Рассыпаясь звёздным пеплом

      Ощущение забытого. Оно вгрызается голодной собакой в ещё трепыхающееся тело и делает множество дыр на коже, превращающихся в уродливые рваные раны, изливающиеся кровью. Но стоит опустить голову вниз — целая одежда и золотые переплетения цепочек-украшений, а болит — только его чёрная и грешная душа. Она рвётся на части с каждым лёгким шагом и с каждой фальшивой улыбкой, заученной с раннего детства и отточенной годами после. Дворец — тот ещё змеиный клубок; им был и им остаётся.       Бальная зала — ещё один бесполезный ворох сгнивших воспоминаний, которые сейчас так яро стремятся вылезти наружу. Показать свои уродливые морды и отравить трупным ядом — пустить его по венам. Мокрые язвы окрасятся в чёрный, как само солнце, насыщая и убивая. В детстве здесь часто проходили уроки по танцам: неся на тот момент бремя будущего короля, он должен был в идеале знать каждый шаг — вальс то или какой-нибудь ненавистный менуэт, пришедший к ним с краёв Фонтейна, будь он четырежды проклят. За горло хватает раздражение, но Кэйа изо всех сил старается держать лицо и считает мысленно до десяти в уме, а после тихо выдыхает через рот. Его эмоции — адское пламя, он — одна из самых страшных адских тварей, чьё место глубоко под землёй. Если хоть кто-то увидит алый отблеск на дне глаза, сразу позовёт стражу — косой взгляд падает на гвардейца, стоящего мраморным изваянием у больших дверей, ведущих к выходу в длинные и запутанные лабиринты.       Нужно изо всех сил делать вид, что он лишь увлечённый празднеством торговец, приплывший по приглашению в такой... в такой важный для Каэнри’и день. Где-то на периферии иногда мелькает младший брат, но Кэйа предпочитает даже не глядеть в его сторону. В первую очередь — от греха подальше. Выдержка никогда не была сильной стороной; нашепчет ещё чего в порыве и весь план лисе под хвост. Хорошо, что не видно папеньку — одна услада, хоть немного подсластившая этот истинно дивный вечер, от которого тошнота с каждой минутой становится только сильнее и сильнее.       Везде мелькают знакомые лица и всплывают заученные имена.       Забытый гвалт из человеческих голосов. Золотая зала пестрит богатством, плотность тяжёлых занавесок из светлых тканей прикрывает высокие окна в пол, идущие вдоль одной из стен, а разделяют их лишь вырезанные искусной рукой мастера мраморные скульптуры. Несколько люстр слабо покачиваются в воздухе, ловя каждую вибрацию, проносящуюся звонким — звучным — эхом, а белая побелка стен удивительно хорошо сплетается с хитрыми украшениями и тёмно-синим цветом. Усмешка коротко режет губы; мягкое белое кружево щекочет двинувшуюся щёку. Вот уж Дайнслейф знал, в какие цвета его наряжать.       Одно счастье — тут каждый давно считает, что Кэйа мёртв. Что он лежит в земле уже лет шесть как, став только костями, а любое совпадение остаётся совпадением. И внешний вид у него тоже за эти года довольно сильно меняется: догадаться возможно в случае, если хорошо знать его самого, а таких тут, увы, нет. Никто не узнает в сладкоголосом торговце принца, потерявшего золото короны. Кэйа не дурак — иначе не сунулся бы в самое сердце осиного гнезда с голыми руками.       Наверное, хоронили совершенно пустой гроб. Или засунули туда обезображенное тело какого-нибудь пьянчужки, помершего в мондштадтских подворотнях — и выдали за трагично растерзанного лесными тварями наследника, от которого всё, что есть — разорванная до сплошного месива плоть. Но раздражение — ядовитая едкость, стекающая от языка обратно вниз к желудку, в котором плещется сладость гипокраса, а насыщенность вина затеняет пряность корицы. Кэйа не жалуется — напиваться он никак не напьётся, о чём часть его сознания упорно жалеет, требуя нахлебаться до наядского визга и забыть всё происходящее, а затем очнуться в своей лесной лачуге.       Он улыбается, но это — ледяные пики. Прямая спина и гордо поднятый подбородок — государева выправка, въевшаяся в кости вместе с кровью; сросшаяся с телом так плотно, что теперь они — одно целое, которое нельзя разорвать и разделить.       Нужно выждать определённое время, пока гости подопьют и разрумянятся от алкогольных напитков в своих руках, — пока усталость сделает своё дело, притупляя всеобщее внимание. Тогда Кэйа выскользнет в дворцовые коридоры ядовитой змеёй, несясь по выученным лабиринтам прямиком под землю к темницам, где держат Дилюка. Стражу там обещал ликвидировать Дайнслейф — Кэйа не знает, что именно он собирается делать: то ли подсыплет сон-траву, которую частенько собирает сам Кэйа в лесу из-за постоянной бессонницы, то ли придумает что-нибудь ещё. Нет смысла ломать над этим голову, необходимо просто выполнить свою часть. Утащить чёртового Дилюка подальше от дворца, подальше от ордена, подальше от всей столицы — пусть вместе с Аяксом кукуют в лесу и пережидают момент наибольшей опасности.       Свалились же на его голову.       Эрох каркающе смеётся где-то в левом углу.       Хочется выругаться.       Не знал Кэйа бед — следил только за пронырливой лисой, наживающей себе вечные проблемы на рыжее зарево хвоста.       Поодаль он замечает и сенешаля Шеймуса, и его молодую спутницу; щурится, цепко вглядываясь. Значит, сенешаль-таки женился во второй раз. Крутанувшись на пятках, Кэйа оборачивается, замечая и Варку, опирающегося на тяжёлую трость, и его драгоценную жену. Всё семейство — кроме покойной первой жены Шеймуса — в сборе. Злость яркая — мощная пульсирующая волна, против воли застилающая взгляд алой пеленой; сбивающая с ног стихия, заставляющая крепко сжать руки в кулаки, пока ладони не начнут ныть от крепко впившихся коротких ногтей. Музыканты умело высекают из своих инструментов плавные ноты, сливающиеся друг с другом в цельность красивой мелодии — приятной и медленной.       Кто-то предал Дилюка. И этот кто-то находится сейчас прямо в этой зале, а наличие архиума, спрятанного симпатичной огранкой камней в разные украшения, неприятно царапается, словно вступает в ожесточённую борьбу с клубящейся внутри магией.       Варка замечает его приближение — впивается одноглазым взглядом, вызывая лишь новую фальшивую улыбку, прячущую по-настоящему голодный оскал. Сила бурлит и хочет найти выход — сорваться с пальцев потоком, сбивающим с ног, но Кэйа улыбается, пряча закипевшую ненависть под мягкий тон голоса. Слова — последнее ударение и иностранная примесь мелодичности, ложащаяся на язык чужим акцентом. До последнего держать свою роль — переговариваться с людьми и нагло врать им в лицо про различные сделки и поставки, о которых успел проинформировать Дайнслейф, чтобы сделать легенду более правдоподобной. Почему не приехал сам торговец — черти одни знают, и как скоро вскроется обман — тоже.       Джинн, облачённая в белоснежное платье, удивлённо оборачивается на приблизившиеся шаги. Пшено её волос растекается по обнажённым плечам, трогая молодыми колосьями тонкий разлёт ключиц; даже не скажешь с первого взгляда, что такая дева — магистр ордена, привыкшая держать в руках не канву для вышивки, а острый меч.       — Прошу прощения, что потревожил, — бархатно слетает с губ. Кэйа кончиками пальцев ловит её ладошку, поднимая в воздух и, наклонившись, оставляет мимолётность ледяного поцелуя поверх белой сатиновой перчатки в знак приветствия. — Я заметил, что Ваш спутник хромает, — едко стреляет взглядом по нахмурившемуся Варке — тот явно не испытывает удовольствия от лишнего тычка в старые травмы, поставившие жирный крест на его рыцарской карьере, — но оставлять такую леди без танца — грешно. Не окажете ли мне честь? — отступив на шаг назад, Кэйа, заложив одну руку за спину, протягивает в сторону удивившейся Джинн ладонь. Он ждёт ответа, наслаждаясь недовольно вспыхнувшим огнём в теперь уже единственном глазу Варки.       Джинн оборачивается на своего мужа — и он, явно испытывая душевные колебания, всё-таки согласно кивает.       Узкая женская ладонь плавно ложится в собственную. Кэйа победоносно ухмыляется, посылая Варке взгляд, полный искренней насмешки. Вот так оскорбление, нанесённое необъятному эго — увести любимую жену почти из-под носа, воспользовавшись её скукой и его собственной способностью передвигаться только при помощи увесистой трости, ударом которой явно можно запросто пробить человеческую голову. В душе становится на мгновение очень и очень хорошо.       Кэйа уводит Джинн подальше, слушая звонкое цоканье её каблучков по выложенному мрамором полу. Втягивает в неторопливый вальс, держит крепко и уверенно, проезжаясь сильной ладонью, увитой венами, по талии.       Но Варка наблюдает — и Кэйа, не сдержавшись, в нарочной случайности мажет кончиками пальцев по её спине, открытой округлым вырезом, а Джинн вздрагивает, зябко передёрнув плечами.       Она крутится вокруг себя — подол дорогого платья становится русалочьим хвостом, который готовится плашмя ударить по воде, рассекая могучую толщу, — а затем Кэйа вновь притягивает Джинн ближе к себе, слыша тонкий аромат масел для кожи.       — Зачем Вы здесь? — тихо спрашивает Джинн, не останавливаясь.       — По той же причине, что и Вы, герцогиня, — незамедлительно откликается Кэйа. — Его Высочество, — хочется проплеваться, — сегодня наконец официально вступил в свои права. Разве не чудный праздник?       Мерзкая и трудновыговариваемая «р» — устроит же он Дайнслейфу, когда вся эта смертельная одиссея закончится.       — Бросьте, — тонкий девичий стан плавно прогибается в спине под музыку; Джинн умелым танцором льнёт обратно, — господин. Желаете строить свои злые козни у нас за спинами? Уверяю, я не сдала Вас только по причине благодарности за спасение жизни моего дорогого друга.       Кэйа, дёрнув уголком губ, тихо посмеивается. Надломано и надрывно — совсем немного безумно. Зоркий взгляд магистра подобен глазу орла или сокола, вот уж правду говорят. И как же она терпит такую адскую тварь, как ведьма, в их людской обители? Разве не предаёт этим своими же клятвы и какие-то обещания нести смерть всему, чего коснулась рука магического дара?       Её ладони, спрятанные перчатками, нежны с тыльной стороны — лебединые шеи, такие же белые и тонкие, но подушечки пальцев загрубевшие и покрыты мозолями, выдающими бывалого воина, в которого весь вечер летят уничтожительные взгляды Эроха. Видимо, ошибки не было — действительно что-то затевает или метит на место магистра ордена, которое здорово развяжет его руки ещё сильнее.       Знает ли об этом сама Джинн?       — Какая жалость, — с притворной горечью выдыхает Кэйа, ухмыльнувшись. — Вы так быстро раскрыли маленький фокус. Что же мне делать теперь: бежать без оглядки, пока цел? А ведь я с чистыми мотивами, — язвит открыто, но Джинн даже не морщит нос. — А вот инспектор с Вас весь вечер взгляда не сводит. Довольно подозрительно и опасно для мужчины высокого статуса вот так открыто глазеть на замужнюю даму. Неужели его, питающего к Вам самые нежные чувства, сейчас снедает ревность? Или, — Кэйа охает, — вас что-то связывает? Громкий скандал может разгореться.       — Господин-       — Эйде, — елейно подсказывает Кэйа.       — Господин Эйде, — с придыханием произносит Джинн, делая несколько круговых поворотов вместе с Кэйей. Она недовольно поджимает губы. — Не смейте даже думать такие постыдные вещи, я чиста перед Богом. Замыслы инспектора мне неведомы, но готова смело заверить, что мы хорошие коллеги, — изо рта вырывается короткий хмык, — могла сказать я, но Вы замечательно осведомлены о другой стороне. Бросьте валять дурака, мы виделись не так давно, чтобы я могла позабыть как Ваше телосложение, так и голос, — Джинн, делая новый шаг, едва заметно спотыкается в неудобной обуви светской женщины. — Вы холодны и беспристрастны снаружи, господин Эйде, но в Вашем глазу я вижу самого дьявола.       — Неужели Вы сделали мне комплимент? — фыркает Кэйа. — Я, признаться, польщён и приятно удивлён. Но где же, позвольте полюбопытствовать, наш хороший общий знакомый? Разве графу не полагается тоже присутствовать на столь важном мероприятии? Неужели он готов оскорбить королевскую семью, не отозвавшись на приглашение?       Кэйа мог бы отрицать до победного и продолжать дальше ломать настоящую комедию — Джинн, возможно, даже сделает вид, что верит. Если бы он приехал на бал только по причине взглянуть на младшего брата, то так бы и сделал. О — Кэйа едва зубами не скрипит, — Анфортас сейчас, должно быть, на седьмом небе от счастья. Из грязи в короли — из крошечной деревеньки в дворцовые хоромы, вот так подарок милостивой судьбы. Почему оно должно быть так путём жертвы самого Кэйи — для него до сих пор остаётся загадкой.       Однако сейчас первостепенный вопрос стоит именно в спасении Дилюка. Побитого, скорее всего, но хотя бы живого.       Джинн растерянно распахивает глаза, но поразительно быстро берёт себя в руки. Железная хватка человека, способного управлять целым орденом и карать за магию без капли жалости — даже невинных детей. Ведьмино чутьё упрямо молчит и не отзывается, не голосит тревожно, что каждое слово — ложь, и это раздражает только сильнее. Если не Джинн предала Дилюка, то кто? Кто мог ещё знать, что в тот вечер он, живой и невредимый, отправится в захудалую таверну?       — Разве Вы не знаете о случившемся?       Кэйа почти скалится.       — А разве это не Ваших рук дело? — выплёвывает ей на ухо, чувствуя, как Джинн крупно вздрагивает под руками. Она загнанно смотрит Кэйе в глаз, пожираемая адским пламенем, вспыхнувшим на короткий миг.       — Готова поклясться, что в произошедшем нет моей вины, — произносит твёрдо, а голос — каменная мощь. — И я делаю всё, что в моих силах, чтобы вызволить его.       — Тогда помогите мне, — Кэйа наклоняет голову в танце, позволяя цепочкам, свисающим со шпильки, закрутиться между собой; небольшие сапфиры коротко стукают по маске. — Его обвинения серьёзны, герцогиня. Вы не можете действовать быстро и открыто, но времени ждать тоже нет.       Джинн недоверчиво на него косится:       — Вы хотите-       — Вон там, — Кэйа быстрым кивком указывает на одиноко стоящего гвардейца, — стоит стража. Хотите помочь Дилюку? Отвлеките, чтобы я мог выскользнуть незамеченным отсюда.       В голову проникают чужие голоса. Блёклые, будто шёпот ветра, но более материальный. Хочется по привычке мотнуть головой, но Кэйа держится, никак не показывая, что не только слышит собравшихся поглазеть фантомов — тусклые силуэты, притаившиеся в углу, — но и видит. Вылезшие любопытные души, от которых не веет угрозой, только слабой могильной стужей и ароматом кладбищенской земли — давно упокоенные и не держащие зла на людской мир. Главное, никоим образом не показать, что они кем-то слышимы — налетят как саранча ярким летом и не отвяжутся просто так, пока всерьёз не пригрозить уничтожить.       Полагаться на Джинн — плохой вариант. Ведьмино чутьё просыпается и снова начинает мерзко зудеть под кожей, но направлено оно отнюдь не на искренние слова действующего магистра; нечеловеческая интуиция пытается предупредить о чём-то ещё. О какой-то опасности — или это просто его собственное волнение, так и не изничтоженное до самого конца? Слишком много всего вокруг и не за что зацепиться, нет времени подумать и порассуждать, действовать надо быстро, промедление — ускользнувшие шансы.       Кэйа ей не верит и верить не собирается. Полагаться на действующего магистра — гиблое дело. Муж и жена всё ещё одна сатана и всё ещё два сапога пара, а получить новый удар в спину Кэйа не очень хочет. Но Джинн можно попробовать использовать в своих целях — временный союзник из неё может выйти хороший. Может занять стражу тут или вызвать какой-то небольшой переполох, отвлекая всеобщее внимание, — тогда никто не заметит, как Кэйа исчезнет, скрываясь в многочисленных дворцовых лабиринтах. Эти стены по-прежнему остаются родными, как и каждая на них трещина — знакомой.       Воздушная накидка, стекающая волной с плеча, звёздным шлейфом следует точно за ним, словно раскрытое птичье крыло. Драгоценные камни блестят в свете множества свечей, а крупный сапфир, закованный в золотую шпильку, сияет непроглядно чёрным солнцем — тёмный ореол вокруг головы. Кэйа чувствует на себе липкость чужих взглядов, но внутри зарождается тёплым комом некое удовлетворение. Неспешность и томная плавность каждого движения, заставляющего ноги отрываться от мраморного холода; не перестукивать обувью, а лететь. На одно мгновение он позволяет себе забыть обо всём, отдаваясь чарующему моменту, от которого так сильно щемит ещё не иссохшее до конца сердце.       Позволяет себе забыть, искренне наслаждаясь, чтобы вновь ступить на опасную дорожку непрерывной борьбы.       Кэйа бы хотел — так чертовски хотел бы — разделить этот танец с Дилюком.       Эрох знает, что делает. У него есть чёткий план — просочиться бы в эту голову и затронуть каждый спутанный клубок. Но он тоже носит архиум — сильные вибрации, — тварь не сможет влезть в тело. Только ждать подходящего момента — той секунды, когда Эрох полностью обнажится, открывая уязвимость, а подосланный чёрт прыгнет на спину. Слишком долго — так же долго, как расследование Джинн и Дайнслейфа, у Дилюка столько времени нет. Его продержат в заключении, быть может, ещё неделю-две, а затем вынесут однозначный приговор — виселица. Кэйе своими же глазами придётся смотреть, как Дилюка несправедливо обвинят в чужих грехах на глазах у всех зевак столицы, а после — как его шея звонко сломается под резко затянувшейся петлёй.       Где-то поодаль Кэйа замечает высокую фигуру посла. Усмехается глухо, не сдержав короткой усмешки: сюда бы сейчас Аякса. А ещё с ним с удобнее — маленькое и юркое тело лисы более проворное, чем грузное человеческое.       — Я помогу Вам, — наконец говорит Джинн, — но только ради Дилюка.       — Только ради Дилюка, — уверенно соглашается Кэйа, тоже не разделяющий радости от такого неожиданного и спонтанного сотрудничества со своим врагом. — И ни слова Вашему мужу.       — Боитесь его гнева?       Кэйа усмехается.       — Я не боюсь даже божьей кары, так что мне Ваш муж, леди Гуннхильдр? — замечает, как она недовольно поджимает губы. — Не хочу вмешивать посторонних лиц. Подумайте, в каком незавидном положении он вдруг окажется, если у нас ничего не выйдет. А так сможет воспользоваться своим именем, чтобы попытаться вытащить Вас же из передряги. Размышляйте шире, — он бросает в Джинн колкий укор, — охватывайте больше всего, а то так многое из виду можно упустить. Считайте это скромным дружеским советом.       Музыка заканчивается аккурат вместе со словами, давая вновь окунуться в волну эха, отскакивающего от высоких стен. Человеческие голоса множатся и переплетаются с потусторонним шёпотом, звучащим почти в голове — незримое чувствует магию и чувствует того, кто их видит. Они пытаются дотянуться и схватить, стеная с мольбами. Кэйа по привычке игнорирует навязчивый зов мёртвых — уважительно склоняет голову, когда Джинн делает перед ним реверанс, а пышный подол её платья колышется сходящими с гор снегами или трепещущими цветочными полями, будто разлетаются семена пушистых одуванчиков. Поговорить бы с ней ещё немного, надавать и выяснить несколько волнующих вопросов, но это будет вызывать лишь новые вопросы — замужняя женщина, проводящая время не со своим дорогим супругом, а с заморским торговцем. И Варка взгляда почти не сводит — впивается так сильно, что шрам, тянущийся змеёй по пояснице, начинает фантомно жечь.       Забытое ощущение, когда за каждым шагом пристально наблюдают, словно так и ждут, пока будет совершена малейшая ошибка. Но Кэйа по-прежнему держит спину ровной, улыбается приторно и перекидывается несколькими фразами с попадающимися на глаза людьми, всяко отводя от себя подозрения. Вино жгуче растекается по языку, даёт в первые мгновение приятную лёгкость в теле.       Непринуждённость и выражение искренней радости от праздника, хотя на деле в груди — дыра такая же чёрная, как и солнце за спиной. Непроглядная тьма и пронизывающий кости холод — зимняя вьюга такой силы, какой никогда не видел даже сам Запретный лес, а его память — истинный кладезь самых разных знаний.       Приходится отвечать на какие-то нелепые вопросы: о погоде в Фонтейне, о последних новостях, о том, как процветает собственная торговля и какие есть планы на будущее. Кэйю хвалят — молод, а уже занимает такое важное место. Он ловко отмахивается, сталкивая всё на наследство, неожиданно свалившееся на голову, а затем — лжёт дальше и сильнее, тонко посмеиваясь в ответ на абсолютно несмешные шутки.       На плечах ощущаются пронырливые руки; маленькие женские ладони восхищённо оглаживают тело сквозь слои одежд, задевают тонко звякающие цепочки. Кэйа снисходительно смеётся в такт, будто золото — его продолжение. Кажется, это младшие дочери какого-то пузатого графа — Кэйа, увы, не запоминает ни имени, ни точного статуса-титула. Девушки вьются вокруг и стыдливо отводят голодные глаза, стоит только поймать их взгляды. Они что-то без остановки щебечут, а Кэйа только изредка поддакивает, даже не вслушиваясь в звонкие колокольчики высоких голосов.       Вспоминается общение с озёрными сёстрами — те тоже окружают и долго не отпускают. Но с наядами проще — с ними можно быть собой.       Кэйа не может сдержать усмешку: с лесными тварями легче, чем с людьми.       Он краем глаза видит, как Джинн, обменявшись очередной парой слов с Варкой, медленно плывёт к выходу, где стоит гвардеец. Она стреляет острым взглядом — разит безжалостным мечом, но Кэйа удар ловко отбивает и парирует.       Аякс бы непременно сказал, что Кэйа слишком агрессивный. И был бы совершенно прав.       — Леди, — бархатно смеётся, ловя одну из ладошек и оставляя на тыльной стороне лёгкое касание губами, — кажется, ваш отец уже недобро посматривает в нашу сторону. Прошу, успокойте его парой слов. Родительское волнение естественно, а я с удовольствием поболтаю с вами позже.       — Обещаете, господин Эйде? — искрится старшая, накручивая на тонкий палец светлую прядь, выпадающую из нагромождённой причёски.       — Как же я могу вам солгать? — отмахивается Кэйа.       Две сестры, переглянувшись между собой, заливаются звонкой трелью смеха, прикрывая рты ладонями. Они ещё несколько раз оборачиваются, прежде чем растворяются среди одинаковой толпы. Кэйа позволяет себе наконец шумно выдохнуть и коротко передёрнуть плечами — если бы он только мог воспользоваться своим потерянным титулом венценосной особы, то никто бы не посмел так бесстыдно прикасаться. Кончики пальцев покалывает от скопившегося раздражения, так и готового вырваться наружу алым пламенем; но Кэйа, сжав зубы до боли, прокрадывается ближе к выходу.       Залу, конечно, можно покинуть и без отвлекающих манёвров, силой тут никто никого не держит, но гвардеец наверняка обратит внимание на того, кто достаточно рано покидает бал. Лучше исчезнуть и раствориться мороком, остаться для всех окружающих лишь приятным видением.       Дилюк по гроб жизни должен будет за вот это всё.       Кэйа коротко цыкает. Он стоит рядом с открытыми дверьми, готовый упорхнуть в любой момент. Смотрит на разговаривающих людей, вслушивается в негромкую музыку, пока ещё не переросшую в очередной танец. Джинн неторопливо идёт в сторону, засматривается на переливающуюся золотом люстру, висящую достаточно низко — наверное, если приложить немного силы, одним взмахом ладони можно оборвать крепления, позволив всей громоздкости с шумом повалиться на пол. Но магию использовать нельзя — и чувствуется это так же, как если бы его лишили рук. Бал только успевает разгореться, а Кэйа уже чувствует себя ужасно вымотанным, каждое мгновение держа все свои эмоции в ежовых рукавицах, не позволяя волнам злости и обиды просочиться наружу. Язык, кажется, тоже уже болит от невыносимого фонтейнского акцента — хочется как можно скорее разговаривать нормально, не изламываясь в музыкальных окончаниях и не вплетая в свою речь иностранные слова. Театр одного актёра — вот, кем ему нужно было рождаться.       Кэйа на мгновение пересекается взглядом с послом. Чжун Ли щурится и вглядывается пристально, словно узнаёт. Заговорённые на защиту драгоценности прочно скрывают магический дар, текущий бурной рекой в венах, но эта древняя ящерица наверняка наслышана о лесной ведьме. Не удержавшись, Кэйа посылает ему колкую ухмылку.       Джинн резко запинается. Стоящий на своём посту гвардеец, округлив глаза, мигом бросается к ней — подхватывает, не переходя границ дозволенного — дотрагивается только до локтей и живо интересуется о её самочувствии. Краем уха слышно, как действующий магистр бесстыдно лжёт, а Кэйе становится до невозможного смешно. Видел бы это Дилюк.       В длинном коридоре намного прохладнее. Наконец можно вобрать в лёгкие немного свежего воздуха, а затем быстрым шагом направиться прочь, удаляясь от шумной залы.       Дворцовые лабиринты ловко всплывают в памяти. Изученные до каждого камня и каждой трещины, до каждой картины, висящей декором. Бальный гам отдаляется всё сильнее, становясь только гулким эхом и пронизывая вибрациями холодную кладку толстых стен. В груди ворочается что-то неприятное и тёмное, а горькие — даже полынь не такая противная! — воспоминания, запиханные мощными пинками куда-то совсем далеко и там же захороненные, лезут восставшими мертвецами обратно. Проносятся короткими видениями, от которых приходится только досадно поджать губы и переждать, пока буря уляжется вновь. Но она — снежный ком, угрожающий раздавить. Размазать.       Мотнув головой, Кэйа пытается сосредоточиться на Дилюке. Предаться старым воспоминаниям и погоревать о своей несправедливой судьбе можно после всего — тогда, когда в окружении будет безопасный Запретный лес, утробно рокочущий на ухо довольной кошкой.       Дайнслейф должен был проверить, где именно держат Дилюка — раз других сведений так и не поступило, значит, он сейчас сидит в одной из железных клеток под землёй. Прямо там, где завывают ветром потерянные души, жаждущие сладости отмщения; там, где в темноте прячутся уродливые твари, давно потерявшие всё человеческое и превратившиеся в адских демонов. Но таких существ будет в разы меньше шляться по земле, если люди наконец напрягут то, что находится внутри их черепов, и перестанут уничтожать всё магическое.       Баланс трещит по швам. Расходится нитями и держится на одном добром слове. Несколько поколений хватит, чтобы его нарушить окончательно, и тогда человеческий мир захлестнёт настоящая чума, пожирающая абсолютно всех без разбора.       Какой смысл истреблять ведьм, которые и так долго не живут? Они сами отлично мрут, никакой посторонней помощи не нужно.       Коридоры оказываются пустыми, только где-то откуда-то доносятся далёкие голоса. Маска мешает полноценному обзору, но снимать её по-прежнему нельзя. Кэйа медленно заходит туда, куда пришедшим гостям уже нельзя, а ведьмино чутьё начинает кричать с новой силой. Свербит в груди, пилит рёбра, словно крепкие деревья — медленно и болезненно; бесконечно зудит под пузырящейся кожей. Кэйа нервно чешет запястье до красноты, но это не помогает успокоить обострившиеся нервы. Обрубить бы их уже.       И принц никудышный, и лесная ведьма такая себе.       Магия собирается покалыванием в ладонях, а в зрачках на короткий миг наконец вспыхивает алый отблеск.       Дальше должен быть сад. Можно выбраться на улицу и так добраться до соседнего крыла, из которого спуститься туда, где держат пленников, ожидающих час своего суда. Если Дилюк тут, значит, его или пока не обвинили в колдовстве и сговоре с ведьмой, или его по какой-то причине хотят держать дальше от ордена. Из-за связи с Джинн? Или ещё из-за чего?       Одна из множества дверей, оставшихся позади, громко скрипит, открываясь. Шаги гулко отражаются от стен, вынуждая тихо выругаться сквозь крепко сжатые зубы. Бежать тут некуда, а если Кэйа резко сорвётся галопом вперёд, то сразу поднимется шумиха. Приглашённый гость не просто шастает по дворцу, но ещё и убегает от слуг — точно что-то замыслил!       Девушка, держащая в руках зажжённый фонарь, неуверенно кланяется.       — Вам нельзя быть здесь, господин, — говорит она, не поднимая головы.       Кэйа прокашливается.       — Прошу прощения. Немного запутался, пока искал уборную.       Ведьмино чутьё разгорается чудовищным пожаром в груди, веля бежать. Убираться как можно скорее, удирать без оглядки. Отмазка тупейшая, но служанка, кивнув, кажется, верит.       — Господин Эйде? — тихо спрашивает она. И, поймав согласное мычание со стороны Кэйи, нервно выдыхает. — Меня просили разыскать Вас. От бального зала только два пути, но на улице я не смогла Вас обнаружить. Его Величество, — Кэйю пробирает холодная дрожь, — хотел обсудить что-то. Прошу, пройдёмте со мной.       Это ловушка, грохочет в голове. Это просто идиотская ловушка, вопит всё его существо, но Кэйа, сжав руки в кулаки, следует обратно за служанкой, бросая беглый взгляд себе за спину — туда, где мнимая свобода. От девчонки можно запросто сбежать и скрыться где-то во дворце — она наверняка не знает все заковыристые углы, но определённо сразу позовёт гвардейцев. Поднимется ненужный шум, при котором незамеченным проделать задуманное никак не выйдет.             Но это — путь на костёр, а в нос ударяет призрачный аромат палёной кожи. Она права: от бальной залы идут только два пути. Один — прямиком на улицу, обратно к выходу, где вереница карет ждёт своих хозяев. И второй — глубже во дворец. Но служанка действительно пошла сначала разыскать его на холодном зимнем воздухе, а только потом помчалась короткими лестничными путями сюда? Выглядит слишком подозрительно и Кэйа не верит, что это — случайность. Его Величество хочет обсудить дела с торговцем — это, разумеется, дело совсем неудивительное. По истории у этого Эйде огромные связи и наладить более тесный контакт с таким человеком пойдёт на пользу обоим сторонам. Очень выгодное сотрудничество.       Было бы, будь Кэйа действительно торговцем.       Мог ли папенька его раскрыть?       Хочется громко выругаться. И, может, даже ударить кулаком в стену. Об этом его предупреждали обострённые чувства, сейчас готовые перемолоть все внутренности в кашу? Одно успокаивает: даже если самого Кэйю схватят, у Дайнслейфа есть чёткий приказ — продолжать миссию и не останавливаться, пока Дилюк не будет свободен.       В голове слишком много мыслей сразу.       Но короля не было на балу, он так и не появился. А младший брат Кэйю, наверное, в глаза-то никогда не видел, чтобы узнать, — ещё и под маской. Или у отца действительно лишь обычный разговор с торговцем, или Кэйю кто-то сдал.       Джинн, например.       Кэйа был бы искренне удивлён, если бы такого не произошло.       Или это всё-таки не она?       Сам Кэйа не мог себя чем-то выдать. Неизвестно, чего именно сейчас желает папенька — если хочет действительно всего лишь обсудить торговые дела, то нужно играть эту роль до самого конца. Приложить все силы, чтобы обмануть и провести, а затем ускользнуть из-под носа. Ведьмино чутьё не помогает — оно не успокаивается с самого момента заключения Дилюк под стражу, слишком долгий временной промежуток, чтобы полагаться на интуицию наверняка. Или, может, это сам Кэйа излишне успевает разволноваться, в глубине грешной души боясь предстать перед человеком, который без какой-либо жалости отравил ныне покойную королеву. На самого Кэйю Варка напасть тоже мог именно с папенькиной подачки.       Наверное, именно так ощущают себя ягнята, отправляющиеся на заклание.       Они останавливаются перед массивной дверью. Одна из сейчас пустующих зал — совсем недалеко от бальной, отсюда слышен продолжающийся шум.       Служанка ещё раз низко кланяется:       — Прошу сюда, господин. Его Величество уже ждёт Вас.       Живот неприятно скручивает, когда массивная дверь открывается и наотрез закрывает любой путь к отступлению. Может, Кэйа последний идиот, раз сам пришёл сюда, а не дал дёру сразу. Всегда есть такой запасной план, как укрыться вновь в Лесу, выяснить через Дайнслейфа день казни — и вытащить Дилюка прямо с площади. Наверное, Кэйа просто хотел избежать как лишнего шума и проблем, так и лишних жертв. Явиться со спасательной миссией прямо на казнь — то же самое, что устроить бойню. Рыцари и верные королю гвардейцы не будут стоять и ничего не делать, пока пленника — преступника, приговорённого к смерти — буквально вытаскивают из петли. И, кроме того, чем быстрее Кэйа спасёт Дилюка, тем меньше ему придётся вытерпеть. О том, что происходит в темницах, можно только догадываться.       Кэйа надеется, что кулон всё ещё на нём. Твари Запретного леса — по-прежнему твари, большинство из которых ведёт голод. Попасть в их дом, на их территорию — ошибка, которые не прощаются и которые караются, так считают люди. Это давний и негласный закон: всё, что переходит границу, принадлежит Запретному лесу. Но потустороннее не ищет специально, чтобы наказать в назидание остальным, оно лишь запоминает услышанный запах, а дальше следует по нему, как голодный пёс.       Нечисть она и есть нечисть. Это Кэйе проще — он ведьма, уже однажды доказавшая, что изотрёт в пыль любую тварь, которая решит своевольничать.       Зала пустая и объятая густой полутьмой, а свечи тускло освещают пространство — маленькое пламя, вспыхнувшее на их фитилях, мелко подрагивает, будто от задуваемого сквозняка. Тут намного прохладнее, чем в коридорах — может, помещение давно не использовалось и никак не протапливалось, не согревалось, оставаясь в окружении ледяных стен с золотой отделкой.       Дёрнув плечом, Кэйа нехотя сгибается в низком поклоне, а на языке появляется неприятная и жгучая горечь. Всё его естество хочет взбунтоваться — оскалиться, будто разозлённый зверь, угрожающе показывая вспыхнувшее пламя в глазах, плюнуть ядом прямо в чужое лицо.       Папенька же, будь он неладен, стоит чуть впереди, задумчиво поглядывая в витражное окно, на разноцветной поверхности которого гуляют огненные искры от отражающихся свечей. Проклясть бы — наслать самых голодных адских чертей по его душу, которые будут медленно высасывать жизненную энергию, превращая тело в настоящую труху, а затем дать душе сгореть в хохочущих пастях. Проклясть — наслать тот самый страшный мор, о котором так и шепчутся деревенские жители, привыкшие в каждой болячке винить лесных ведьм, а не себя самих и свою неосторожность.       Кэйа прикусывает язык, чтобы с него не сорвалось раздражённое цыканье; вспышка острой боли немного отрезвляет ледяной водой, вылитой на голову. Король медленно оборачивается — совсем медленно, — тёмно-синяя мантия, подбитая белой меховой каймой, тихо шуршит и переливается водной толщей на широких плечах.       — Эйде де Фонтейн, Ваше Величество.       В спину упрямо продолжают глядеть два гвардейца, стоящие у двери. Королевская охрана, чтоб их, — тоже следят за каждым жестом и пристально выискивают даже самую маленькую возможность опасности. Сплав архиума на их наручах, увитых узором из переплетённых ветвей мирового древа, неприятен — давит, ощущается дискомфортно и вызывает огромное желание передёрнуть плечами; вздрогнуть, позволив мелкой дрожи стечь по прямой спине. Магия в крови противится — чувствует, дыбится недовольно.       Обычный человек архиума не чувствует, продолжает повторять Кэйа.       Холод хватает когтистой лапой за уязвимую шею.       — Говорят, Вы покинули бал, — причмокнув, произносит король. Его шаги тяжестью отражаются от высоких стен, множатся и превращаются в мощные глухие удары, неприятно долбящие по натянутым нервам. — И так скоро. Неужели что-то пришлось не по нраву?       — Прошу прощения, Ваше Величество, — старается улыбнуться Кэйа, — я уже сказал служанке, что просто хотел найти уборную. Ни в коем случае не хотел Вас как-то оскорбить, бал по-настоящему прекрасен. Вы, верно, невероятно горды Его Высочеством?       Хочется проплеваться — в который раз за эти часы.       Сплюнуть всю желчь, скопившуюся во рту, прямо под ноги. Ему под ноги.       Нужно как можно скорее свернуть весь разговор и уйти отсюда — сбежать, — и закончить то, ради чего всё это затеяно. А затем вернуться в хвойную густоту и могильную стужу, где ночами — в оглушающей тишине — слышен звонкий девичий смех, перемешанный с тихим утробным рычанием тварей, рыщущих в поиске еды. Продолжить оставленные дела: сходить в самую чащу за несколькими кореньями, которые нужно непременно откапывать — может, даже отправить за ними Аякса, лисьи лапы справляются с такими задачами в разы лучше. Закупиться свежими овощами, пополнить травяные порошки — с Дилюком никаких лечебных запасов не хватит.       Вновь наводить ужас на людей одним своим существованием и колдовать там, где скрываться не нужно.       — Анфортас достойный преемник, — говорит папенька, а Кэйа едва удерживается, чтобы не сжать руки в кулаки. — До меня не так давно дошли слухи, что на Вашей родине нынче проблемы с погодой.       — От Вашего Величества ничего нельзя скрыть, — улыбается фальшиво и приторно, — погода действительно не радует. Летом были нескончаемые ливни, а сейчас сыплет снег. Море, да смилостивится Господь, не сковано льдом, и корабли могут беспрепятственно пройти.       Они перебрасываются ничего не значащими любезностями, будто давние знакомые, а не деловые партнёры. Кэйа едва заметно щурится; служанка сказала, что у короля есть к торговцу какое-то дело — обсудить ближайшие поставки товаров и наладить более тесный контакт, но он не спешит переходить к делу. Кружит вокруг да около, как взлетевший в воздух падальщик — следит, пока жертва окончательно перестанет трепыхаться и испустит свой последний вздох, чтобы плавно опуститься, вонзая острый клюв в мёртвую, но ещё тёплую плоть. Горло сжимает, когда Кэйа понимает, что что-то не так.       Это с самого начала было чем-то не тем.       Ловушка.       Кэйа, делая вид, что поправляет накидку, воздушной тканью стекающую с одного плеча, краем глаза смотрит на гвардейцев. Их руки, как и полагается, лежат прямо на эфесах острых мечей. Дёрнуться к двери будет значит то же самое, что и самолично напороться грудью на лезвия. Единственный путь — выбить плечом витражное окно. Этаж первый и если за шесть лет во дворце ничего не поменялось, там как-то должна быть какая-то часть внутреннего двора.       Но король, покивав на очередную фразу, неминуемо приближается всё ближе.       — Почему бы Вам, Эйде, не снять маску? В зале только мы одни.       — Так маскарад же, Ваше Величество, — отсмеивается Кэйа.       — Или Вы что-то скрываете?       — Ни в коем случае.       — Тогда я не вижу проблемы.       Кэйа стреляет цепким взглядом по окну, но король коротко кивает стоящим у двери гвардейцам. Руки резко заламывают назад — тело прошивает неожиданная боль в суставах; он дёргается, пытаясь высвободиться из крепкой хватки. Мысли вопят и разбиваются, в голове цельной картиной вырисовываются несколько быстро придуманных планов к отступлению. Одного из гвардейцев можно ударить по колену — извернуться, выкручивая второму руку. Воспользоваться короткой заминкой и выхватить чей-то меч для защиты — их стиль фехтования прочно сидит в голове, заученный целиком с детства. Единственная проблема в собаках. Стоит так сбежать, как сразу спустят псов. Это не сам Мондштадт, где можно скрыться среди улиц и домов, как-то запутать свой след, а затем выбраться к лесу. Территория дворца большая — раскрытая голая ладонь, где обороняться от всадников, лучников и собак просто негде. Спастись от подобного никакая магия и никакие твари не помогут.       Единственный выход — дать себя схватить. Может, если всё внимание будет приковано к самому Кэйе, про Дилюка забудут хотя бы на время и у Дайнслейфа будет дополнительное время.       Чьи-то пальцы прикасаются к завязанным ленточкам — Кэйа рвётся вперёд и пытается стряхнуть с себя мерзость чужих рук, но завязки быстро ослабевают, позволяя маске с шумом упасть вниз. Обрушиться возведённой стеной к ногам и разлететься осколками, вонзающимися прямо в сердце. Бухает где-то в пульсирующей глотке — она сжимается, не давая толком сделать вздох. Пространство вокруг на мгновение ощущается каким-то совсем нереальным, будто это всё — очередной кошмар, сотканный из страхов. Сейчас должен заявиться Аякс — или Дилюк, ведомый своим благородством, — и растормошить. Вырвать из цепкого плена своего прошлого, продолжающего возвращаться во снах. Кэйа вздрогнет, резко распахнув глаза и подскакивая, а вокруг — привычное дерево дома, одиноко стоящего посреди лесной чащи. Не будет никакого папеньки, чьи черты лица за минувшие годы заостряются, никакого Дилюка, заключённого в дворцовые темницы, и самого дворца тоже не будет. Только лесная густота, обволакивающая плотным коконом.       Он надрывно смеётся — острота наточенных кинжалов, царапающих ровную поверхность стен. Мерзкий скрежет, от которого хочется только вжать голову в плечи и бесконечно морщиться, пока не наступит долгожданная тишина. Адское пламя — алый блеск голодных тварей, чувствующих где-то рядом человеческие души. Злость прорывается наружу волной — огонь, выплясывающий на фитилях свечей, дрожит.       — Прекращай строить из себя шута, — выплёвывает король, — Кэйа.