы все исправил. Адриан нервно ковыряет костяшку указательного пальца и кровь на руках размазывается, теряя слишком глубокий оттенок и превращаясь в хорошо знакомую картину. Разница только в том, что сейчас ладони не затянуты в костюм. Воспоминания действуют отрезвляюще, вышибая внутри одинокую, но горячую искру. — Ты сошел с ума, — волосы падают на лицо и он размашисто загребает их назад. — Ты убил людей! Убил моих друзей! Как ты собирался это исправлять? — А ты убил свою семью. Это не пощечина — отец не касается его и едва ли может согнуться, но слова ощущаются как удар. Больно и резко. Как будто одной фразой сорвали повязку с загнивающей раны. Адриан собирается вскочить чтобы отвернуться или потерять уязвленное положение, но сделать этого не удается. До этого забытая боль опять приковывает его к месту, словно побитого цепного пса. — Замолчи! — Это так, Адриан, — чужая фигура нависает темным обелиском. — Ты возмомнил себя рыцарем для своей подружки. И теперь я мертв. Потому что ты так решил. Ты сделал это. Дышать становится сложно. Бедро немеет до самого живота. — Она должна была быть на моем месте! — Отец опять повышает голос, но теперь он теряет раскатистость и становится похож на рычание. — Она почти была на моем месте, но ты уложил в могилу меня! В уголках его губ опять пузырится что-то неизвестное и густое. И без того синее лицо становится и вовсе фиолетовым и оплывает куда-то вниз. Адриан крепко зажмуривается и скороговоркой тараторит, что все это просто сон. Отца здесь нет. Это нереально. Не может быть. Нет. Нереально. Не может. — Ты ничтожен, — хрипит отец. — Искалеченный неудачник, который в самом деле никому не нужен. Даже ей. Она не ищет тебя потому что получила все, что хотела. Забрала свою последнюю цель, а ты остался тем же сопливым идиотом как и был. Ничто не в силе сделать паршивую овцу волком. Когда он открывает глаза, отец больше не узнается. Темнота затрагивает комнату, как вода заливает каюты потопленного во время шторма корабля. Адриан не может рассмотреть даже свои ладони. В теории они должны выделяться на фоне пола темными силуэтами, но вместо этого нет ничего. А может и не было вообще. Он просыпается одним резким толчком, чтобы обнаружить себя в странной, скрюченной позе на диване. Комната кажется пустой. Нет ни отца ни зловонного, липкого запаха. После кошмара остается только саднящее горло и бьющаяся в висках мысль, прикосновение к которой обжигает пальцы, а заодно и все внутренности. Она была там. Каким-то образом узнала о дате и пришла со всеми остальными, потерявшись в толпе черных пиджаков и траурных деловых блузок. Опять мелькнула перед самым его носом так, чтобы он осознал оплошность слишком поздно, когда исправить что-то уже невозможно. Раньше Адриан думал, что дело только в талисманах и их запутанной магии. Плагг знал ее имя, видел во время детрансформации, но просто не мог ничего сказать, каждый раз прерываясь на икоту. Однажды она сама сняла маску (в момент его позорной отключки), но никто ничего так и не узнал. Так может дело было не столько в магии, сколько в самой Леди Баг? Может все это время он имел дело не просто с девушкой своего возраста, что получила шкатулку самым нелепым образом? Нет. Он знал ее достаточно близко чтобы быть уверенным, что Леди Баг не больше чем человек. Ей тоже бывало страшно, больно, она злилась и делилась с ним короткими, иногда неприятными откровениями. Он знал ее под маской, пусть никогда и не видел без нее. Но видела ли его она? Поняла ли все в тот момент, когда он отшатнулся назад, рассмотрев чужое лицо? Ему легче представлять себе, что Леди Баг решила, что Кот Нуар просто испугался мертвой маски на лице их давнего врага. И того, что надел эту маску сам. Однажды они говорили о том, что все может зайти слишком далеко и дело не закончится одним только изъятием талисмана. Им прийдется убить Бражника. Готов ли был Адриан убить человека? Скорее нет. Проблема была в том, что их никогда не спрашивали. Купили первоначальный восторг и интерес чувством свободы и избранности, о которой каждый мечтает в свои пятнадцать. В том, что помимо этого в пятнадцать кто-то мечтает повредить себе миниск, пять раз не успеть отвести удар от жилых домов и безответно влюбиться в человека, с которым быть никак нельзя, он очень сомневается. Как и в том, видела ли она его. В первые несколько дней, когда адреналин еще страшно бил по мозгам, Адриан пытался найти ее. Держал связь с госпиталем, через силу читал некрологи и списки пропавших под завалами, что менялись каждый час. Обломки прочесывали вдоль и поперек с собаками и без, переворачивали каждый камень, но среди пострадавших не было никого похожего на нее хоть немного. Адриан пошел на прощание с теми членами команды, жизни которых оказались оборваны, а личности рассекречены. Он думал, что она тоже должна появиться — для Леди Баг всегда важна была команда. Когда их было всего двое и когда стало заметно больше, она оставалась лидером, всегда готовым вести за собой людей. И она должна была появиться там. Но ее не было. Он бы тоже не хотел быть. Именно там Адриан впервые услышал четкую мысль, которую так обтекаемо транслировали все вокруг. Хороший герой — мертвый герой. В глазах всех они сделали недостаточно только от того, что не лежали рядом со своими погибшими друзьями. Героическая смерть казалась людям хорошим концом для этой странной истории. Адриан не ненавидел людей, просто перестал понимать. Они хотели чтобы она была мертва, в то время как он надеялся на обратное. Адриан много раз представлял как встретит ее на улице, пока машина окольными путями пробирается к клинике Натали. Он был уверен, что узнает ее среди десятка, а может и сотни других лиц. Их связывают несколько лет, сотни битв, и что-то большее, которое они осознали слишком поздно. Но это «большее» должно было выстоять и не переломиться под завалами и чужими ударами. Вопреки ожиданиям, ничего не произошло. С неба не пролился свет, мир не потерял звуки, а он даже не понял, что она была рядом, окруженный сожалениями в которых не нуждался. Каждый из присутствующих соболезновал кончине Натали Санкёр, а не Маюры. И это несоответствие тоже оставалось в его голове спутанным узлом. Они знали о личностях своих врагов вдвоем, но в отличии от него Леди Баг не испытывала к ним ни капли жалости. Тогда почему она молчала все это время, не проронив ни слова в колонки прессы. Адриан ждал анонимного письма в какую-крупную телестудию или прямиком в мэрию, но она не сделала этого ни неделю ни месяц спустя. Так почему она не захотела перетянуть фокус внимания с себя? Из жалости к полностью осиротевшему Адриану Агресту, или проблемой была привязанность к Науру? Во всяком случае, последнее, что он хочет получить — ее жалость. Адриан варится в этих мыслях всю ночь, даже не пробуя сомкнуть глаз. Так что на позднем завтраке появляется весьма потрепанным и взвинченным настолько, что готов выпить злосчастные, прописанные еще первым врачом снотворные таблетки. Малочисленный персонал забивается в дальние комнаты, тетя Амели уезжает куда-то ранним утром (он слышал как машина вернулась без нее), так что огромную территорию дома они делят с Феликсом на двоих. Кузен оказывается на кухне, но вместо завтрака только недовольно стучит по клавишам ноутбука, потягивая утренний кофе. Феликс, как истинный извращенец, пьет его даже без ложки сахара. На секунду он замирает, бегает глазами по экрану, после опять обрушивая все недовольство на клавиатуру с таким рвением, словно пытается дать кому-то по лицу. На что имеет все основания. Упорно молчавшие несколько недель, Цуруги неожиданно появляются с серьезным заявлением о том, что оценили все ущербы и готовы к переговорам, заняв место пострадавшей стороны. Они не принесли соболезнований ни за одного члена семьи, но зато отправили две сметы без точных наименований пунктов, сообщив только, что неизвестный проект был инновационным, затянувшимся и очень затратным. Вся эта история вскрылась через пару дней после того как в склеп Агрестов поместили еще один гроб, продолжаясь уже без нескольких дней две недели. И пока все были в некотором замешательстве, Феликс перетянул на себя часть конфликта, не давая многочисленным секретарям и менеджерам досаждать Амели круглосуточно. Мало того, что дело грозило компании Агрестов нешуточным чеком, так еще и оказалось достаточно сомнительным с законодательной стороны. Так что привлечь к нему сторонних людей оказалось проблемой, которую Цуруги подпитывали с ярым азартом. По столу проходят вибрации и Феликс хватает телефон, явно распаленный предыдущей перепиской. — Мы не можем быть в Лондоне, — заявляет он, сразу опустив все формальности. — Я ответил на этот вопрос в двух предыдущих письмах. Если вы хотите решать ситуацию оставаясь там, мы будем присутствовать дистанционно. Клан Цуруги покинул Париж спустя сутки после произошедшего и с тех пор новостей от Кагами не было, не считая короткого сообщения, отправленного с неизвестного Адриану номера.«Будь сильным. Обнимаю как друг.
К»
Это сообщение могло показаться странным для тех, кто не знал Кагами лично, но Адриан по настоящему дорожил им. Ценности добавляло и то, что Кагами написала эти несколько слов, будучи снова запертой в глухой ловушке своей абъюзивной матери. Едва ли госпожа Цуруги изменила своим взглядам и позволила дочери выбирать неудобных ей самой друзей. — Это вы меня не слышите, — продолжает парировать кому-то Феликс. — Вы читаете новости? Как по вашему должна состояться встреча? Кто-то на том конце отвечает весьма вдохновенно, но Феликс просто завершает вызов и откладывает телефон, одними губами бормоча что-то про идиотов. — Что они хотят? — Не то чтобы Адриану интересно, но он чувствует вину, что от собственной слабости свалил столько проблем на чужие плечи. Не сделай он этого, компания едва ли выстояла еще при первом звонке из Лондона. — Они требуют явку к себе, а я не могу поехать вместо мамы, или отправить ее саму. Дело закрытое, а значит она не может взять кого-то из близких знакомых, но в одиночку туда соваться нельзя. — Феликс поясняет отрывисто и опять утыкается в экран. — Что мешает ехать вдвоем? — И оставить тебя тут одного? — Фыркает он в ответ. — Замечательная идея. Стакан, который Адриан собирается выпить взамен нормального завтрака, подрагивает в руке. Феликс все еще выглядит увлеченным и именно от этого допускает тот тон, который давно не использовал в этом доме. Именно от него слова приобретают настоящий оттенок. — Что прости? Это то, что должно было случится давно. Они кружат вокруг этого какое-то время, как кружит тореадор вокруг быка на корриде. Никто не говорит об этом вслух, но от этого происходящее не становится чем-то тайным. То, что он слегка не в себе и едва ли отдает очет всем действиям, скользит за Адрианом второй тенью. Что и говорить о видимых факторах, вроде его уязвимости перед ставшими вдруг слишком длинными и высокими лестницами. Они сталкиваются взглядами и пару секунд Феликс о чем-то напряженно думает, взвешивая. — Ладно, хорошо, — чаша весов со звоном опускается вниз. — Откровенно, раз ты так хочешь. Мы семья и у тебя сложный период в который мы не хотим оставлять тебя одного. — Замечательно. Наймешь мне сиделку? Феликс преподносит это так, будто у Адриана совсем отказали тормоза и только постоянное наблюдение не дает ему натворить глупостей. Но ведь он даже не пытался сделать что-что необдуманное и опасное за все это время. Значит ли это, что все еще мрачнее чем ему казалось? — Какая к черту сиделка? — Феликс одним махом вливает в себя остатки кофе. — Я не хочу чтобы ты оставался в этом доме один. «В этом доме» слишком наполненном воспоминаниями для его траурного вида. «В этом доме» не предназначенном для жизни кого-то, кто с трудом поднимается по лестнице. Как часто они боялись, что он расшибет себе голову, спускаясь вниз? Как часто об этом говорили в те вечера, которые Адриан проводил в своей комнате? Он думал, что самолюбие выветрилось отсюда с запахом камамбера и движением сквозняка, но его остатки сейчас противно, оскорбленно ноют под ребрами. — Настолько, что готов разорить компанию? Скажи мне честно, — голос явно становится громче. — Ты думаешь, что я не справлюсь сам? Вы все так думаете? Феликс дергается и теперь вцепляется в ноутбук как в средство защиты. — Адриан, это дурацкая провокация, — рявкает он в ответ. — Ты выглядишь уставшим. Пей, что собирался и мы поговорим вечером и на свежую голову. Они просто слишком злы на обстоятельства и других людей, чтобы не вцепиться в отвратительную возможность выпустить пар так яростно. Каждый из них имеет ввиду что-то понятное и привычное для себя, но неприятное для другого. От того воздух на кухне становится густым и Феликс прочищает горло. Он застывает с другого края стола и выглядит настолько же сожалеющим, насколько и взвинченным. Конечно злость выветрится куда быстрее, но будет поздно. Момент уже упущен. Порох подожжен. Адриан опрокидывает в себя стакан воды и сбегает, насколько вообще может сбежать, кроме полноценного хлопка дверью. Раньше он делал это через окно, но теперь просто выходит из комнаты.