Отпущение

В этом кабинете давно не было никого, кто пользовался бы пирамидкой настольного календаря, но краем глаза Адриан замечает, что бегунок пластиковой отметки заботливо передвинут на пару недель вперёд. Так значит сегодня среда. Сложно сказать, что это знание кардинально меняет что-то в вялом течении дней, но хоть немного обличает вынужденную встречу в конкретные детали. Теперь он легко сможет сказать, что принял важное для многих людей решение не просто сегодня, вчера, или неделю назад, а конкретно в среду. Хотя если кто-то решит спросить, куда легче предоставить папку с копией оригинального документа над которым он корпит уже пятую минуту к ряду. Ладонь опять горит и чешется, а от того акриловая шариковая ручка ощущается между пальцев инородно. Он перекатывает ее в попытке найти чуть более удобный угол соприкосновения, но ничего не выходит. Нескончаемые пункты договора скачут перед глазами плывущими строчками и двоящимися буквами, которые никак не хотят сложиться в хоть несколько знакомые слова. Адриан перекатывает ручку снова, в этот раз теряя центр тяжести и чуть не роняя ее на стол. — Все в норме? — Поль, неизменный семейный нотариус, смотрит на него более чем обеспокоено. Серые глаза, окружённые сеточкой мелких морщин, встревоженно бегают за толстыми линзами очков. — Мы можем перенести встречу на пару дней позже. «Пара дней позже» звучит как более вероятное «никогда». О «все в норме» и говорить нет особого смысла. Едва ли Поля обошли стороной все заголовки бульварных газетёнок и первые страницы серьёзных изданий. О том, сколько глубоко уважаемых отцом людей не побоялись добавить к общей картине темных и лживых красок, и думать страшно. — Нет, — он отрицательно качает головой, от чего отросшие пряди чертят невидимые дуги на заострившихся скулах. — Закончим сегодня. Адриан несколько раз моргает, но четкость картинки все еще не возвращается полностью, а ручка продолжает печь пальцы так, словно вместо тонкого корпуса у него в руке раскалённый вертел. За всю свою жизнь, единственный сын Габриэля Агреста сотни раз слышал, что должен читать каждый документ вдумчиво, а лучше несколько раз подряд, но сейчас ставит подпись так, словно пытается установить самый нелепый мировой рекорд. Первая буква имени, забористая строка фамилии и длинный росчерк под ними. Наконец опротивевший синий корпус со стуком валится на ворох бумаг, которые Поль с деловым видом пододвигает ближе. Он поправляет круглую оправу, приподнимая ее с кончика широкого носа и поджимает губы, сверяя подписи на тонких, ровно пропечатанных полосках. Они проводят эти пять минут в поверхностном молчании, которое обычно сопровождает не особо пыльную, но важную часть работы. И пока Поль не поднимает глаз, Адриан спешно опускает руку чуть ниже стола, стараясь рассмотреть порядком покрасневшую и раздражённую кожу. Ладонь выглядит не лучшим образом, но это точно не самое неприятное, что доводилось видеть. На огрубевшей коже сложно выявить что-то конкретное, но от запястья, там где следы уже можно заметить в полной мере, тянутся розоватые борозды от ногтей. Видимо он опять вцепился в руку во время сна, руководствуясь очередным кошмаром. В дверь дважды коротко, но громко стучат, заставляя Адриана нервно уронить ладонь на колено, а Поля бегло отвернуться от бумаг. Тихо шуршат петли и женская фигура показывается в высоком дверном проеме. На фоне монументальности этого дома, тетя Амели кажется хрупкой и чуть более юной, чем есть на самом деле. — Мисс Грэм де Ванили, — Поль спешит приветственно вскочить со своего стула, чтобы спустя мгновение неловко замяться. Адриан остаётся сидеть на месте с разницей только в том, что слегка горбится. Плечи под черным, нарочито свободным гольфом, ныряют чуть вперёд и вниз, смазывая некогда идеальную осанку. — Ну что вы, — тетя машет руками, выдавая смущённую и одновременно усталую улыбку. — Не к чему, Поль. — Низкие каблуки атласных лодочек цокают по плитке, когда она проходит ближе к столу и осматривается вокруг. — Вы не против включить свет? Вечно забываю, какими темными здесь могут быть некоторые комнаты. Особенно по вечерам. Конечно она привирает. Комнаты в их доме, сплошь состоящем из светлых оттенков и стекла, никогда не были темными. И если длинные зимние ночи делали окна огромными синими провалами, то в остальное время года лампы можно было не включать вовсе. Сейчас Адриан вспоминает об этих днях как о чем-то далеком настолько, что трудно сказать, не придумал ли он это себе сам когда-то в безоблачном детстве. Любой случайный гость особняка, увидев комнаты сейчас, точно не поверит в рассказы о свете и огромном пространстве. За пару недель почти все стены обрастают темными пятнами ткани, что струятся сверху-вниз. Малочисленный персонал, и тетя Амели лично, плотно закрывают все зеркала и даже находят отрез, способный полностью скрыть огромную картину в холле. Адриан малодушно думает, что ее было бы проще снять и запереть в одном из чуланов, или на чердаке. — Да, конечно, — Поль тоже озирается по сторонам и даже осматривает боковую стенку стола в поисках выключателя, или намёка на какую-то часть проводки. Адриан хочет провалиться сквозь стул, а за одно и два этажа под ним, второй раз за вечер. — Левый, — приходится натянуть рукав ниже, чтобы указать на аккуратную панель в не более чем трёх шагах от собственного кресла. — Другой включит лампу только над окном. С лица тети вмиг сбегает и до этого малочисленная краска, оставляя только два изумрудных огонька глаз. Она едва не подбегает к выключателям и спешно ударяет по нужному, заставляя вытянутые лампы мигнуть искусственным белым светом. Адриан и Поль щурятся, неожиданно осознавая, что провели здесь достаточно времени, чтобы привыкнуть к наполнившему комнату полумраку. Стопка документов, пусть и не внушает особого трепета своим размером, явно требует многочисленных уточнений. Амели, против ожиданий, задерживается рядом с племянником, устраивая маленькую ладошку на его плече, ободрительно сжимая и слегка покалывая свои короткими, но аккуратными ноготками. Становится душно. Может от яркого, с претензией на дневной, света, а может дело в проявленной заботе. Но так ли долго от неё до жалости? — Подписи в норме? — Адриан дожидается немного недоуменного кивка нотариуса, прежде чем кивнуть самому. — Тогда думаю, что могу оставить вас. Такие вопросы лучше решить с глазу на глаз, верно? Тетина рука не спешит покидать его, теперь нервно оглаживая предплечье и скользя до самого локтя. Она выглядит растерянной каждый раз когда что-то касается темы бренда, так что Адриану не остаётся ничего другого кроме как обхватить левой рукой угол стола и подтянуться, устанавливая шаткое равновесие. Кажется, перенос веса на столешницу получается достаточно резким, так что она отзывается недовольным скрипом и слегка проседает. Адриан поворачивается вовремя, чтобы поймать на себе обеспокоенный взгляд влажных глаз. В такие моменты он правда жалеет, что тетя похожа на маму как две капли воды. Он бы никогда не хотел, чтобы мама смотрела на него вот так. Ее лицо навсегда осталось для Адриана веселым и по девичьи свежим, с озорными огоньками радости в глазах. — Прошу, — едва ли уровень неловкости может стать меньше, так что он пошатывается, но приглашающе отодвигает для неё своё кресло. Амели садится на самый край и не улыбается так же благодарно, как Полю до этого. Адриан не может винить ее. Едва ли здесь есть хоть какой-то повод для улыбки. Рука отпускает край стола и он старается встать ровно без поддержки, но левая нога уже привычно обдаёт болью от бедра до самого колена. Пару секунд он качается в сантиметре от того чтобы позорно свалиться куда-то на пол, или приземлиться рёбрами на спинку соседнего стула. Это было бы здравым наказанием за побег. — Спасибо, Поль, — все же приходится чуть завалиться на правый бок, перенося вес. — Хорошего вечера. Адриан знает, что они смотрят, потому не поворачивается когда хватает трость и хромает к двери, задевая носком кеда стыки белоснежной плитки. Поль не прощается, вероятно, слишком впечатленый подобным зрелищем. У них не было возможности увидеться раньше, если не считать короткого столкновения в холле чуть меньше двух лет назад. Тогда занятия по фехтованию закончились раньше из-за отсутствия света и Адриан слишком спешил в душ, чтобы смотреть по сторонам. Не странно, что представшее зрелище его впечатлило. Не могло не впечатлить. Главная модель Парижа, золотая жемчужина бренда Агрестов, сейчас едва переставляет ноги. Наверное, из этого может выйти хорошая поучительная история. Но только в случае, если рассказчик готов разделить проигрыш между злом и добром поровну. Быть может, даже заставить добро проиграть. Отца хоронят четвёртым. Адриан думает, что это дико — считать очередность в веренице похорон, которые оцепляют его в сплошное кольцо, но не делают одной из цифр. Прощание проходит под опротивевшем дождем, который сначала падает с неба липкой моросью, а к обеду перерастает в настоящий ливень. Людей появляется не много. Париж только сбрасывает с себя оцепенение потрясения и не находит сил оплакивать всех по очереди. Впрочем, его друзья проявляют в этом вопросе некоторое мужество. Они приходят и сбиваются в темное пятно, сгрудившись впятером под двумя куполами зонтов. Все, что он помнит — Алья неестественно горбится, Алекс прячет лицо в ладонях, а Маринетт, щека которой все еще криво расчерчена линией обеззараживающей мази, становится белее листа бумаги. У неё подрагивают губы и лицо в целом, словно холод заставляет зубы отплясывать чечетку, но Адриан так и не находит в себе сил подойти. Он вообще не находит сил не на что. Вернувшись с церемонии, едва доходит до ванной, чтобы драить кожу сначала мочалкой, а затем полосовать себя ногтями, стараясь выскоблить то, в чем варился уже несколько дней. А потом тело перестаёт терпеть одиночные выпады и делает свой. Ногу прошивает болью с преступной неожиданностью. Благо, он просто сползает по стене, а не расшибает голову о мокрую плитку. Адриан несомненно получал травмы раньше, но все они были глупостью по сравнению с тем, как боль вынуждает его корчиться в тот день на полу собственной ванной. Горячие струи воды заставляют фыркать и отплёвываться, заливаются в уши и нос, но Адриан лежит на этой треклятой плитке долго. По ощущениям очень долго. А потом приходит Феликс. — Ты сделал это. Феликс отделяется от коридорной стены подобно тёмному фантому, который только чудом затерялся на фоне белой краски. Теперь нет никакого смысла пытаться запутать людей, так что он без зазрения совести натягивает на себя чёрный костюм тройку. — Да, — нет никакого смысла юлить, или отрицать очевидное. Адриан ожидает увидеть в глазах напротив толику осуждения, но лицо кузена остаётся неизменным. — Натали нужно будет восстанавливаться, а я слишком плох в управлении чем-то огромным. Водитель тут? Состояние Натали было названо крайне тяжелым, но все с готовностью настаивали на том, что аппараты дадут ее телу набраться сил перед самостоятельным восстановлением. Во всяком случае, так утверждал ее лечащий доктор, в первые несколько дней связываясь с Адрианом напрямую. С приездом тети Амели, все новости стали передаваться ей, как доверенному лицу из медицинской карты. Впрочем, ей тоже не говорили ничего нового. Натали оставалась в отделении реанимации уже третью неделю, а им все еще советовали набраться терпения и удерживаться от большого количества визитов. — Поедем завтра, хорошо? — Феликс раздраженно кивает на арку окна, надеясь подкрепить предложение наглядно. — У ворот опять толпа и я не думаю, что мы исключаем возможность прокатить их на капоте. Адриан подходит ближе и опирается о подоконник, чтобы отметить уже привычную картину. Один из охранников, всем своим видом смахивающий на неожиданно помолодевшего Гориллу, пытается оттеснить от кованых ворот слишком настойчивую журналистку. Та в ответ только активно машет руками и пытается сунуть мужчине в лицо небольшой переносной микрофон с пушистой насадкой ветрозащиты. По периметру забора снуют ещё несколько ее менее активных коллег, которые, впрочем, тоже совсем не согласны отказываться от возможности выхватить чистейший эксклюзив с места событий. И пусть сейчас их удаётся сдержать прутьями и многометровыми стенами забора, стоит покинуть периметр особняка и эти надоедливые пташки превратятся в озлобленных гончих. — Значит завтра, — Адриан наблюдает за тем как девушка все же проходится микрофоном по чужой бесстрастной мине и испугано отпрыгивает назад, увидев, что у кобуры есть внушительное содержимое. Завтра не случается. Против обыкновенного течения дней, среда закольцовывается и ловит всех жителей дома в свои тиски. Феликс приходит в то странное время, когда нельзя сказать точно, настало ранее утро, или за окном ещё царит поздняя ночь. Приносит в комнату свет от экрана мобильника и ещё не выветрившийся шлейф какого-то мускусного геля для душа, что оседает на влажном воротнике белоснежной домашней футболки. Странно, что Адриану удаётся улавливать такие тонкие запахи, учитывая вонь которая стояла от сыра все эти несколько лет. После инцидента с ногой он не возвращается в кровать и спит исключительно на диване, край которого Феликс игнорирует. Вместо этого садится прямо на пол, разрешая их лицам быть на одном уровне. Свет из окна приглушённый, но даже такое освещение заставляет он сосредоточенно уставиться на свои носки и поджать губы. Сейчас, когда кузен блеклый в полумраке, с растрёпанными волосами и непроизвольной влагой которую руки старательно растирают по лицу, они опять становятся похожи. Феликс молчит, но Адриан понимает все сразу. Он не ждал этого, но глубоко внутри подозревал, что все произойдёт именно так. Что Натали не вернётся, а врач стал связываться с Амели только из нежелания пошатнуть состояние и без того несчастного сиротки окончательно. Такие моменты нельзя объяснить потом всем интересующимся и самому себе. Это просто приходит неосознанно и отпечатывается в мыслях огромными буквами. Что-то вроде угрожающей надписи «ЗАКРЫТО» на дверях любимой кофейни. Так он понял, что больше нет мамы. Так он понимает, что умерла Натали. Пульс отца Адриан щупает сам. — Послушай, — Феликс старается говорить ровно, но хрипотца дергает его голос в самый ответственный момент. — Сказали, что так бывает, если… Он должен увидеть ее. Прямо сейчас. Адриан не хочет слушать дурацкие предположения людей, которые вписали в заключение о смерти отца гангрену, которой у того никогда в жизни не было. «Может травма? Вы уверены, что он не получал ожогов?» Но только Адриан знал, чем на самом деле являлось чёрное пятно, больше похожее на устрашающий, расползшийся во всю руку и часть плеча ожог. Он помнит его в таких мелочах, что любой студент медик может влезть в петлю от зависти. Оплывшая, будто отлитая из черно-фиолетового воска кожа и нити сухожилий у белоснежной кости, смотрятся друг с другом слишком контрастно. Он должен увидеть, что на ней нет повреждений. Что он ее не коснулся. Она ведь сделала это сама, верно? Эта мысль не отрезвляет, скорее смазывает все вокруг. Феликса, боль, темноту и синтетическое одеяло. Адриан отбрасывает последнее куда-то на спинку, не заботясь о том, чтобы оставить после себя относительный порядок. Все это решится позже. Он свешивает ноги одним рывком, особо не думая о осторожности. Вскакивает несмотря на боль, но не сохраняет вертикального положения и с позорным вскриком валится обратно, встречаясь плечом с не особо мягкой поверхностью. Она не слушается. Левая нога вовсе отказывается ощущаться как-то кроме тупой боли. На секунду в голову ударяет паническая мысль, что не выходит даже пошевелить пальцами. Феликс испугано таращится на него снизу-вверх. Настолько, что даже забывает вытирать слёзы и совсем по детски шмыгает покрасневшим от трения носом. — Адриан, — делает тихую попытку позвать, но не получает ответа, так что тянется ближе. Адриан остервенело пинает его здоровой ногой куда-то в рёбра, не давая протянуть руку, или помочь подняться. Феликс охает и на секунду отшатывается, нелепо шлёпая о пол ладонями и даря ложное ощущение, что он смог сделать хоть что-то. Впервые за пару дней перестал быть покалеченным золотым мальчиком, как его шепотом звали на каждом углу, бегло оборачиваясь на случайный шорох. Феликс приходит в себя быстро, но не спешит опять подходить ближе, или трогать руками. И есть в этом какая-то жалкая подачка. Очередное напоминание о истинном положении дел, преследующем его с того самого дня. Адриан съёживается и содрогается в рыданиях, вздрагивая так, словно тело бьют судороги. А затем прячет лицо в ладони и тихо воет.