Рассыпаясь звёздным пеплом

      Архиум неприятно жжёт кожу на запястьях. Ввинчивается под неё, проникает в тело и, смешавшись с кровью, устремляется прямо к сердцу, будто желает сжать его — раздавить и раскрошить. Стоило догадаться обо всём сразу. Понять с самого начала, чем закончится затея послушно пройти за служанкой — она, быть может, действительно ничего не знала и не подозревала, использованная в чужих целях. Живой инструмент, который должен послужить на благо великой нации, втаптывающей саму себя в грязь, смердящую трупами. Король так отчаянно жаждал убедиться в своих догадках — утвердиться в собственной правоте, что позвал на личный разговор. Наверное, окажись Кэйа действительно тем, за кого пытался себя выдать — они бы обсудили торговые дела и о чём-то договорились. Но Кэйа — это Кэйа.       Нужен был морок. Хотя бы самый лёгкий, но он, увы, понятия не имеет, как на магическое воздействие отреагирует такое количество архиума вокруг.       Кто-то его сдал.       Злость снова вскипает внутри. Жгучая — сейчас вспыхнет, оставляя на месте Кэйи обуглившиеся кости. Он хохочет; тихий смех вырывается хаотичными толчками наружу, скрипит старыми половицами и обрастает эхом умерших голосов, будто бы вернувшихся в этот мир снова. Из носа продолжает течь — Кэйа вскидывает голову, впиваясь нечеловечески горячей яростью в возвышающуюся фигуру напротив. Кровь густая и её капли продолжают катиться бурным речным потоком вниз, проникая в рот сквозь приоткрытые губы. На языке — тошнотворный металл. Пачкается воротничок блузы, впитывает в свою снежную белизну ядовитую киноварь; пролившиеся слёзы преисподней. Терпкая насыщенность разбивающимися кругляшками приземляется на ледяной мраморный пол залы, погружённой теперь совсем в полумрак. Некоторые свечи успевают догореть или просто затухнуть, оставаясь безмолвными белыми стебельками, венчающими золотое убранство канделябров.       Если бы он только мог разорвать нацепленные на руки кандалы и дать волю силе, что бурлит в венах скованной мощью. Магия пузырится. Кэйа слизывает очередную каплю крови, жарко бегущую вниз. Голова слабо кружится, а к горлу подступает неприятная тошнота, грозящая вывернуть весь желудок, но он старается не обращать на это никакого внимания. Игнорировать. Поднимает голову слишком смело для того, кто в очень паршивом положении. Огненный взгляд — ставка на жизнь.       Кэйа думает. Мысли быстро ворочаются в голове, хаотично разбиваются на множество разрозненных осколков, а затем срастаются между собой вновь, неся в новизне лишь отголоски чего-то прежнего. Если верить своему же чутью, то Джинн, чтоб её черти покусали, чиста перед Дилюком. Логические рассуждения говорят, что нет никакого смысла путать карты, когда на кону стоит спасение жизни одного из её капитанов и хорошего друга. К тому же, Джинн могла сдать Кэйю сразу — шепнуть на ухо страже, чтобы те схватили грешника, посмевшего вылезти из Запретного леса.       Сдал кто-то, кто знал, как выглядит лесная ведьма, но это известно только той же Джинн и Дайнслейфу.       Маскировка тоже отличная. В бальной зале много людей, которые, естественно, знали его в прошлом, а ныне искренне считают, что бывший наследник мёртв. Ни одна душа не сомневалась в личности торговца из Фонтейна — даже Варка, с которым они достаточно часто сталкивались нос к носу. И который, конечно, своей рукой оставил уродливый шрам на пояснице. Отдать бывшему магистру должное — он хорош.       Дайнслейф — это Дайнслейф. Отвага и честь, преданность и клятвы. Он начал служить ещё при покойной королеве, присягнув на верность, и с пелёнок знает самого Кэйю. Дайнслейф был и остаётся железной опорой, на которую всегда можно положиться.       Пол холодный. Ледяной, как заострившиеся льды, выглянувшие острыми пиками из-под пушистого снега. Колени начинают неприятно ныть, посылая по телу болезненные разряды, а руки, скованные кандалами за спиной, медленно немеют, прося снять крепкие оковы и дать размяться. Древние руны, сложенные в единое заковыристое письмо, кажется, отпечатываются уродливыми ожогами на краснеющей коже. Письмена далёких предков идут ровной линией, оборачиваясь внутри архиумных браслетов. Кэйа ещё раз дёргается вверх, пытаясь резко подняться и вытянуться во весь рост, но за плечи сразу грубо хватают. Чужие пальцы мерзко впиваются в острую ключицу и давят будто бы специально сильнее, чем нужно. Кэйа усмехается; резко извернувшись, он пытается укусить ладонь, но гвардеец, зашипев, успевает отдёрнуть руку.       — Ведёшь себя, как собака, — пренебрежительно выплёвывает король.       Кэйа впивается взглядом в его фигуру, погружённую почти полностью в темноту. Цепко, словно желает кинуться вперёд и зубами впиться в чужую шею, раздирая бьющуюся артерию. Синяя королевская мантия шуршит при каждом повороте и каждом движении.       — Как собака? — продолжает посмеиваться с едким надрывом Кэйа. — Я хуже.       — Для чего ты явился? — вновь звучит один и тот же вопрос, продолжающий отражаться от стен — холодных.       Но Кэйа правителя не видит. Не видит мудрого человека, способного вести за собой огромную и великую нацию, как и не видит того, кто даст королевству шанс на процветание. Перед глазами широкоплечая фигура, в чьих венах течёт венценосная кровь — такая же, как у Кэйи, — и на чьей голове возлежит тяжёлое золото короны. Но это всё лишь побрякушки, король — не титул и не роскошные дворцы, король — ум и сердце. Кэйа — проклятый грешник и ведьма, но чем отец лучше? Очередной убийца, чьи руки уже давно в крови по самые плечи и от этого невозможно отмыться. Кислотный запах въедается в плоть и остаётся невидимыми подтёками, которые с удовольствием слижет разная нечисть. Кровь невинных прочно метит душу.       — Как зачем? — притворно удивляется Кэйа. — На братишку посмотреть, конечно же.       Отец замахивается. Сильная пощёчина вынуждает голову резко повернуться вбок — так, что по шее проходит искра боли, — а кожа начинает жутко гореть. Король брезгливо смотрит на свои пальцы, в случайности замаранные жижей, вытекающей из разбитого носа.       Гвардейцы стоят за спиной каменными столбами. Форма одного из них порвана на плече сильным взмахом меча, когда у Кэйи получилось вырваться и выхватить чужой клинок, пытая счастье унести ноги. Кровавой густоты так много, что заволакивает всю залу терпким ароматом, а по оголённым нервам бьёт ощущение чьего-то присутствия. Кэйа раздражённо дёргает верхней губой — нечисть всегда стекается туда, где пахнет битвой. Вполне возможно, что ещё немного — и какая-нибудь тварь будет клубиться и булькать где-нибудь в тёмном углу, томительно ожидая чьей-то печальной кончины. Архиум не даёт им вгрызться в человеческую душу сразу, а скованные руки не позволяют самому Кэйе задействовать в помощи потустороннего выходца. С каждой тварью нужно устанавливать связь, но даже если он начнёт зачитывать наговоры, то это так и останется пустыми словами. Кандалы не пропустят силу — даже самую малую кроху. Истинно отвратительное использование красивого и благородного камня. Из архиума могли бы получиться хорошие защитные обереги и амулеты, но люди решили применить его совсем для иных целей.       Нужно потянуть подольше время. Пока отец занят тут, то у Дайнслейфа и остальных есть чуть больше возможностей, чтобы спасти Дилюка.       — Не смей, — закипает король ещё сильнее, — разговаривать со мной в подобном тоне.       Кэйа же, будто специально, закатывает глаза. Ухмыляется бесстрашно совсем, ведь в груди и страха-то нет, только чернота пустоты. Засасывающая бездна, желающая поглотить абсолютно всё, и выливающаяся за края обида. Она, попав на нежную плоть, шипит и дымится, проедая глубокие дыры, — словно ямы, остающиеся после ужасных нарывов.       — А то что? Закуёшь меня в архиум? О, подожди, — язвит, — ты же это уже сделал.       — И ты, Кэйа, — усмехается король, — явно плохо представляешь, на чьей стороне сила.       — А ты такой смелый только потому, что руки развязаны? — ядовито шипит. — Так ты сними с меня эти побрякушки и посмотрим, кто кого.       — Верить адскому отродью?       — Так я же, — нервно смеётся — безумно-безумно, — твоё отродье, папенька.       Король гневно сжимает руки в кулаки, а Кэйа ухмыляется сильнее. Он попадает точно в цель, будто выпускает не острое и колкое слово, а стрелы, мчащиеся со свистом вперёд. Металлический наконечник ломает любую броню, с тихим хлюпом впиваясь в плоть. Вот так позор: могучий правитель, породивший ведьму! Кэйа щурит глаза — пытается распороть чужую грудную клетку и голыми руками вырвать ещё пульсирующее сердце. Ведьмина метка фантомно пульсирует, окатывая всё тело жаром, это — липкость раскалённого янтаря, пытающегося схватить возвышающуюся фигуру. Повалить её тягучей смолой и навеки приковать к холодному мрамору, застыть вместе неведомой скульптурой.       — Совсем не страшишься смерти?       — Не её следует бояться, — цокает Кэйа, — а посмертия. На той стороне может быть гораздо хуже, чем здесь. Как думаешь, что ожидает тебя там? Тебя и нового наследника.       Отец молчит. Долго, так, что удаётся расслышать и уже подходящий к концу бал, и разные человеческие голоса, пересмеивающие друг друга колокольчиковой трелью.       — Мой сын, — наконец произносит он, — честный человек, для которого открыты райские врата.       — Кто? — удивляется Кэйа. — Анфортас? Ну да, забыл, — снова цокает языком. — А народ-то знает, что на трон сядет бастард? — король коротко вздрагивает. — Вот так новость будет. И, главное, скандал-то какой. Наверняка чумой облетит не только нашу страну, но и соседей. И что же будут говорить? Бастард при короне! А что лучше, — продолжает глумиться, наслаждаясь гневным блеском в отцовских глазах, — истинный наследник-ведьма или человек честный, но бастард?       Король одним движением выхватывает меч у одного из опешивших гвардейцев — это понятно по тому, как кто-то нечаянно дёргает рукой, посылая по цепям дрожь, впитывающуюся в крепкую сталь колец, обёрнутых вокруг запястий. Островатая грань болезненно врезается в выпирающую косточку, оставляя после себя тонкую красную линию — она совсем незаметна при таком ужасном освещении и вряд ли кому-то, кроме самого Кэйи, есть до такого неудобства дело. Напряжение искрится в воздухе, идёт колкими мушками и оседает разрядами крошечных молний на коже. Из аккуратной причёски вылезают мелкие волоски, превращая в ужасную неопрятность.       Свист лезвия и его стальная вспышка, отскочившая от догорающих свечей. Кончик меча приставлен к собственному горлу. Кэйа сглатывает, ощущая, как лезвие царапается, но медленно поднимает голову выше, демонстративно открывая шею сильнее. Будто так и просит снести голову одним ударом, а смотрит — ненавистно, загнанно, пусто. Холодная ярость застилает глаза и забирает весь контроль над телом — или, может быть, это лишь та самая безрассудность и полное смирение со своей судьбой. Ему суждено было умереть в Запретном лесу от косой раны на пояснице — истечь кровью, а затем быть обглоданным трупоедами.       Но Кэйа, ухмыляясь шире, всё равно произносит:       — Тот, из-за кого перестанет биться сердце лесной ведьмы, — звучным шёпотом вгрызается в душу короля, — будет проклят, и гнев мой падёт на весь его род.       Отец коротко поднимает наверх брови, чтобы в следующее мгновение нахмуриться снова и скривить лицо.       — Проклянёшь себя же?       — Мне, — продолжает Кэйа, — терять нечего. А вот тебе, — он аккуратно сдвигается вперёд, а кончик меча сильнее впивается в упругую кожу, разрезав её края; пачкается в проклятой крови, — есть. Бедный Анфортас, — каждое слово — змеиный яд и ведьмино напутствие, — будет расплачиваться за папенькины грехи, а после передаст эту славную миссию своим детишкам.       Король с ненавистью отбрасывает клинок в сторону. Лязгает начищенная сталь, проносится гулкий эхом удар — сначала о мрамор пола, а затем — новая глухая пощёчина. Кэйа знает, что отец побоится убивать его — страшится наслать ведьмин гнев на будущие поколения рода. Но слова — не просто пустая угроза; это искренняя готовность заклеймить чужие души так сильно, что метки отдирать придётся с кровавыми ошмётками и невыносимой болью. Кэйе терять нечего, его дом — Запретный лес и адские глубины, всё равно сгинет, а предки наверняка поймут содеянное.       Кэйа давно смиряется со своей судьбой, но продолжает выгрызать себе место по эту сторону мира. Ослиное упрямство или непонятное влияние Дилюка, готового всегда сражаться до последней капли крови?       Он ещё раз дёргает руками в тщетной попытке освободиться, но кандалы только сильнее впиваются в кожу и громко — оглушительно — звенят, ударившись металлом о мрамор.       Кэйа резко вздрагивает, широко распахнутыми глазами глядя на человека перед собой. По лицу стекает ледяная вода — прозрачные бисерины, качнувшись, крупно ползут вниз; тормозят на острой линии челюсти, а затем падают вниз или бегут по шее. Тело против воли мелко дрожит от пронизывающего насквозь холода. Подземелья не протопишь, тут и в самый знойный день настоящий кошмар, а сейчас на улице стоит крепкая зима. Завывающий сквозняк оседает на влажной коже, впитывается, пронзая ледяными иглами каждую дрожащую клетку, словно ветер треплет листья на деревьях. Пальцы плохо слушаются и ощущаются совсем уж деревянными, а нос — красный, воспалённый. Расфокусированный взгляд мажет по мужчине — он, громко бряцнув теперь уже пустым ведром, отходит в сторону.       Кэйа с трудом втягивает в лёгкие воздух и шумно сглатывает. Всё тело — облачная вата, переполненная парящей невесомостью и непередаваемой тяжестью одновременно. Пересечение противоположного, столкновение неизбежного — слабая ухмылка рассекает излом разбитых губ. Кровь успевает запечься, подсохнуть и превратиться в мерзкие корки, едва-едва стягивающие раны. Волосы грязными и перепачканными сосульками свисают вниз, прилипают тёмными рассекающими линиями-дорожками к лицу. Он слабо шевелится, кое-как удерживая так и норовящее уплыть сознание, а кандалы крепко фиксируют на месте, не позволяя сдвинуться даже чуть-чуть.       Воспоминания не хотят возвращаться в тяжёлую голову, налившуюся чугуном, так и притягивающим ниже к земле. Тело отторгает всё, кроме желания упасть в безболезненную негу и навсегда забыться в вечном спокойствии. Но память, вопреки этому, медленно начинает вгрызаться внутрь, вызывая лишь ещё одну надломанную усмешку через силу. За спиной гвардейца показывается высокая стать ещё одного силуэта. С плеч не падает тяжесть богатой мантии, только скромного вида камзол — наверное, чтобы просто потом выбросить всю одежду. От прачек наверняка пойдут слухи, что на королевских одеяниях кровь, а это — лишнее и неуместное для птицы такого полёта.       Кэйа медленно поднимает хищный взгляд на пришедшего короля. В зрачках жжётся огонь самой преисподней — такой жаркий, что смешивается с ярким презрением. Ядовитый ком — тугое сплетение сдохших змей — принимается снова пульсировать внутри и мнимо согревать, будто подпитывает ноющее тело крупицами хоть какой-то силы. Синяки разными соцветиями распускаются на коже, будто нарисованное звёздное небо, запертое в обычном человеке. Магия искрится и безуспешно бьётся о крепкую невидимую стену. Она отчаянно пытается выбраться, зудом проносясь по оголённым нервам, с которых сорвана защищающая плоть.       Одна радость — его избавят от пыток по определению ведьмы. Проклятая метка ярким янтарём переливается в полумраке, от которого не спасают даже только что вновь зажжённые свечи — высокие и новые. Клеймо, полученное вместе с самым первым вздохом и с самым первым криком; то, от чего невозможно избавить и то, с чем нужно научиться жить.       Стать изгоем, которого ненавидят все и каждый.       Стать тем, кто наводит жутчайший страх одним лишь своим упоминанием.       И отринуть всё человеческое, забыть и оставить в прошлом. Оно давно погибло, та жизнь — ушедшее, а мёртвое должно оставаться мёртвым. Лежать глубоко в земле.       Отец тянет время. Выжидает кружащим в небе падальщиком, пока добыча сама испустит последний вздох, навсегда закрыв глаза — только тогда опустится вниз. Он боится, ведь так сильно опасается проклятого слова. С лесными ведьмами не тягаются — с ними считаются, как с огромной силой, за чьими плечами стоит сам Запретный лес, полный разных голодных тварей.       Кэйе не дадут просто так умереть. Будут держать здесь и продолжат пытать — в памяти ещё совсем свежи воспоминания о льющейся на лицо воде и о лёгких, горящих самым жарким пламенем от недостатка воздуха; о жуткой слабости, истошно колотящемся сердце и судорожных вздохах, когда палачи давали крошечную передышку.       Мерзкий запах окружающей сырости кислотой проникает внутрь. Разъедает каждую нежную стенку, оставляя чёрные запёкшиеся корни, а затем ловко бухает в пустой желудок, сжавшийся в спазме до крошечной изюмины. Горло совершенно сухое, как и растрескавшиеся губы, которые Кэйа быстро облизывает, чтобы смочить хоть как-то.       В просторную камеру заходит ещё один гвардеец. В его руках медная чаша — и только тогда, когда мужчина приближается, удаётся разглядеть содержимое. Простая вода, плещущаяся при каждом чужом движении; на языке против воли появляется фантомная свежесть необходимой влаги. Отец взмахивает рукой, тормозя стражника в полушаге — его маленькие круглые глаза ненавистно впиваются в лицо Кэйи, словно мысленно уже стоит на казни и счастливо рукоплещет.       Хочется пить.       — Расскажешь то, что мне нужно, — басит король, — и получишь воду.       Кэйа только усмехается. Он продолжает молчать, словно вовсе не слышит или не понимает чужих слов. Нет никакого смысла — всё равно не отпустят. Поймать не просто ведьму, а лесную! Страшного грешника, предавшего весь свой людской род и спевшегося с потусторонними тварями, став навсегда дьявольским прислужником.       Это просто глупое тело, требующее усладить потребности. К чёрту его.       Стражник выжидает около минуты. Секунды тянутся невозможно долго, а затем он, коротко пнув по ноге Кэйю, довольно — животно — ухмыляется, переворачивая прямо на глазах чашу с питьевой водой. Прохладная влага льётся потоком на колени, впитываясь в одежду, а ледяной сквозняк ловко прилипает к новому мокрому пятну. По спине катится колкая дрожь, а совсем уже озябшие пальцы подрагивают от невыносимого холода. Нет никакого желания и дальше глазеть на противную сальную рожу — Кэйа отворачивается в сторону, но не позволяет себе прикрыть глаза, чтобы избежать очередной хлёсткой пощёчины.       Наверное, самый правильный вариант — просто сдаться. Ему всё равно суждено выйти из этих камер только для того, чтобы под конвоем отправиться на казнь огнём. Но что-то не даёт опустить совсем руки, вынуждая продолжать упрямиться, пригрозив страшным проклятием, которое обязательно падёт на весь род дома Альберихов. Кэйа об этом позаботится — вложит в предсмертные слова всё своё желание и всю свою силу.       Новости сюда, увы, не доходят. Наверное, придаёт сил полный информационный вакуум, не позволяющий узнать, что с Дилюком. Спрашивать у папеньки идея заведомо плохая. Может, у Дайнслейфа и Джинн каким-нибудь образом всё же выйдет спасти его. Кэйа же берёт на себя роль не столько освободителя, примчавшегося в темницы как принц из девичьих книжонок, сколько мученика, отвлекающего внимание короля. Пока против Дилюка выдвигали только обвинения в предательстве — от них отмыться можно, а вот от связи с ведьмой — нет. Если Кэйа вмешается так лично, рассказав о натянутой между ними связи, то одна казнь просто сменится другой. Итог прежний — бесславная смерть. Дилюк этого не заслуживает.       Сгореть на площади — не очень благородно. Но всяко лучше, чем быть утянутым на другую сторону в процессе сложного ритуала или вовсе стать вкусной едой для какой-нибудь особо отожранной твари.       Отцу нужны сведения о ведьмах. О каждой нечисти, живущей в столичных стенах, и о тех, кто помогает самому Кэйе.       В стороне лязгает нож. Сталь острого лезвия бликует и ловит рыжие всполохи огней, резво пляшущих на кончиках фитилей — они дрожат осинами на сильном ветру. Кэйа сжимает зубы до боли, а король нарочито медленно приближается, заглядывая в лицо, покрытое болючими соцветиями синяков.       — Ты можешь прекратить это всё.       Кэйа закатывает глаза.       — Годы идут, а ничего не меняется. Я будто в детство вернулся, — он ловит непонимающий взгляд короля и, лающе прокашлявшись, продолжает больно кусать змеиными клыками. — Всегда, когда ты был на меня зол, именно так и смотрел. Разочарованно. Будучи ребёнком я часто гадал, как мог расстроить, ведь так старался быть хорошим сыном, — с горечью усмехается. — Но только с возрастом стал понимать, что единственный мой косяк — рождение, — морщится. — Знаешь, не могу сказать, что скучал по этому.       — Твоя мать — прислужница дьявола.       — Моя мать, — шипит Кэйа, — великая женщина, а ты — трусливый убийца.       Лицо обжигает ещё один удар. Кэйа хрипло смеётся — скрипуче, а после трогает кончиком языка десну, вновь начавшую кровоточить.       — Я исполнил свой долг. Как перед королевством, так и перед Богом.       — Ну да, — сипит Кэйа. — Отравить ту, что от своего дара отказалась из-за чистой и светлой к тебе, — яростно сжимает пальцы. — Вершина благородства.       — Ведьмы — это противоестественно, — злобствует король.       — Любовь божественному противоестественна, а она была простым человеком, не нарушившим закон.       — Я даю тебе последний шанс рассказать всё, что знаешь.       Но Кэйа молчит, коротко усмехаясь.       Отец коротко кивает одному из своих палачей. Мужчина, поклонившись, удобнее перехватывает рукоять кинжала, а после — приставляет к шее. Остриё вдавливается в припухлый порез, оставленный мечом пару дней назад. Кэйа сжимает зубы сильнее, стараясь не замечать волну острой боли, прокатившейся вновь по всему телу. Перепачканная грязью и кровью блуза остаётся висеть на плечах грязными тряпками, а сталь холодного клинка чертит белеющую дорожку вниз. Царапает ключицы, ныряет под их острые хребты и, обманчиво ласково огладив живот, резко нажимает. Кэйа невольно дёргается на месте — кинжал оставляет не совсем глубокий порез, принявшийся наливаться бусинами крови, словно растущая в лесах рябина.       Забавно, что жижа в его венах такая же красная, как и у всех людей. Самая обычная.       Кэйа шипит сквозь сжатые зубы, а мышцы напрягаются; острое лезвие вдавливается в свежую рану сильнее, окропляя гладкую сталь полившейся струйкой терпкой крови. Он против воли дёргается, пытаясь хоть немного отстраниться, но оковы держат слишком крепко. Стражник поднимает нож, на серости которого собираются алые бусины, а затем делает ещё один порез совсем рядом.       — Стой! — на выдохе просит Кэйа, сжимая подлокотник стула до побелевших костяшек. Он мелко дрожит, а от свежих ран расходятся горячие волны — обдают мощным цунами и захлёстывают с головой, потянув туда, откуда уже нельзя выбраться. Его взгляд — широко распахнутые глаза, дико смотрящие в одну точку, а зрачки сужаются до маленьких-маленьких горошин, позволяя разноцветным радужкам затопить всё пространство. — Я скажу, — крупно вздрагивает, когда от тела отодвигают кинжал. — Я скажу, — повторяет он, но уже совсем тихо и сипло, словно это всего лишь дует шаловливый сквозняк, принявшийся гулять по спине. — Но только ему, — кивок на нахмурившегося стражника. — Пусть подойдёт ближе.       Гвардеец оборачивается на короля — ждёт разрешения. Отец неодобрительно сводит брови к переносице и, промычав под нос, коротко кивает.       Кэйа слабо щурится — наконец позволяет себе прикрыть глаза и немного перевести дух, но сердце продолжает бешено колотиться в груди. От стражника пахнет железом и потом; он, неохотно подступившись ближе, заглядывает Кэйе в лицо. Пялится несколько мгновений и морщит в отвращении нос, а затем наклоняется ещё ближе, вслушиваясь в тяжёлое дыхание, вырывающееся из приоткрытого рта.       Округа застывает. Останавливается время и замирают фигуры, оставляя только нервное биение под рёбрами. Рваные удары, стучащие где-то в висках, и разлетающиеся в разные стороны мысли. Хочется упасть в сон, провалиться в его мягкую перину, дать своему организму крохотный глоток недостающего воздуха. Спать Кэйе толком не давали всё это время — выходило только хватать какие-то короткие куски, забываясь в яме бездны.       Он тихо шепчет неразборчивые слова и вынуждает гвардейца обратить всё своё внимание в слух, силясь понять хоть одно сказанное слово. Кэйа резко подрывается вперёд настолько, насколько позволяют кандалы — впивается в чужую шею, заманчиво выглянувшую из-под воротничка камзола. Зубы плотно смыкаются на чужой коже, а челюсть поднывает от сильного напряжения. Стражник пытается дёрнуться обратно, но Кэйа не отпускает, сквозь тянущую боль усиливая укус, а после сам резко ведёт головой в сторону. Гвардеец отшатывается, падает на холодный камень — следом за ним летит и нож, уже попробовавший проклятой крови. Мужчина что-то непонятно булькает и рукой зажимает кровоточащую шею, а Кэйа начинает низко смеяться, ощущая медную пряность чужой кожи, перемешанную со свежей — тёплой — кровью. Густая жижа марает губы и остаётся мокрым следом, размазавшимся по щеке.       Взгляд — пылающее пламя. Внутри просыпается что-то совсем тёмное, чёрное, как адские твари, населяющие чащу Запретного леса — оно рычит утробно, но из глотки вырывается только сумасшедший смех. Кэйа сплёвывает на пол окровавленный кусочек человеческой кожи, демонстративно облизывает губы, словно желает испить ещё больше крови. Ненависть продолжает гореть, отравлять, пуская свои корни ещё глубже — до тех пор, пока целиком не оплетает грудную клетку, превращаясь острые шипы.       От губ тянется вязкая киноварь, пружинит, а после обрывается, падая вниз тяжёлым камнем.       — Как тебе, — озлобленно скалится, — такой ответ?       Во рту собирается ещё один клубок кровавой слюны, а тошнота сильнее подступает к горлу. Взгляд короля — испуг и ненависть. Хрипло рассмеявшись, Кэйа резко вздёргивает голову и плюёт ему под ноги, бросая очередной вызов. Немо говоря, что не соглашается на нечто столь абсурдное. Становиться ищейкой на коротком поводке он не собирается — ни сейчас, ни в будущем.       Отцу нужна информация, но Кэйа лучше откусит себе язык, чем сдаст хоть кого-то.       Счёт времени постепенно теряется. Кэйа не может точно сказать, сколько уже тут сидит, прикованный к стулу, чьи ножки прочно приколочены к полу. Всё становится неразличимым и одинаковым, день и ночь сливаются в сплошную массу.       Нездорово припухшие порезы невыносимо ноют, покрываясь запёкшимися корками. Синяки — сине-фиолетовые поля, стремящиеся окрасить собой абсолютно всё, съесть ещё целые участки израненного тела.       Холод продолжает въедаться в каждую кость. Кэйю мутит; пустой желудок снова скручивает, будто спазм пытается раздавить все внутренности. Вырвать и бросить под ноги мясными ошмётками.       Король приходит нечасто, будто оставляет подумать, но решение Кэйи предельно однозначно: ни слова не скажет. Всё равно умрёт, так какая в сущности разница? В чужих глазах он навсегда дьявольский слуга и адское отродье. Интересно только, где будет проходить казнь. Привязать к столбу на площади, где караются все, в чьих жилах протекает магия, — то же самое, что и признать перед всем народом собственный грешок.       Судьба Кэйи предрешена с самого рождения. Он не жалуется, ведь смог прожить куда дольше, чем рассчитывал. Смог встретить замечательных людей, нашедших место в ледяном сердце.       Или, быть может, ему так и дадут сдохнуть тут, в подземелье, чтобы только не навлечь на себя и весь свой род гнев лесной ведьмы. Вариантов так много, что становится до хриплого смешно, а итог всё равно везде один и тот же. Кэйа надеется, что у Дайнслейфа всё получилось и что его собственная жертва не будет зря.       Холодно.       Кэйа прикрывает глаза, проваливаясь в приятность чёрного забытья, а потом вновь всплывает наружу, плывущим взглядом окидывая осточертевшую камеру с тяжёлой и плотно запертой дверью. Запах сырости и кислотность смерти насквозь пропитывают каждый тёмный угол. В стороне иногда заметна густая чернота и слабо клубящийся дым притаившейся твари — сидит, тихо побулькивая, и пялится внимательно. Впивается своими белыми рыбьими стекляшками, раскрывая зубастую пасть, но Кэйа отвечает ей испепеляющим взглядом, так и обещающим неминуемую расправу, если рискнёт приблизиться.       Твари чувствуют его, ощущают сладость запертой в теле магии. Голодные и ищущие себе пропитание, готовые полакомиться ведьмой.       Кэйа коротко усмехается и затем сразу морщится из-за тянущей боли, волной исходящей от лопнувшей губы. Нечисти тут много, но люди их не видят. Может, чувствуют что-то призрачное и могильное, но, перекрестившись, ничего не делают, позволяя потустороннему питаться пленниками и перерастать во нечто более мерзкое, сильное и пугающее. Если бы Кэйа только мог что-то сделать, но чёртов архиум не позволяет, отрезая весь недовольно кипящий дар. Видеть тварей, чувствовать их жажду, отгоняя горящим пламенем в глазах, но не иметь возможности колдовать — отвратительно. Попробовать бы подчинить потустороннее себе, направить на папенькину спину.       Вспышка злости проносится жарким покалыванием по загривку.       За дверью слышатся чужие шаги. Прокручивается крепкий замок и скрипуче отворяется металлическая дверь, громко лязгнув по полу, выложенному камнем. Кэйа даже глаз не поднимает, только сильнее стискивает в пальцах подлокотники. Прикрывая глаза и опуская уставшие веки, невольно вслушивается в сторонние звуки, а потом чуть хмурится — настолько, насколько позволяет избитое лицо. Человек один и поступь у него не такая тяжёлая, как отцовская, — более невесомая и лёгкая, чуть нервно мнущаяся на месте. Мелкий шаг и постоянный шорох тканей, словно человек крутится по сторонам.       Кэйа встречается взглядом с Анфортасом. Пересекается и врезается, позволяя пламени вспыхнуть ярче — голоднее, желая наконец выпустить уже всё, что копится внутри. Позволить пожрать каждую душу и каждого человека, которого до отчаянного хочется уничтожить собственными руками. Отомстить — за покойную мать, за себя, за весь род ведьм, что продолжает бесполезно гибнуть из-за чьей-то идиотской прихоти. Младший брат колеблется, а затем, воинственно расправив плечи, надвигается грозовой тучей.       Раздражение собирается горечью на языке, проглатывается вязкой болотной тиной, вызывая только очередной рвотный позыв. Кэйа упрямо держится и гордо задирает подбородок, будто отвести глаза — проиграть и признать чужую силу. Но истинная мощь — он, чёрное солнце — тоже он, и тьма эта дёгтем течёт внутри вен, наполняя всё тело.       — Надо же, — ядовито хрипит Кэйа, — кого я вижу в своей скромной обители греха и порока. И чем же обязан такой честью?       — Я хочу помочь, — твёрдо произносит Анфортас.       — Ого, — снуло фыркает Кэйа. — Что, папенька прислал своего любимца?       Анфортас хмурит брови, промолчав. Кэйа снова прокашливается:       — Проваливай. Вдруг околдую? У меня огромное множество секретов.       — Отец не знает, что я тут, — наконец качает головой Анфортас, отмирая. — И я бы хотел сохранить этой в тайне.       Язык скользит по пересохшим губам, слизывая подсохшую кровь — её терпкость заполняет тело, словно Кэйа действительно очередное адское отродье, получающее силу из плоти, пусть даже из своей. Загнанное в угол животное, пойманное и посаженное на цепь, но продолжающее рваться вперёд, чувствуя, как ошейник сильнее затягивается на шее грубой петлёй.       — Ничего себе, — хлопает глазами, выплёвывая каждое слово, — небеса меняются с землёй.       Анфортас лишь досадливо поджимает губы. Чуть вьющаяся на конце чёлка падает на щёку; он посильнее кутается в тёплый плащ, пытаясь спастись от пронизывающего всё вокруг сквозняка. Кэйа ещё раз хмыкает — на нём сейчас остаются только штаны.       Стук крови набатом бьётся в висках.       — Старший брат, — Анфортас в уважении склоняет голову. — Я здесь по своей воле, — он говорит тише, оборачиваясь к закрытой двери, будто действительно опасается быть застуканным. Кэйа дёргает бровью; глядит внимательно — хочет влезть в чужую душу, схватить её голыми руками и разорвать на части с тем же треском, с каким расползаются трещины в пространстве смежных миров. — Я хочу помочь, — чужой голос становится ещё более тихим, срываясь на полушёпот.       — Помо-о-чь, — издевательски тянет Кэйа. — Все ножи вон там, — он слабым кивком головы указывает на левый угол, где стоит невысокий деревянный стол с разложенной пыточной утварью. — Выбирай, что душе угодно. Я весь твой.       — Я знаю, что Вы мне не доверяете, — сжимает руки в кулаки. — Но мои намерения чисты и я не разделяю отцовских взглядов.       Кэйа громко хмыкает. Красивая сказка для наивных идиотов — взглядов он отцовских не разделяет, как же. Но Анфортас без капли страха смотрит на ведьмину метку, пылающую самым жарким огнём, исходящим из разозлённого и раненого сердца.       Каждое движение — даже самое крошечное — отзывается тугой болью, скручивающуюся в жгучие спирали. Просачивающиеся ледяные искры, проникающие прямо в грудную клетку и оставляющие зазубрины-царапины на рёбрах, будто записывают на костях происходящую историю.       — На кой чёрт ты тут? — щурится. — Решил посмотреть на пленную ведьму? Поглазеть, как на диковинного зверя? Вы такие смелые, а снимите браслеты, — отчаянно дёргает рукой, ударяясь косточкой на запястье о металл, — и глянем, из какого теста слеплены.       — Я могу принести Вам несколько пилюль, — упрямо игнорирует ядовитые выпады, — они снимут воспаление и боль.       — Мёртвые тоже боль чувствуют, — отзывается Кэйа. Он по привычке пытается склонить голову к плечу, но выходит только обессиленно уронить. Длинные пряди сдвигаются и щекочут кончиками, слипшимися от собственной крови. Её разводы везде — на теле, на полу под ногами, на самом дереве стула, смешиваясь с чужими и более старыми. — Всё, что испытывает человек перед кончиной, призрак ощущает в разы сильнее, — щерится. — Это делает из несчастных душ демонов, которых вы так страшитесь. Папенька боится гнева лесных ведьм, а ты, смотрю, ещё храбришься — и такое предлагаешь. Не задумываешься, какой тварью могу обернуться?       — Я говорил не про яд, — мнётся, нахмурившись. — Обычные лекарственные пилюли. Прошу, послушайте, старший брат, — Анфортас снова озирается назад, — я не имею ничего против ведьм. Магия и травничество однажды спасли мою матушку, а Его Величество несправедлив. Невинные смерти должны прекратиться. Я готов доказать, что мои слова не ложь.       Кэйа звучно хмыкает. Сердце на короткий миг принимается биться чаще, будто глотнувшее свежесть надежды, но затем возвращается в привычный ритм, глухо качая кровь. Слишком складно всё звучит — сначала отец не смог ни слова вытащить, а затем вдруг является его новоявленный любимец с возложенной на голову короной — чужой короной — и едва не клятвенно толкает проникновенные речи. Будто Кэйа действительно должен в это поверить и уповать на братскую милость, полагая, что его спасут. Не более, чем попытка втереться в доверие, а затем воткнуть очередной кинжал в спину.       Готов доказать, значит. Хорошо бы попросить избавиться от кандалов, но никто в здравом уме их действительно не снимет с ведьмы в гневе. Ключи находятся или у стражи, или у короля, но это всё — глупые мечты. Надеяться на спасение Кэйа разучился слишком давно.       Смерти должны прекратиться — это отзывается чем-то невероятно болезненным. Людям нужно перестать казнить всех без разбора и признать магию неотъемлемой частью этого мира. Она существовала на земле задолго до них, как и твари, сейчас вырывающиеся из своего мира в этот. Нечисть всегда гналась за душами, это то же самое, что для человека дичь. Но ведь олени не плетут злые козни в отместку, не мечтают медведи и лесные птицы о возмездии.       Но если людская жажда крови настолько сильна, то, быть может, это правильно — позволить миру сгореть в адском пламени?       Сознание вновь начинает плыть. Кэйа хватается за него и всеми силами пытается удержать. Покачивается чуть в сторону, заваливаясь и пропадая в черноте на долю секунды, а затем выныривает, будто выбирается из-под водной толщи, чтобы глотнуть немного воздуха — схватить судорожно.       — Я не верю тебе.       — Пожалуйста, подумайте над моими словами, — просит Анфортас перед тем, как собраться уходить. — Я вернусь. Вы должны чувствовать, что я не лгу.       Кэйа должен, ведь ведьмино чутьё — острое, как лисьи когти, и нечеловечески сильное. Однако всё, что действительно получается сейчас чувствовать — невероятная усталость. И ноющая, тягучая боль, раз за разом прокатывающаяся по телу жаркой волной, перемешанной с липким холодом. Лицо Анфортаса выражает непонятную горечь, опасно граничащую со скорбью.       В голове появляется глупая идея, но Кэйа всё равно хрипло смеётся, ощущая во рту оседающую кислоту крови.       — Эй, — бросает в спину. — Хочешь помочь? Убеди папеньку начать расследование в отношении инспектора рыцарей. Есть слушок, что он спихнул свои грешки на невиновного человека, — тяжело сглатывает Кэйа, аккуратно переступая между чётко подобранными словами. Обернувшись, Анфортас сразу же хмурит брови. Медленно кивая, он вслушивается в низкий голос, перемешанный с надрывными покашливаниями, раздирающими горло до саднящей красноты. — Ты же так желаешь остановить пустые смерти, вот и спаси бедолагу, несправедливо приговорённого к виселице.       — Считаете, отец прислушается?       — Так докажи ему свою преданность, — в глазах появляется безумный блеск, потонувший в алом огне, — порадуй чудной вестью, что своими руками заберёшь мою жизнь. Дерзай, — усмехается, — Высочество.       А после — вновь наступает голодная тишина, отражающаяся в голове назойливым звоном. Он ещё долго глядит в одну точку, а затем неконтролируемо смеётся.       Кэйе, может, и суждено сгинуть в очищающем пламени, но в адские глубины он утащит за собой всех, до кого сможет добраться.