Тревоги дня не облегчает ночь,
А ночь, как день, томит меня тоскую *
Утренняя прохлада стекает из распахнутого окна прямо на пол. Лижет босые ступни и колышет край сбитой к изножью кровати простыни, оголяя белый матрас. Маринетт нервно поджимает пальцы, а затем взбирается на кухонный стул с ногами, только чудом не совершая кульбит спиной назад. Пакетик чая тонет в чашке ещё под напором наливаемого кипятка, утаскивая за собой и светлую нитку с ярким ярлычком. Она обхватывает керамические бока руками, но тепло, против ожиданий, не становится. Чай давно остыл, а бумага расслоилась настолько, что её белёсые ошмётки плавают в едва окрасившейся воде. Маринетт ловит себя на тревожности ещё с прошлого утра, когда возвращаясь из мыслей в реальность, обнаруживает себя в окружении пучков шерсти, которые умудрилась выщипать из домашнего свитера. Потом она принимается ходить по комнате, бесцельно листать вызволенные из плена коробок книги и проводит ещё сотню ритуалов, которые характерны состоянию, когда ноги остаются на месте, а здравый смысл вопит о бегстве. Но ведь она уже сбежала. Маринетт ложится спать ранним вечером, убедив себя, что делает это только ради быстрого подъёма, но даже тут все идёт вовсе не по плану. Она открывает глаза когда за окном ещё не начинает светать и обречённо понимает, что сон едва ли сжалится над кипящей головой ещё раз Ей хочется думать, что несколько часов пройдут быстро, но оказывается, что в только обживаемой квартире, сложно занять себя чем-то больше чем на десять минут. Так что Маринетт хватает маленькую книжку в мятой, мягкой обложке (она так и не вернула её в библиотеку) и садится пить чай. Конечно, только номинально, ведь едва ли делает из чашки больше пары глотков. Чтение тоже не оказывается увлекательным — она трижды перечитывает первую страницу чтобы понять, что это не более чем затянувшееся вступление, а сам рассказ начинается дальше. Но если искать во всем этом хоть один плюс, как настаивают в своих лекциях психологи, то можно сказать, что благодаря холодному чаю и странной книге она слышит чужие шаги издалека. Вероятно, прямо с улицы. Маринетт вскакивает со стула, заставляя его со скрипом проехаться по паркету, пока сама пробирается к двери на цыпочках. Сердце останавливается где-то чуть ниже горла, заставляя жадно схватить воздух ртом. От сложности дышать кровь приливает голове и теперь стучит в ушах так, что едва не равняется шагами. Они взлетают на первый пролёт, второй. Маринетт почти валится на дверь, прилипая к глазку. Из-за темноты на лестничном пролёте сложно что-то разглядеть, но ей это удаётся. Она распахивает дверь, когда высокая фигура появляется на верхней ступеньке. Гость проходит молча, словно не спеша нарушать тишину на общей территории. Переступает порог и тут же кажется в этой квартире инородным — его кроссовки слишком большие посравнению с её выставленной у порога обувью, а рюкзак валится на пол тяжестью, которую вещи обычно приобретают в долгой дороге. Он чуть наклоняет голову, вытряхивая на ладони наушник. Капюшон на двинут так глубоко, что Маринетт не замечает его в чужом ухе изначально. Словно считав ее мысли, он сдёргивается капюшон за спину и льнет ближе. Лука выше, так что неловко горбится в тесноте прихожей. Его растрепанные волосы лезут Маринетт в лицо, щекочут правую щеку и кончик носа, когда он давит на лопатки чуть сильнее. — Привет, Ма-ма-маринетт, — по утреннему хриплый голос раздаётся у самого уха и от этого тело наконец расслабляется. Он действительно пришёл и, кажется, рад ее видеть. В тот день, когда новости наконец-то выходят за пределы города, Лука звонит около сотни раз. Обрывает телефоны Альи и Нино, справочного бюро, звонит её родителям и обещает приехать сейчас же. Впрочем, безрезультатно. Париж оперативно закрывают для въезда и выезда, фактически оставляя полностью отрезанным от остального мира. Конечно, это порождает ещё большую панику среди населения и гостей столицы. Посольства оказываются атакованы толпами туристов, что готовы ночевать на их ступенях только чтобы быстрее попасть домой. Потом, когда ажиотаж в аэропортах постепенно сходит на нет, что-то случается с его паспортом и Лука подхватывает эстафету в посольстве Франции в Сиднее. Те, не без оглядки на известного отца, справляются в кратчайшие, но все ещё не быстрые сроки. Маринетт не берет трубку всю первую неделю. Сначала сбрасывает, а после вовсе отключает телефон. В её понимании, Лука звонит сказать, что разочарован и не понимает как их могли связывать чувства. Только по её вине могла погибнуть его единственная сестра и пострадать мать. Он сам был вынужден покинуть дом и прятаться на другом краю света, чтобы сохранить её тайну и жизнь. Он справился, а Маринетт отплатила вот так. Конечно он её ненавидит. По-другому и быть не может. Первый разговор случается неожиданно. Мама почти умоляет её поговорить с ним и Маринетт принимает телефон как бомбу, которую держать на вытянутой руке ещё опаснее чем у уха. — Все хорошо, — говорит Лука первым делом. — Ты ни в чем не виновата. Единственное, что я хочу услышать это то, что ты цела. Это первый раз, когда она плачет при родителях. Этого не случается когда они сталкиваются в толпе больницы и потом, многим позже. А тут Маринетт давит только короткое «да» и плачет, уткнувшись в вовремя подставленное мамой плечо. Думать, что Лука прощает Леди Баг сложно, ведь никто другой к этому не готов. Кажется, что все ненавидят ее той горячей ненавистью, от которой под ногами должна гореть земля. — С возвращением, — она говорит это куда-то в хаос его волос, вынуждая отстранится. Он почти не изменился. Скорее стал целее, будто нашел что-то недостающее. Наверное, дело в отце. Отправившись в поездку со своим немного эпатажным родителем, Лука легко перенял у того пару черт. Наиболее ярко об этом свидетельствуют три кольца, вставленные чуть выше привычной чёрной серёжки. Он тоже рассматривает её бегло и молча, но чуть более жадно. Маринетт ждёт, что он выдаст уже привычное «ты похудела» или спросит о том, сколько ей удалось поспать, но вместо этого Лука мягко улыбается одним уголком своих губ. — Я рад слышать тебя не через телефон. — А я рада видеть тебя… — Маринетт запинается, стараясь понять как донести до него сбитую мысль. — Тут. Просто тут Лука один из немногих, кого она действительно готова пустить в своё убежище, пусть и посреди слишком раннего утра. — Вид у меня тот ещё, — он критично опускает взгляд на кроссовки. На них видны разводы от недавнего дождя и приличный слой пыли. Удивительно, как ему удаётся все это сочитать. — Самолёт задержали на восемь часов, а потом пришлось погоняться за таксистом, который согласится отвезти меня сюда так рано. — Он оставляет кроссовки у двери, щеголяя синими бас-гитарами на чёрном фоне носков. Только сейчас она невольно вспоминает, что его скорое появление связано не только с желанием увидеть её и семью. — Я не слышала машину, — Маринетт подхватывает чашку и спешит вывернуть ее содержимое в раковину, стараясь скрыть следы своей позорной, почти двухчасовой прострации. — Вышел в начале улицы, — он следует за ней неспешно, стараясь рассмотреть квартиру. — Ты спишь с открытыми окнами? Маринетт старательно игнорирует вопрос, занятая поиском второй чашки, или чего-то вроде неё. А ещё увлечённая контролем своего тела. Когда глупая волна паники отступает, а сердце возвращается на место, качая кровь в прежнем ритме, в квартире становится действительно холодно. Настолько, что хочется откопать обратно многострадальный свитер и обхватить себя руками. За спиной слышится хлопок и несколько щелчков. Лука справляется с огромной рамой почти играючи. — Я пойду с тобой, — Маринетт поворачивается, когда он отодвигает стул. Лука хмурится и теперь действительно кажется серьезнее. И старше. Она привыкла думать, что всех их состарил этот месяц, но Лука, находящийся где-то за рамкой присутствия, тоже успел потерять остаточную угловатость. — Ты уверена? — В его голосе звучит вселенское сомнение и тревога, привкус которой Маринетт научилась отличать почти физически. — Я понимаю, что всем нужна поддержка и ты чувствуешь себя причастной, но это может быть много. Лука не говорит откуда знает о Натали. Скорее всему его звонит Алья, слишком обеспокоена тем, как эта новость может задеть ее лучшую подругу. Снова. Но правда в том, что в панике она принимает ошибочное мнение за истинно верное. Маринетт не чувствует своей вины. Только страх и что-то ещё, давно забытое, но все ещё знакомые глубоко внутри. И это «что-то» порождает то, что она собирается сказать ему прямо сейчас. — Я должна быть там, — Маринетт опирается о стол, в желании не отходить от тёплой плиты. Вода в чайнике начинает шипеть. — У неё осталось брошь. Лука вскидывает голову, словно не ожидал того, что она скажет это вслух так быстро. Конечно он знал. Не потому что она так решила. Маринетт никогда бы не сделала что-то подобное специально, предпочитая утопить себя во лжи. Предательская случайность сыграла злую штуку с каждым из них. Второй шанс оставлял право на осечку где угодно, кроме памяти своего носителя. Это и становится одной из самых крупных ошибок. — Как я могу помочь? — Я не могу забрать её напрямую. Это раскроет тайну, — она нервно сглатывает. Страшно подумать, какой поток журналистов обрушится на неё, друзей и родителей. Особенно на родителей. Если это случится, о будущем пекарни, воплощённой в жизнь мечты мамы и отца, можно навсегда забыть. Хорошо если после всех нападок им удастся провести свою тихую старость где-то в отдалённом уголке Китая, купив себе маленький домик с кухней, совсем не пригодной для кулинарных шедевров. Это точно сделает их несчастными. — Так ты хочешь забрать её сама? Снять с неё уже там? Она прокручивала эти слова в своей голове уже сотню раз, но сказанные вслух, они кажутся просто нереальными. — Я знаю, что это ужасно! Но если все это повторится снова, — Маринетт опять чувствует предательский комок в горле и глубоко вдыхает носом, надеясь не закончить разговор в туалете. — Если опять кто-то умрёт, я не справлюсь с виной никогда в жизни. Чайник издает гул и слегка подрагивает от вырывающегося из носика пара. Лука молчит и смотрит куда-то в плитку, может даже сквозь неё. А затем поднимается. Её сердце валится в пятки, страшно хочется расплакаться. Вот сейчас он и скажет, что это слишком. Сначала она рушит их отношения, потом ставит под удар город, забирает человеческие жизни, а затем, когда он приезжает, признается, что собирается обчистить покойницу. Маринетт хочет окликнуть его, сказать, что сожалеет и ненавидит эту ответственность. Признаться, что мечтает сбежать от этого, что не может даже прикасаться к серьгам. Лука шагает ближе и выкручивает ручку печки, заставляя синеватые язычки пламени спешно скользнуть обратно. Чайник замолкает. А затем его ладони опускаются на её плечи и Маринетт смотрит в глаза напротив с отголоском былого испуга. — Ты спасла всех тогда, — настойчиво говорит он, от чего в голосе прорезаются стальные нотки. Словно Лука доказывал это кому-то раньше до нервного хрипа в голосе. — Спасёшь и сейчас. Мы придумаем что-то. В конце концов, теперь это едва ли её беспокоит. «Она мертва» летает в воздухе. Ей все равно, потому что она умерла. — Не возражаешь, если я займу ванну? — Ладони сжимают плечи чуть сильнее. — Не хочу заявиться туда после двух суток в дороге. Она может только удивлённо кивнуть, пока Лука идёт за рюкзаком. Не чтобы уйти, чтобы остаться. Чтобы остаться и помочь ей, как и всегда. Мерзкий голосок совести пользуется этим и удавкой обвивается вокруг шеи, заползая в самое ухо и заставляя поморщиться «А ты? Что сделала ты? Разрушила его планы, раздавила, поставила под удар…» — Вот, — он выкладывает на стол маленький свёрток бумаги. — Все думал, что для тебя найти, а потом стало поздно для чего-то необычного. Когда он скрывается за дверью ванной, Маринетт поддевает бумагу пальцами, вызволяя прямоугольник туристического магнита. Правда тут Сидней, переливающиеся огнями небоскрёбов и мостов, сфотографирован с какой-то крыши совершенно не центрального района, как обычно принято у фотографов. На этом снимке город кажется необычным, застигнутым врасплох в своем ночном кутеже, что так отдалённо похож на парижские ночи. Маринетт закрывает глаза, чтобы представить себя на этом месте и снова почувствовать то самое, уже забытое ощущения от близости края под ногами. Вместо этого приходит другое. Тело слегка ведёт от темноты и чужого призрачного присутствия за спиной. Хочется вздрогнуть и открыть глаза, но она не делает этого. Только чувствует как напрягается спина и дёргаются плечи. Всего один человек мог стоять так близко, тоже щекоча себе нервы возможностью свободного падения. Но его просто не может быть рядом. А хотела бы она этого? Они добираются туда на такси, уложив на переднее сидение охапку белых хризантем. Маринетт отказывается даже касаться их руками, так что Лука садиться с ней сзади, оставляя цветы водителю. Тот, услышав адрес, решает не обращать на странности пассажиров внимания, старательно вдавливая педаль газа в пол. Несмотря на заминку, к месту они прибывают всего на пятнадцать минут позже. Фамильный склеп Агрестов внушает внутренний трепет, как и любая постройка, история которой теряется в годах. Высокие бетонные стены покрыты пятнами мшистой зелени, а черепицу крыши едва можно разглядеть за кучей опавших листьев и веток. На коньке кровли топчется и сердито ухает пара упитанных голубей. Сложно сказать, являются ли они воспитанниками месье Ксавье, но если это действительно так, в этом можно рассмотреть что-то знаковое. Под ногами похрустывают мелкие, обломанные недавним ветром ветки, когда из кучки людей начинают отделятся две фигуры. — Лука! — На Алье плотный длинный кардиган, больше похожий на огромный чёрный плед. Она кутается в него, обхватывая ребра руками, которые совсем не видно из-под рукавов. — Как прошла дорога? Я слышала, что вылет откладывали. Сначала Маринетт не узнает Нино. Точнее имеет некоторые сомнения, что это именно он, когда видит ближе. На вытянутом лице бывшего одноклассника неожиданно оказывается короткая и тёмная щетина, которую хочется незамедлительно тронуть рукой чтобы убедиться, что глаза не врут. Нино меняет очки — теперь их оправа не более чем тонкая серебряная полоска, что собирает в себя случайные отблески блеклого солнца. Погода сегодня значительно отличается от тех четырёх дней, которые она помнит слишком свежо. — Пойдём, — Алья подхватывает её под локоть, от чего кардиган съезжает и Маринетт замечает небольшой рубец чуть ниже ее ключицы. Он больше не кажется воспалённым. Только остается бледно-розовым и слегка выпирает, задерживая на себе рассеянное внимание. Где-то выше шумит ветер, стряхивая с кроны ещё пару жухлых листов и заставляя Алью зябко поёжиться. Под кардиганом видны только лямки чёрной синтетической майки. — Вы успели на прощание, — Им приходится лавировать сквозь неизвестных людей. Может это родственники, а скорее всего бизнес партнёры, что знали Натали лично. Каким-то чудом здесь не снуёт пресса, хотя сложно поверить, что они готовы пропустить такое событие из-за утреннего холода. Скорее подкарауливают машины Агрестов в небольших парках у церквей и соборов, даже не догадываясь, что все церемонии было решено проводить тут. Натали успела оставить заверенное завещание ещё за пару лет до своей кончины, заявив, что все обряды предпочитает проводить спустя рукава. Единственная её просьба — остаться ближе к семье, которой она посвятила жизнь. Адриан выполнил это желание беспрекословно, решив найти для Натали место в семейном склепе. Маринетт почти не смотрит по сторонам, зацикленная на тёмном пятне у которого не оказывается ни одного из присутствующих. Все сбиваются в группки и ведут тихие, ожидающие разговоры. Одна из группок отличается — светловолосые и зеленоглазые, оттеняющие почти фарфоровую кожу чёрной одеждой, они образуют собой какую-то важную точку. С ними говорят, жмут руки и хлопают по плечу, но никто не задерживается рядом надолго. Лука тоже подходит ближе, кивает и говорит что-то Адриану, который вовсе не выглядит удивлённым его приездом. Словно так и должно быть. Словно ему до страшного все равно. Маринетт отводит взгляд от его лица быстро, словно ошпарившись. Знал ли он? Это неважно. Натали была его близким человеком, семьей, память которой Маринетт собирается опорочить прямо сейчас. Стоит им подойти ближе, как Алья всучает ей цветы. Маринетт даже не заметила как Лука отдал их, а сейчас резные листья обжигают её пальцы и ладони. Так, словно она держит ядовитый плющ от которого потом останутся следы в виде красных зудящих волдырей. Однажды она схватила что-то подобное в детстве, оставив себе два маленьких круглых шрама на руке. Маринетт не хочет смотреть на неё. Боится смотреть на её пожелтевшее лицо и сухие губы. Натали не спит и это заметно сразу. Ни один из тех, кого она видела, не выглядел в спящим, как это обычно описывают в книгах. Становится не по себе. Верхняя часть тела оказывается тяжелее нижней и от этого подрагивают руки. Маюра была обычным человеком и осознавать это особенно тяжело. Она тоже пряталась за талисманом, вынужденная идти свой путь. Но без него она была Натали — вечно уставшей секретаршей отца мальчика, в которого Маринетт была влюблена. Нет. Это никогда не будет оправданием. Никто не оправдал Леди Баг, а Маюра никогда не извинится за ее разрушенную жизнь и чужие смерти. Она видит брошь ещё в самом начале. Синяя, под цвет костюма и аккуратных пятен теней на веках. Они не сняли её потому что не знали. Но Маринетт знает. Цветы липнут к рукам противной влагой на листьях, когда она кладёт их чуть ниже груди. Букетов много и это дает возможность подобраться ближе. Схватить металическую тяжесть, поддеть и рвануть, оцарапав палец булавкой. Брошь падает в рукав, край которого Маринетт сжимает в кулаке так, что белеют костяшки. Это происходит быстро. Всего одно движение и в её рукаве то, за чем они гоняли столько лет. То, за что и с чем они сражались. Вот так просто. Всего секунда и все закончилось. Маринетт вздрагивает. Ещё и ещё. Опускает руки на лакированный край и смотрит. Жадно смотрит ей прямо в лицо. Почему-то дрожит живот, болят щеки. И только сейчас она понимает, что смеётся. Улыбается Маюре прямо в лицо. На ее же похоронах. Кто-то хватает её поперёк живота, спешно разжимает пальцы, подушечки которых чувствуют атлас обивки. Лука как всегда появляется вовремя. Тащит её назад, поворачивает к себе лицом и чуть не заставляет упасть, поскользнувшись на листьях. Сейчас то, что он выше, спасает ее от странных взглядов и вопросов. Маринетт чувствует как дрожь, до этого будучи только в животе и плечах, ползёт по всему телу. Она старается скрыть улыбку, зажать её ладонью, но руки не слушаются. Все кончено. Но тогда почему не радость не ощущается? — Пойдём, — его ладонь, что сжимает ее пальцы тёплая и сухая. Маринетт валится на неё весом, ища точку опоры. — Пойдём. Все. С тебя достаточно. Люди не обращают на них особого внимания, видимо списывая ее приступ на острую реакцию горя от потери какой-то троюродной тетки, или может наставницы в первом рабочем проекте. Алья нагоняет их уже на тротуаре, что-то говорит и всучает Луке пузырёк с какой-то полустертой этикеткой. Маринетт чувствует себя оглушенной ровно до момента, пока переступая порог квартиры не бросает брошь на отведённое ей место в шкатулке. Еще одно подношение бомбе замедленного действия, которую Маринетт совершенно бесцеремонно запихивает в шкаф, пряча за горой мятой одежды. Теперь, когда талисманы фактически бесполезны, исправность шкатулки оказывается под большим, прямо-таки огромным вопросом. Сможет ли она отнять ее память сейчас? А может сделает это позже, подловив в самый неподходящий момент? Ограничена ли ее сила сейчас, когда кольца Кота нет на положенном месте? Маринет боится думать об этом слишком много.