Рассыпаясь звёздным пеплом

      К сожалению, задержанным пленником всё же оказывается Дилюк. Кэйа, только-только услышав это от Дайнслейфа, с силой ударяет крепким кулаком по жалостливо скрипнувшему столу.       Чёртовы рыцари, чёртовы люди, чёртова ведьмина чуйка, которая пищит назойливым комаром. Случилось страшное и, быть может, совсем непоправимое, но что — изволь догадаться сам. Или только должно случиться — тоже самостоятельно думай. Никакой конкретики, только с каждым часом всё более усиливающееся желание распотрошить свою грудную клетку. Вырвать стучащееся сердце вместе с тянущими к нему сосудами-нервами и бросить на радость оголодавшим трупоедам.       Кэйа раздражённо барабанит пальцами по деревянной столешнице.       Вокруг слишком много странностей и различного рода недоговорённостей. Дилюк ведь не юнец, кидающийся без разбора в самую жару. Он способен выжидать, наблюдать, анализировать и, главное, простраивать возможные события от своих совсем беспечных действий. Будь он таким любителем опрометчиво кинуться в бой, то не занимал бы капитанскую должность. Кто посадит на такое место человека, способного подвергнуть своих подчинённых смертельной опасности? Капитаны — авторитет и лакомый кусок, вокруг которого всегда вьётся конкуренция, однако абы кто таким не награждается. Дилюк же уверенно держался несколько лет в седле и держался бы дальше, не вмешайся Эрох. Он, наверное, вне себя от радости: информация, которая доставляется Кэйе, живо повествует о значительном повышении. Эрох-то не промах — уселся в кресло инспектора, а свободное капитанское местечко пригрел для какой-то своей пешки.       Действующий магистр, естественно, об этом знает — и пишет Дилюку, осведомляя о переменах в праведных стенах. Инспектор ордена — лицо достаточно высокопоставленное, чтобы бросаться на него сразу с голыми кулаками и громкими обвинениями. У них — у Дилюка и его Джинн — на руках лишь крошки, рассыпанные по земле едва заметной тропинкой. Таким не докажешь чью-то безоговорочную вину — и тем более не отправишь человека под суд. Нужно что-то намного более весомое, чем несколько найденных отчётных несостыковок.       Перед глазами лежит присланное действующим магистром письмо — то самое, после которого Дилюк соскочил с места и помчался в столицу, будто гулем в зад укушенный. Кэйа водит над бумажкой тонкой свечой — плавящийся воск крупными каплями стекает от фитиля вниз или вовсе срывается прямо с нагара, попадая на небольшое блюдце и собственные руки. Кожа на подставленной ладони чуть краснеет от попадающей высокой температуры раскалённого воска, быстро застывающего твёрдой кляксой. Как куски налипшей грязи — закрывают ещё свежий шрам от глубоко пореза, сделанного тварью, влезшей в его тело. Загривок покалывает призрачным холодом, а Дайнслейф сидит напротив и смотрит внимательно, будто тоже готов в любой момент схватить святую воду и начать ею хлестать Кэйю по щекам, чтобы привести в себя и вернуть ускользающую ясность сознания.       От бумаги тянется след — эфемерный запах, который слышат потусторонние твари. Он бледный и блёклый — воняет архиумом. Джинн, если Кэйе не изменяет память с последней их встречи, носит небольшое кольцо. По телу идёт холодная дрожь; он передёргивает плечами, но упрямо продолжает исследовать каждый сантиметр письма, вглядываясь в чуть сероватую дымку, поднимающуюся от сложенного листа. След один, запах один — Кэйа резко дёргает головой, зажмуриваясь. Призванная тварь — уродливый комок чёрного дыма, собравшийся густотой в углу — несколько раз булькает, а затем стремительно впитывается в пол, словно уходит под землю, будто возвращается в свои адские глубины. Исчезает, унося за собой густоту давящего на кости воздуха и забирая призрачно видный след души. Бумага становится лишь скудным источником информации с мелким почерком и впитавшимися чернилами.       Затушенная свеча ложится в сторону тонкой цветной полоской.       Письма больше никто, кроме Джинн, не касался. Или касался, но скрыл своё присутствие — магией, и, хмыкает Кэйа, очень умелой. Обычный колдунишка на такое не способен, только сильная ведьма. Но где действующий магистр, а где колдовство — Кэйа до сих пор удивляется, как она решилась тварью для передачи письма воспользоваться. Бедняжка взяла такой тяжкий грех на душу, вот бы посмотреть, как сразу после этого несётся в Собор и падает ниц, признаваясь в совершённом.       Смех невольно вырывается наружу.       Дилюк так отчаянно верит Джинн и ни капли в ней не сомневается. На скромный взгляд Кэйи — решение очень глупое; разве муж и жена не одна сатана? Одна плоть, если Библию вспомнить, и просто два сапога пара? Дилюк не задумывается, что именно она может нанести решающий удар — и кинжал этот прилетит оттуда, откуда ждёшь меньше всего, доверительно поворачиваясь спиной. Уж Кэйа это знает — проходил и прочувствовал однажды на своей же шкуре, которую после удалось спасти только чудом. Наверное, если бы тогда не старуха, нашедшая его в какой-то канаве, лежащего и истекающего кровью всё тем же трупоедам на счастье, Кэйа давно стал бы лишь истлевшими костями. Или его спас сам Запретный лес, не позволив гулям изодрать плоть?       Действующий магистр без жалости — даже самой крошечной — карает каждого, кого дар магии поцеловал ещё в материнской утробе, так почему она не может предать и своего друга-товарища? Ведь Дилюк спутался с лесной ведьмой — самой страшной тварью из множества небылиц, разгуливающих от одного слишком говорливого рта к другому, передаваясь и передаваясь, множась и множась.       Будь у Кэйи возможность провести пару-тройку ритуалов и заглянуть в душу Джинн, дотошно рассматривая каждый плотно сплетённый из воспоминаний узел, это решило бы множество разных вопросов разом. Но такие подглядки требуют тварь, способную влезть в чужое тело — если призвать нужную нечисть труда не составляет, то подселить — очень даже. Действующий магистр не снимает со своего тела архиум, становясь недосягаемой целью. Дайнслейфа отправлять к ней тоже нельзя. Во-первых, будет странно, если королевский гвардеец неожиданно явится в кабинет магистра и начнёт усиленно, пусть и очень умело, разнюхивать про пленника. Во-вторых, если Джинн — виновница, то это здорово подставит самого Дайнслейфа, а там и доносы, и тюремные камеры под носом.       Бессилие раздражает. Нервирует.       Можно было бы, конечно, послать действующему магистру острое на слово письмо от своего имени, но и в этом кроется свой подводный камень. Как ведьма, он мог бы положиться в личном разговоре на нечеловечески острое чутьё — способности более развитые и позволяющие находиться на грани между зримым и незримым, заглядывать туда, где нет времени, — зыбкость пустоты. Самую яркую ложь, произнесённую относительно чистой душой, можно почувствовать. Оно остро бьёт по оголённым нервам, прокатывается липкой волной нестерпимой дрожи и проникает сосущим чувством прямо в солнечное сплетение. Но для этого нужно находиться с человеком рядом, а не обмениваться письмами. Пером можно нацарапать хоть что.       — Так кто, говоришь, там будет присутствовать?       Дайнслейф скрещивает руки на груди.       — На бал приглашены все семьи аристократов, — медленно говорит он. — Полагаю, госпожа Гуннхильдр с мужем тоже будут. Так или иначе, они связаны с высшей властью в стране — сразу после королевской семьи, разумеется.       — Есть смысл её выловить прямо там, — задумчиво чешет подбородок Кэйа, невольным взглядом цепляясь за выложенную на стул одежду. Дорогие тёмно-синие ткани лоснятся, а золотые вставки красиво поблёскивают в тусклом свете зажжённых свечей.       Судя по раздавшемуся мычанию, Дайнслейф энтузиазма не разделяет, но и сказать ничего против не может. Кэйа не идиот, он тоже прекрасно осознаёт всю сложность ситуации. Явиться во дворец ведьме — само по себе опасно. На балу можно спрятаться за маскарадной маской, а после окончания танцев и банкета — исчезнуть вольным ветром, оставаясь в чужих умах лишь бесплотным фантомом. Никто не сумеет доказать, что он действительно там был и ходил человеческим мороком среди честного народа. Однако затеять освобождение пленника — огромный риск, где даже один неверный шаг приведёт к печальной гибели всех, кто в этом замешан.       — Подозреваете магистра?       — Немного, — соглашается. — След ведёт к ней и на ней же обрывается.       — Может, письмо писала не она? — выдвигает предположение Дайнслейф.       Кэйа мотает головой.       — Дилюк был абсолютно уверен, что это её почерк. Но Джинн тоже может плясать под чью-то дудку.       — Я знаю Ваше к магистру отношение и полностью его понимаю, однако в остальном она — добродетельная женщина. Сомневаюсь, что госпожа Гуннхильдр станет выполнять чьи-то приказы со стороны.       Кэйа кривится, будто во рту растекается нечто невыносимо кислое и горькое — как вкус магии, заложенной на смерть.       — Только ты не начинай, — закатывает глаза. — Джинн, конечно, сама невинность. Несорванный ветром одуванчик, да, я понял. Вот это же расскажи жестоко казнённым, — не удерживается от язвительного упрёка, зазвучавшего между строк. — И что тогда, Дилюк сам попался?       — Исключать нельзя, — прокашливается. — Вы сказали, что на письме нет посторонних запахов. Может, написано действительно магистром — и её же руками отправлено, но любой другой человек мог подсмотреть. И, соответственно, ожидать появление графа. По Вашей просьбе я навёл некоторые справки про этого Эроха — выплывает лишь за счёт высоких связей. Ушлый человек, проворачивающий за магистрской спиной грязные дела.       — Я знаю, что он подделывал отчётность и ещё какую-то документацию, — бормочет Кэйа, нахмурив брови. — И то, что он работал с контрабандой.       Дайнслейф, внимательно выслушав, кивает.       — Также Эрох замечен в чёрной торговле людьми и, полагаю, в торговле конфиденциальной информацией самого ордена. Незаконные товары — верхушка, высокая должность помогает подделать документы и скрывать факт некоторых действий.       — Дай угадаю, — цыкает Кэйа, — нелегально вывозит людей из страны, а по документам — чистота, порядок и законность?       — Корни уходят в Снежную. Эрох поставляет бездомных и пьяниц. Тех, кого не хватятся, но для чего и кому — я не знаю. Если копнуть в это серьёзно, то вполне можно вытащить что-то весомое на свет. Магистр действует в тени, оно и правильно, иначе тоже может пострадать от клеветы. Мы тоже не можем сейчас вмешиваться прямо — если королевская гвардия неожиданно заинтересуется высокопоставленным лицом, будут лишние пересуды. Однако если прикажете, то поручу вести тайное расследование Ронету.       — Пока просто наблюдайте за Эрохом. Патрульная дорога Ронета как раз у Тернового порта, верно? — ловит положительный кивок. — Пусть берёт с собой ещё кого-то. Ретеля, например, он внимательный. Смогут поймать с поличным — отлично. У Эроха определённо есть своя сеть, — догадывается Кэйа. — Дилюк считал, что его предали из-за должности. Правильно ли считать, что его мнение — ошибка? — кладёт на сомкнутые руки подбородок. — Он шёл по делу контрабанды. Мог наткнуться на что-то, что угрожало Эроху — поэтому и был убран. Думаю, если бы Дилюк в тот день не решил сбежать, его бы убили на месте.       — По той же логике графа логичнее убить сразу, а не отправлять в темницы.       Кэйа вздрагивает и внимательно смотрит на всегда спокойного Дайнслейфа, опасно прищуриваясь, а раздражение начинает медленно закипать внутри, вновь отравляя весь организм. Дилюка могли убить сразу, но сейчас он — беглец с тяжёлыми обвинениями в предательстве. От того, что он в плену, Эроху выпадет лишняя выгода. Удачная сторона монеты, где можно и заручиться любовью горожан, поймав «преступника», и скинуть на его благородную душу пару своих грешков, здорово отводя лишние подозрения. Ход простой — Дайнслейф отлично это понимает. Может, понял он это даже раньше, чем сам Кэйа.       — Не смей меня проверять, — шипит он, хлопнув по столу ладонью — отложенная свечка боязливо откатывается в сторону. — Мы не в игры играем.       — Прошу прощения, Ваше Высочество наследный принц.       Тюремные камеры располагаются аккурат под дворцом. Глубоко под землёй, где дышит ледяной сквозняк и гуляет невыносимый могильный смрад, исходящий от застрявших там призраков. Запертые души, что не смогли найти вечность покоя — провести бы ритуалы, поколдовать, да и отправить наконец туда, где им самое место. Чем дольше человеческий фантом остаётся в мире людском и материальном, тем стремительнее он превращается в озлобленную голодом тварь. Вопреки всем церковным представлениям, разные демоны вылезают не только из жарких адских глубин и изрыгаются первозданным хаосом. Большинство нечисти, разгуливающей среди жилых домов, — одичалые души. Они под гнётом своих эмоций и негативной энергии превращаются в самые разные сущности, навсегда теряя прежнее лицо. И с этим тоже работают ведьмы, избавляя от незримого присутствия — иначе люди перемрут, как мухи.       Одно успокаивает: пока на Дилюке кулон Кэйи, твари ему не смогут навредить.       На самом балу нужно быть предельно осторожным, чтобы не допустить ни малейшей оплошности. Кроме богатых домов и уважаемых гостей страны будут присутствовать и король, и новоявленный наследник, ради которого такая шумиха затевается. В груди что-то неприятно разгорается — злостью растекается внутри вен, насыщает яростью сосуды. Кэйа невольно сжимает руки в кулаки, не замечая, как воздух принимается стремительно густеть, а танцующее на фитилях пламя — беспокойно метаться из стороны в сторону, словно под холодно дующим ветром. Кусачим. Невидимая костлявая рука с силой вдавливает острые когти в шею, а гранёный стакан, всегда стоящий рядом с серостью графина, опасно пошатывается и мелко дрожит, словно сама земля приходит в движение.       — Ваше Высочество, — выдёргивает из мыслей Дайнслейф.       — Что? — прокашливается Кэйа, снова мотнув головой. Будто это способно действительно помочь избавиться от всей той клокочущей ненависти, пустившей толстые корни в сердце. — Скажешь, что против? Дайнслейф прикрывает глаза, сцепив руки в плотный замок.       — А Вы нуждаетесь в моём мнении? — хохотнув, произносит он мгновеньем позже.       — Но я ведь спросил. Ты о чём-то думаешь.       — Ответьте, — помолчав ещё немного, всё же просит Дайнслейф. — Вы всегда относились к рыцарям не особо хорошо. Так стоит ли всего этого жизнь капитана ордена? — он заглядывает Кэйе в глаза, словно пытаясь найти необходимые там для себя ответы. — Сейчас ещё можно отступиться.       Стоит ли жизнь Дилюка того, чтобы поставить на кон абсолютно всё? Себя и других людей, которые будут в этом замешаны?       Не было же забот, морщится Кэйа. Жил себе в Запретном лесу, выполнял обязанности его хранителя и думать не думал такие самоубийственные мысли. Но стоило только появиться Дилюку, как всё стремительно катится куда-то не туда. Он же ворвался рыжим вихрем в зимнюю размеренность, растопив снега и принося за своей спиной знойное летнее тепло. Кем будет Кэйа, если не поможет? Как он будет себя чувствовать весь свой скудный остаток жизни, если позволит Дилюку сгинуть в петле?       Руки покалывает от призрачного желания коснуться. Провести пальцами по чужой коже — бледной и вечно горячей, словно проснувшиеся вулканы, испещряющие далёкий Натлан. Зудит — наклониться, носом зарывшись в густоту медных волос, чтобы потеряться на мгновение и забыть про всё, что окружает вокруг. Забыть про Запретный лес, забыть про трескучую магию вокруг, забыть про самого себя и свои корни, плотно уходящие к высоким дворцовым шпилям. Солнце, вопреки всему, не жёлтое, оно — непроглядная чернота судьбы и выжженный на рёбрах семейный герб.       Если Дилюк — это клетка с рассыпанной внутри крупой, то Кэйа — глупая голодная птица, сама залетевшая туда, куда не нужно. Правда — вот она. Неважно, сколько он будет плеваться как на самого себя, так и на чёртову судьбу с нелепыми случайностями. Перекрёстные миры и призрачная вера, что даже он — ведьма — достоин хотя бы нескольких цветных капель. Просто без этого жить было проще, в груди не горело желание бороться.       Если Кэйю поймают, то, разумеется, возьмёт всю вину только на себя, не желая подставлять кого-либо ещё. Он — ведьма, которой с рождения суждено сгинуть в горячем пламени. Жизнь Кэйи давно потеряла важность или, быть может, не имела её с самого начала, а тешить себя ложными надеждами глупо. В венах всегда будет течь венценосная кровь, но ныне есть, кому усесться на королевский трон; Кэйа с силой сжимает зубы.       Дилюк стоит того, чтобы рискнуть.       Дилюк стоит всего.       — Он больше, чем просто капитан рыцарей, — Кэйа поднимает упрямый взгляд на Дайнслейфа.       — Я понял, — кивает, но всё равно едва заметно хмурит брови, — Ваше Высочество наследный принц.       Кэйа морщится снова:       — Есть ли смысл звать меня так, — он мрачно смеётся, — если я давно не принц и уже совсем не наследный?       Взгляд Дайнслейфа — острая сталь меча, способная кромсать живую плоть. Он досадливо поджимает губы, но быстро собирается с мыслями.       — Отрицание не избавит от груза. Вы рождены наследником, им являетесь по сей день и им останетесь, Ваше Высочество. Мы оба знаем, кому корона принадлежит по праву.       Кэйа позволяет себе наконец горько усмехнуться. Да, они оба знают, но толку от этого знания? Судьбу не изменить так же, как не избавиться от ведьминой метки и бурлящей магии внутри. Его корона — не искусный золотой сплав, инкрустированный тёмными сапфирами, а скрученные между собой ветви, на коре которых остаются тёмные следы нечисти. Родился ведьмой — ведьмой и умрёт.       За спиной наконец начинает посвистывать поставленный на печь чайник — из извилистого носика вылетает горячий пар, поднимающийся прямо к потолку и впитывающийся в деревянную мягкость. Кэйа оборачивается, коротко вздрогнув от неожиданности. Пытается встать, но на плечо ложится сильная ладонь, удерживающая на месте, а соседний стул скрипуче поет, когда на ноги поднимается Дайнслейф. Он заливает горячей водой приготовленный чайный сбор, внимательно наблюдая за тем, как сушёные веточки всплывают к поверхности. Кружатся и вертятся.       — Видели бы это твои служанки, — шутливо отзывается Кэйа, подперев кулаком щёку. — Их бы удар хватил.       — Уверен, они смогут это пережить.       — Бедняжки, — растягивает гласные. Он наблюдает за тем, как Дайнслейф неторопливо разливает ароматную жижу по чашкам, а затем, ловко подхватив нагревающуюся керамику, аккуратно ставит на обеденный стол. Из головы не исчезает липкая мысль о том, что на балу будут многие вышестоящие лица — как каэнрийские, так и гости. Значит, посол тоже приглашён — если не будет лежать на смертном одре, то возможности отказаться нет, иначе оскорбит короля и будущего наследника (Кэйа очень хочет проплеваться). Но где посол, там может быть и лиса. Он морщится, будто от ударившей головной боли. — Дайнслейф.       — Я слушаю.       Кэйа кусает губы.       — У меня есть важное задание, — постукивает пальцами по столу. — Чтоб ноги Аякса рядом с Мондштадтом не было, — взлохмачивает непослушную чёлку. — Передай это остальным, — ловит кивок внимательно слушающего Дайнслейфа. — Смотрите внимательно и гоните взашей, если посмеет к столице сунуться. Хоть архиумом с ног до головы обвесьтесь, мне без разницы, но чтоб лису близко подпускать не смели.       — Считаете, он может попытаться?       — Он? — Кэйа скептично поднимает бровь. — Это же Аякс. С него станется и в сам дворец полезть. Может, посол золотые горы наобещает, я понятия не имею и разбираться желанием не горю. Рыцари спать в этот день не будут, одно подозрение — и пыточная. Пусть пересидит шумиху в Лесу, тут безопасно.       — Я понял, — кивает Дайнслейф, поразмыслив с минуту.       Кэйа зарывается в свои волосы пятернёй. Зачёсывает спадающую на лицо чёлку назад, слабо оттягивает до лёгкой боли и зажмуривает глаза, пока не начинают пестрить разноцветные мушки, а затем хмуро глядит в потолок, словно заново изучает каждую шероховатость. Под кожей продолжает мерзко зудеть; в груди неприятно горят скрутившиеся в плотный ком нервы. Тянут, обвивая прочность рёбер, оставляя на их костяной поверхности расходящиеся трещины, а по спине вновь скользит ледяная дрожь.       Есть у Кэйи какое-то нехорошее предчувствие. Оно даже не думает успокаиваться, словно во всю глотку орёт о том, что грядёт — пытается предупредить.       Вместе со следующим рассветом на плечи наваливаются дела. Сыплются целой кучей, словно из рога изобилия, и раздражают до скрежета зубного — будто у Кэйи сейчас нет другой головной боли, набатом продолжающей стучать по вискам. Сотрясать уставшие мозги и ещё сильнее стягивать ком из запутавшихся между собой нервов в груди — такое уже не распутать, только срезать острым лезвием ножа, обрубая всё на корню.       Иногда Кэйа завидует всем духам и прочим бездновским тварям, обитающим в Запретном лесу. Всё, что их волнует — лишь вибрирующий голод. Базовые инстинкты, заложенные с самой сущностью. От человеческой оболочки одни проблемы — привязанности, например. То самое, что толкает на абсурдные и идиотские поступки. Лучшая жизнь — жизнь с пронизывающим холодом внутри себя, словно там давно всё отмерло и иссохло, превратившись в труху, в развеивающуюся по ветру пыль. Жарко колотящееся сердце давно пора обратить в обжигающий кусок льда, который больше не может ни биться, ни тревожиться, ни едко ныть, обливаясь кровью. Расчувствовавшаяся лесная ведьма — вот так смех.       Рыцарь и ведьма — тоже чушь.       Чёртовы рыцари.       Чёртов Дилюк.       Чтоб их орден по кирпичу рассыпался.       Лес слухами полнится, говорил Аякс. Всем рты не заткнуть, говорил сам Кэйа. Ведьма Запретного леса, пожалевшая человека! Приютившая у себя и оберегающая как зеницу ока! То-то шепотки разные мчатся со скоростью штормового ветра, а дриады стыдливо опускают глаза и прячутся в свои твёрдо стоящие деревья, сливаясь с жёсткой корой.       Пошатанное эмоциональное равновесие — огромная брешь в душе; разрыв на единой ткани и лишняя лазейка, куда могут скользнуть потусторонние твари. Лесная нечисть, быть может, вьётся довольным псом на привязи у ног — уроды знают, что могут быстро сгинуть в пучине страшных мучений, если посмеют пойти против. Но на другой стороне обитают лишь жутко голодные рты, готовые уничтожить всё, что приходит в их мир из вне — можно запросто застрять там, можно притащить на своём горбу что-нибудь. Любой вариант ведёт к печальной и скоропостижной кончине. Ведьмы, конечно, и так не живут долго, но Кэйа всё же надеялся сгинуть каким-то более... более достойным способом.       Может, даже на праведном огне в столице, если однажды сумеют поймать. Главное, чтобы получилось перед жаркой агонией от души плюнуть папеньке под ноги.       Лесные ведьмы не просто так живут в самой чаще запретной части. Они — хранители места, куда стекается вся нечисть, холодное сердце — верный ключ к выживанию. Никто из предшественников Кэйи не обзаводился счастливой семьёй, детишками-внуками, не влачил преспокойную жизнь гражданина Каэнри'и. Принимая в свои руки ответственность за Запретный лес, Кэйа и это принял тоже. Видимо, в тот момент он считал, что терять всё равно больше нечего. Во дворец не вернуться — папенька слюной от злости изойдёт.       Кроме того, иногда принимается рассуждать Кэйа, поддавшись гнёту мыслей, никто больше и не знал, что Кэйа уродился ведьмой. Все, кто принимал роды у матушки, были убиты, чтобы не смели даже глазом намекнуть на дьявольскую сущность. Сам папенька скорее удавится, чем обнародует такую постыдную вещь. Ведьмина метка с самого детства скрывалась глазной повязкой и словами, что там — лишь уродливая травма и незачем таким увечьем перед народом щеголять. Но Варка, сопровождающий однажды Кэйю обратно во дворец, напал с явным намерением убить проклятого грешника. Или бывший магистр каким-то образом вызнал истоки тайны сам, решив покончить с адским отродьем своими руками, или его кое-кто подтолкнул к этому. Кэйа жалеет лишь о том, что не свернул ему тогда шею. Наверное, если бы в тот момент он знал, какая разрушительная сила течёт в венах вместе с возможностью видеть потустороннее, то обязательно раскрошил бы чужие позвонки, бросив бездыханное тело на съедение падальщикам — благо произошло всё как раз недалеко от границы.       В Запретный лес не зря другие ведьмы не стекаются. Он живой, он дышит громко — принимает лишь одну, оплетая грузом ответственности, словно прочным плющом. Кэйа, видимо, посчитал себя слишком особенным, так яро желая изменить устоявшиеся порядки. Подумать только! Занялся спасением человека, а после — позволил ему тут жить. Будто действительно может что-то выйти хорошее — или Кэйа, что вернее, просто самонадеянный глупец, попавшийся на крючок.       Мороз приятно щиплет щёки, а внешнюю сторону бедра то и дело задевает пушистый рыжий хвост, подрагивающий на самом кончике. Тени разбегаются, мягко распадаются на части и хаотично склеиваются вновь, протягивая тонкие палки-руки к Кэйе, словно желая просто коснуться. Не беснуются, не липнут ко всему подряд — убаюканные ярким солнцем, вуалевыми лучами падающим на землю, устеленную сверкающим снегом.       Кэйа бездумно смотрит сначала на высокие верхушки голых деревьев — они слабо подрагивают, когда мимо проносятся ветряные порывы. Вечная зелень елей смешивается с голыми ветвями, прикрывает их своими богатыми иголками — нежно греет до тех пор, пока зимний холод не сменится на весеннюю теплоту, позволив наконец начать одеваться. Всё такое... умиротворённое. Запретный лес — другое время, навечно застывшее и напрочь лишённое людской спешки, отрезанное. Он прикрывает глаза, пропуская через себя — всё своё тело — рокочущую мощь, наполняющую до лёгкого головокружения. Лес дышит громко, шепчет ветром на ухо и поёт птичьей трелью, смешанной с далёким смехом нимф. На мгновение всё кажется таким спокойным и тихим, но Кэйа знает, что это — иллюзия. За красивой картиной прячутся сгнившие кости, навсегда остающиеся в земле — нередко, когда он ходит собирать травы, откапывает пожелтевшие человеческие черепа. А деревья тут пьют не чистоту родниковых вод, а пряность крови, вытекающей из тел.       — Подумать только, — поражённо хмыкает Аякс, — ты даже отдал ему свой кулон.       — Ко мне и твари так не цепляются. Кроме того, серьга тоже заговорена на защиту, — пожимает плечами Кэйа.       — Сам факт, — подпирает щёку когтистой ладонью, а локтем упирается в своё колено. — Разве эти украшения не принадлежали твоей матушке? И ты отдал свою родовую защиту орденскому рыцарю. А потом ещё мне тыкаешь господином Чжун Ли.       — Твой господин Чжун Ли, — цокает языком, — слишком нечистая фигура.       — Благородство, подумать можно, сама святость. Его помощь тут не значит, что не сдаст при первой же возможности.       — Аякс, — Кэйа оборачивается, смиряя его усталым взглядом.       — Да-да.       Хочется сказать что-то ещё. Например, снова напомнить про странности посла, но Кэйа прикусывает кончик языка до лёгкой боли. Политические проблемы его давно не волнуют (если только самую малость), Запретному лесу посол не угроза — соваться сюда не суётся. И с Аяксом, будь он неладен, обращается вроде нормально. Во всяком случае, лисьих жалоб до сих пор ни одной не поступает, а вот горящих взглядов — Кэйа со счёта сбивается.       — Аякс, — помолчав, отрешённо зовёт Кэйа, скосив взгляд на свои сцепленные в замок руки.       — Я осторожен и-       — Ты счастлив? — перебивает звонкий поток слов и заверений.       Аякс резко замолкает — глупо моргает, большими глазами уставившись прямиком на его профиль. Хвост нервно подрагивает.       — Да, — голос начинает похрипывать; он прокашливается в кулак, нечаянно царапнув самого себя.       — Вот и славно. Можно ещё хоть тысячу раз сказать о странностях, — глубоко вздыхает Кэйа, — но не мне тебя осуждать. Пока старая ящерица не причиняет тебе вреда и не строит козни — меня это не касается. Оступится — и я вмешаюсь, — он снова смотрит удивлённо сглотнувшему Аяксу прямо в глаза.       — Будешь бороться со старой ящерицей? — в голубых глазах загораются огненные искры, а губы наконец изламываются в хитрой усмешке.       Кэйа кивает.       — Пойду войной, даже если он окажется первородным духом.       Аякс звонко смеётся:       — Звучит, будто я благословение получил. Жуть какая, — передёргивает плечами. — Ты сегодня с правильной ноги встал?       — Я всегда в отличном расположении духа.       По двору разносится гулкий стук падающих дров. Разрубленные сухие деревяшки падают на твёрдую землю, постепенно увеличиваясь и превращаясь в небольшую горку. Дайнслейф умело ставит ещё одно полено перед собой и, замахнувшись острым топором, ловко рубит, а затем переводит дух, утирая тыльной стороной ладони взмокший лоб. Зачёсанные назад светлые волосы неприятно липнут к влажной от труда коже и периодически вновь падают на лицо, мешаясь. Он остаётся в одной лёгкой рубахе, не особо скрывающей сильное телосложение, а зимний плащ валяется чуть поодаль, снятый от бегающей по телу жары. Кэйа, вытянув вперёд свои длинные ноги, переносит весь вес на руки, поставленные за спину; крыльцо чуть жалобно поскрипывает.       — Не каждый день удаётся воочию узреть, как командир королевской гвардии колет дрова своими же руками, — присвистывает Аякс.       — И не говори, — соглашается Кэйа. — Эх, видели бы это его служанки.       Аякс склоняет голову набок.       — Трудится в поте лица на благо лесной ведьмы, — мягко хмыкает. — Лепота.       Печь в доме, в конце концов, топить чем-то надо. Кэйа собирался сам этим заняться сразу же, как только вернётся из лесной чащи. За годы жизни здесь он, разумеется, привык к ручному труду и совсем забыл, что Дайнслейф не позволит заниматься такими делами, беря всё на себя. Кто Кэйа такой, чтобы с ним спорить? Он совсем не против немного отдохнуть и перевести дыхание. В предыдущие месяцы всю работу удавалось спихнуть на Дилюка, прикрывшись тем, что жильё отрабатывать надо.       Все мысли так или иначе снова соскальзывают именно к нему.       Через какие ужасы пыток Дилюк сейчас проходит?       Неплохо было бы рвануть в Мондштадт сразу, как только опасения подтвердились, но это — то же самое, что самолично сдаться. Проскользнуть во дворец не выйдет, нужно дождаться церемонии и вечернего бала-маскарада. Выжидать и не торопиться, чтобы второпях не совершить роковую ошибку.       Кэйа сжимает зубы. Лишь бы Дилюк продержался до момента, пока они его не вытащат.       — Хотел бы я, — вдруг тихо произносит Аякс, продолжая разглядывать Дайнслейфа, — однажды прогуляться по улицам без морока.       Усмешка сама собой рвёт ровную линию губ. Стекает омерзительной горечью и остаётся тянущим послевкусием на языке. Люди не должны решать, кому жить, а кому — нет, не должны нарекать истинным злом лишь из-за нескольких отличий. Души почти у всех одинаковы — это просто сгустки энергии, сидящие где-то глубоко в груди. Лучше бы так отлавливали убийц среди своих же, чем выискивали в каждом встречном ведьму или тварь другой стороны.       Магия течёт в венах. Наполняет собой тело, искрится в воздухе мелкими мушками. Проклятый дар, от которого невозможно избавиться, только смириться и принять свою сущность. Как и с судьбой — её не изменить. Ведьма однажды — ведьма навсегда, лиса однажды — лиса навсегда.       Кэйа мягко улыбается. Ладонь приземляется на чужую лохматую голову, ещё больше взъерошивая яркую рыжину волос; пальцы задевают мягкие чёрные уши, проскальзывая по короткой шерсти. Аякс недовольно фырчит, вжимая голову в плечи, но это вызывает лишь разжигающиеся внутри смешки.       — Я, кстати, так и не сразился с Благородством, — трясёт он головой, когда Кэйа наконец убирает руку.       — Вытащим его — хоть загоняй тренировками.       — Так просто отдаёшь на растерзание?       — Он заслужил.       За то, что посмел так просто попасться, пусть Кэйа до сих пор не знает всех подробностей. Затевается слишком опасная игра — вот об этом не выходит забыть. Ведь чёрт с ним самим — и так светлого и радостного будущего не будет, а с остальными — нет. Дайнслейф слишком сильно подставляется, а за ним — весь отряд. Одним неправильным словом или движением можно потопить слишком много жизней разом.       Кэйа накрывает глаза ладонью, словно хочет смахнуть все роящиеся в голове мысли — выбросить их на холодный снег, чтобы до смерти замёрзли и больше не могли его изводить.       Чёртов Дилюк.       Сидеть бы на месте ровно и не дрыгаться. До конца убедить себя, что это уже не его, Кэйи, дело — пусть со столичными делами разбираются столичные люди, а ему вдоволь хватает леса. Одни наяды только чего стоят — теперь придётся выискивать одного-единственного духа, иначе сёстры не угомонятся. А ещё есть трупоеды, которые, кажется, жизнь изрядно портят всем. Есть другие дела — скучать тут, увы, не приходится, всё время требуется ведьмино вмешательство. И, кроме того, в близлежащих деревнях всегда что-то происходит — с этим тоже нужно разбираться. А ещё Кэйа давненько не был на кладбище — необходимо сходить и почтить хозяина погоста. Проблем по самое горло, спасение угодившего в ловушку рыцаря точно никак не входит в планы.       — Скоро день смерти семьи, — вдруг задумчиво тянет Аякс, разглядывая верхушки деревьев.       Кэйа выдыхает.       — Хочешь, с тобой схожу?       — Ага, — нервно дёргает ухом. — Было бы славно.       — Возьми что-то в качестве подношения их душам, — кивает. — Я вернусь — и сразу сходим почтить.       Если удастся всё-таки спасти Дилюка — Кэйа точно его проклянёт.       Кэйа ещё раз пробегает взглядом по вязи букв на коротком приглашении. И, многозначительно помолчав с минуту, поднимает на Дайнслейфа очень красноречивый взгляд, полный невообразимой смеси из возмущения, негодования и недовольства.       — Важная в торговле шишка, — принимается констатировать факты Кэйа, а тон его голоса с каждым словом становится всё более едким, будто сейчас зубами вцепится в шею. — Господин Эйде. Из Фонтейна, — раздражённо шипит. — То есть, мне нужно будет весь вечер строить из себя иностранца и разговаривать с этим невозможным акцентом, чтобы ни одна душа — даже мёртвая — не заподозрила во мне местного, — Дайнслейф, внимательно выслушав гневную тираду, спокойно кивает. Кэйа снова сердито охает и, покусав уже и так припухшую губу, досадливо тыкается языком во внутреннюю сторону щеки. — Ты что, издеваться вздумал? — гневно кидает приглашение на стол.       Аякс замирает, с искрящимся любопытством наблюдая, — только летним зноем глаз стреляет из одного угла в другой, будто мечется и не знает, чью именно сторону занять. Дайнслейф, не меняясь в лице, аккуратно подбирает небрежно брошенную бумажку. Шуршит, убирая во внутренний карман своего камзола, аккуратно висящего на спинке стула.       — Я помню, что у Вас всегда были некие проблемы с их языком, — неторопливо поясняет. — Это будет хорошая возможность потренироваться в произношении.       Кэйе кажется, что он задыхается — открывает и закрывает рот, как выброшенная на сушу рыба, а все слова застревают где-то в горле и скатываются обратно по пищеводу жгучей смесью, противно заворочавшись в желудке. Всё вокруг неожиданно ссыхается до крошечной точки-изюмины. До нелепого сна, из которого он просто не может выбраться — насланный сильной тварью морок; сама Мара, усевшаяся на грудь и питающаяся очередным сладким кошмаром.       Нелепица! В столице что, действительно все с ума сойти успевают?       — Потренироваться в произношении? — поражённо переспрашивает, искренне надеясь до последнего, что ему просто послышалось. — А ты лучшего времени найти не мог?       Сидящий рядом Аякс тихо прыскает в кулак.       — Тебе, смотрю, очень смешно? — бросается загнанным в тупик зверем, опасно сверкнув алым отблеском.       — Как ты мог такое подумать, — махнув хвостом, Аякс отводит в сторону заискрившийся взгляд. — Но разве ученье не свет? Или как вы, люди, обычно говорите?       — Аякс.       — Понял, — поднимает ладони вверх, — проклянёшь.       Чёрт бы побрал этого Дайнслейфа, пыхтит Кэйа, падая на свободный стул. Разумеется, все разговоры про тренировку в произношении — не более, чем нелепые шутки. На бал-маскарад, устраиваемый в королевском дворце, кого попало пускать не будут. Мероприятие отнюдь не обычная аристократическая придурь (которую Кэйа раньше достаточно сильно жаловал — Дайнслейф об этом, конечно же, ни разу не забывает). Попасть могут какие-то именитые личности — богатые торговцы, аристократия и люди, занимающие высокие посты. Выходцы из каэнрийских домов все друг друга знают не просто поимённо, но и в лицо: попробуй пропустить какой-нибудь праздник без уважительной причины — на всю жизнь запомнят в дурном свете. Прикинуться кем-то местным не вариант. На жителя Ли Юэ Кэйа, к своему сожалению, никак не тянет, остаётся только один доступный вариант — дружественный Фонтейн.       Зажмурившись, он трёт пальцами виски, словно это способно избавить от ужасной головной боли. На череп продолжает с силой давить; ещё чуть-чуть — хрупкие кости, растрескавшись окончательно, вдавятся друг в друга, а пол зальёт смердящей кровью. Она впитается в дерево, проникнет между щелей скрипучих половиц, оставляя в этих стенах навсегда часть Кэйи, словно не может отпустить. Запретный лес возьмёт своё, обращая в бестелесного фантома, шатающегося по округе и пугающего до седины крестьян.       С каждым часом нервы натягиваются всё сильнее.       Кэйа разглаживает манжеты рукавов, пробегаясь самыми кончиками по плотной дорогой ткани. На спине лежит асимметричная накидка, искусно расшитая тонкими золотыми нитями — простой, но завораживающий орнамент плетения; она стекает с одного плеча, доставая почти до бёдер. Лёгкость и невесомость, позволяющая воздушно подлетать с каждым движением и с каждым поворотом, будто он — гордая птица, расправляющая крылья.       Тряхнув головой, Аякс по привычке наваливается на стол, вытягивая руки — тянется, сжимая когтистые пальцы. Дайнслейф неодобрительно на него косится.       — Аякс, — строго пресекает, — манеры.       — Какие манеры, — морщит нос, — я же лиса.       Впечатлённым или убеждённым Дайнслейф не выглядит. Скептично дёрнув светлой бровью, он тихо хмыкает.       — Манеры, — повторяет таким наставническим голосом, что Кэйа даже не решается влезать, просто несколько раз обречённо кивает. С Дайнслейфом лучше соглашаться — проще будет. Это он ещё не начал рассказывать про все заковыристые углы этикета, как делал в далёком детстве Кэйи — по спине пробегает холодная дрожь вместе с вереницей заученных и выжженных на подкорке правил.       Аякс корчит недовольную рожицу, но плавно стекает со стола и, кажется, даже держит спину ровной.       Кэйа считал, что давно не способен чувствовать страх. Искоренил эту удушливость из себя, выжег, оставляя уродливые ожоги-шрамы на некогда ровной поверхности, плотно срастаясь с личиной лесной ведьмы. Но сейчас шею снова обхватывает стальная цепь, затягивающаяся с каждым вздохом всё плотнее и туже. Кэйа слабо дёргает за воротник рубахи — перезвякивают тонкие цепочки, лежащие золотыми ручьями на груди. Волнение скребёт по рёбрам, оставляет глубокие борозды от когтей и вскрывает старые раны.       Покрутив тяжесть золотой шпильки в пальцах, Аякс передаёт её в руки встающего из-за стола Дайнслейфа.       — Ваше Высочество, — раздаётся его вкрадчивый голос, пробирающий до самой души. — Вы позволите?       Медлит — ждёт. Кэйа напрягается сильнее, кусает внутреннюю сторону щеки и, прикрыв глаза, всё же кивает, словно сдаваясь в чужие руки — в протянутые лапы своей судьбы. Неважно, сколько он будет противиться, всё равно избежать уготованного не сможет. Откажись от затеи спасать Дилюка — сам себе всю плешь проест и в могилу сведёт.       Дайнслейф аккуратно касается длинных волос, стекающих по плечам бурным водопадом. Его руки всегда тёплые, а на ладонях небольшая грубость старых мозолей из-за постоянных тренировок с мечом — нужно обязательно выкроить вечер на хороший спарринг, уж очень хочется узнать, появились ли у его учителя и верного наставника новые приёмы.       Пряди натягиваются; Кэйа покорно сидит мраморным изваянием, пока Аякс кладёт на стол маскарадную маску. Глубокий чёрный цвет симпатично переплетается с кобальтовыми прожилками-вставками, переходя в лёгкое светлое кружево, стекающее на одну щёку. Правая глазница предусмотрительно зашита плотной и чуть шершавой на ощупь тканью.       Дайнслейф собирает волосы, уводит массив хвоста наверх и вплетает в него несколько тонких косичек. Пальцами ещё раз проводит вдоль всей длины, словно избавляя от каждой призрачной спутанности; приятно тянет. Ловко скручивает в аккуратный пучок — крепко подвязывает сначала мягким шёлком новой ленты, а затем закрепляет подаренной им шпилькой. Цепочки рассыпаются, покачиваются в воздухе — драгоценные камни сияют в огненном свете зажжённых свечей; открытую шею обдаёт прохладным воздухом. Чёрное солнце ярко зажигается в окружающей темноте.       Аякс смиряет его задумчивым взглядом.       Кэйа чешет кончиком пальца щёку, когда Дайнслейф наконец отходит в сторону.       — Ну что, — хмуро посмеивается, — как я выгляжу?       Аякс поджимает губы и неопределённо мычит. Он щурится, постукивая длинными когтями по дереву столешницы, скребёт и машет непоседливым хвостом, на белой кисточке которого качаются убаюканные тени.       — Как Высочество. Даже как-то не по себе стало.       Кэйа закатывает глаза.       — Пока меня не будет, весь дом на тебе.       — Ура, — вяло отзывается Аякс.       — Больше энтузиазма.       — Ура! — восклицает ещё более вяло.       — Карета скоро будет ждать нас у Спрингвейла, — вмешивается Дайнслейф, поднимая со спинки стула свой парадный камзол. — Я сопровожу Его Высочество до дворца. Лучше выйти сейчас, чтобы успеть вовремя.       Кэйа по привычке зачёсывает чёлку назад и сразу слышит неодобрительное хмыканье — приходится опустить руку, насупившись. Он медленно поднимается из-за стола — золотые цепочки приятно звенят и сплетаются между собой, покачиваясь гипнотизирующими маятниками. Появляется какое-то смутное чувство неотвратимости — или, быть может, это ударяет осознание, что назад сдать нельзя. А сколько дел наберётся в Лесу за время отсутствия — страшно даже представить.       Фатальность.       — Кэйа, — окликает Аякс, стоит только занести ногу над порогом.       — Чего тебе?       — Удачи, — он расплывается в хитром смешке. — И не забудь про свою очаровательную «р».       Кэйа мысленно считает до трёх. Шумно втянув воздух и не замечая, как танцующее на фитилях пламя опасно дёргается в стороны, раздражённо шипит:       — Прокляну.       Стук лошадиных копыт, вопреки ожиданиям, не успокаивает. Колёса кареты перекатываются по длинному мосту, вымощенному каменной кладкой. Шторка у окна немного приоткрыта, позволяя краем глаза увидеть, как карета проезжает большую часть и как показывается первый патрульный пост.       Во рту пересыхает. На плечи давит, сжимает шею до сиплых вздохов, прокатившихся волной. Под кожу забирается — болезненно вгрызается — какое-то старое и почти забытое чувство, стекающее по спине вместе с красивыми и богатыми тканями. Всё вокруг ощущается одновременно родным и безумно чужим, словно пришедшим откуда-то из другого мира. Магия упорно пузырится внутри — вьётся невидимыми искрами вокруг, а живот мерзко скручивает жгучей болью.       Кэйа зажмуривается, но это не помогает. Отступать тоже поздно — нужно идти до конца и вытащить Дилюка, а затем сбежать обратно в Запретный лес.       На каждой дворцовой собаке будет архиум. Дайнслейф, выглянув на улицу, снова закрепляет снятые ранее наручи; от них исходит тонкий и назойливый импульс — Кэйа дёргает головой в неприязни, но липкость ощущения не исчезает.       Колдовать нельзя. Даже самый крошечный магический всплеск может быть замечен. Нужно крепко держать силу за глотку, чтобы она даже не смела просочиться наружу.       Он хмыкает. И наследный принц из него вышел не особо хороший, и лесная ведьма тоже так себе.       — Вы напряжены.       Кэйа вздрагивает.       — Тебе кажется, — упрямо мотает головой. Надетая маска немного загораживает обзор, соединяясь тонкими атласными лентами на затылке, а перетекающее на щёку кружево слегка щекочет кожу.       — Смею возразить, — едва заметно хмурится Дайнслейф, — мне не кажется.       — Я могу быть безрассудным, но риски всё равно понимаю, — закатывает глаза Кэйа. — Лёгкое волнение — естественно. Тем более, — цокает языком, — в моей ситуации.       Воздух меняется. На забытый-забытый, людской — почти полностью разряженный и лёгкий, словно парящее перо. Улицы полнятся гуляками, всюду царит гвалт человеческих голосов — громкие и забивающие разум, мешающие думать и сосредотачиваться. Сама церемония уже должна закончиться, сейчас как раз начало бала-маскарада — позади тянутся ещё несколько вычурных карет. Каэнри'а официально признаёт своего нового наследника, обретает утраченное, словно искупает свой давний грех человеком, чьи руки не запятнаны грехом.       — Кстати, — немного помолчав, Кэйа прокашливается, — такой костюм явно за пару дней не раздобыть.       — Зоркий глаз, — Дайнслейф смыкает ладони в плотный замок на своих коленях. — Я знал, что Вы не пропустите подобное событие, поэтому договорился с портным почти сразу, как только стало известно о маскараде.       — И ты явно не поскупился.       — Посчитал, что к шпильке должен быть подходящий наряд.       Кэйа бархатно смеётся. Он делает несколько глубоких вздохов, успокаивая разбушевавшееся дыхание.       Злость всё равно поднимается откуда-то из самых тёмных глубин, облизывая алым пламенем кости, на которых ещё держится живая плоть. Волнение медленно сгорает, оставляя после себя лишь едкий пепел раздражения. Не имеет разницы, кто будет наречёт будущим королём, — тяжесть короны всегда будет принадлежать именно Кэйе; ничто не сотрёт это из его крови, как не вытравит из неё магию. Истина в мелочах и призрачных голосах предков за спиной.       Главное — просто вытащить Дилюка.       — Я считал, — облизывает пересохшие губы, — что ты будешь меня до последнего пытаться отговорить.       Лицо Дайнслейфа тоже становится серьёзным.       — Если Вас успокоит, то я и сейчас считаю это не лучшей затеей. Однако не выступаю против лишь по причине Ваших горящих глаз.       — Намекаешь, что обычно я похож на снулую рыбину?       — Как я могу, Ваше Высочество? — качает головой, позволяя светлым волосам рассыпаться по плечам. — Разумеется, Вы могли просто отдать приказ — и я бы не смел ослушаться. Вы, несомненно, очень умны и можете продумывать многие шаги наперёд, чтобы не попасть впросак. Необдуманные риски, увы, стезя Аякса, но не Ваша. Значит, граф действительно чего-то стоит.       Кэйа опускает взгляд на свои руки. Забытая жажда борьбы и живые искры, пробивающиеся сквозь слой тлеющего звёздного пепла, просыпавшегося с неба — мёртвая земля фантомов и гуляющих душ, духов и тварей.       Чёртовы рыцари.       Глуп Кэйа или нет, покажет, к сожалению, только ближайшее время. Возможно, он — просто круглый идиот, который наивно повёлся на рыцаря. На человека, чьи руки по локоть в магической крови — невиновных и непричастных в ордене нет. Чутьё упорно вопит о чём-то: так ярко-ярко жжётся и скачет раскалёнными исками по коже, царапает и кусает, призывая обратить на себя внимание. Внять предупреждению и скрыться в безопасности, а не идти в самое пекло тараном, словно говоря всем присутствующим сразу, кто он — и, раскинув руки, позволить уволочь себя прямиком на площадь для казней.       Может, это действительно козни Эроха.       Или всё куда проще: Дилюк — предатель.       Чутьё позволяет чувствовать ложь, но это — лишь обострённая интуиция, чьими криками можно обмануться так же, как и чужими словами.       На губах горит призрачный след от последнего поцелуя. Кэйа медленно подносит руку к своему лицу, прикасаясь большим пальцем — проводит неторопливо вдоль по нежной и чуть искусанной коже.       Дайнслейф говорит, что Дилюк смог в нём что-то зажечь — наверное, забытую тягу к борьбе и жизни в целом; теперь это ярко горит на дне глаз вместе с дьявольским пламенем — с его кровавыми отблесками.       Это может оказаться одним большим планом, чтобы выманить Кэйю. Привести его туда, откуда будет не так просто выбраться и где помощи ждать неоткуда. А у палача из-под капюшона будут выбиваться огненные ручьи медных волос — завиваться на кончиках. Дилюк казнит собственными руками адское отродье и отмоет все грехи с собственной души, вновь становясь примером для других горожан.       Кэйа кривится. В груди нестерпимо тянет и покрывается льдом, из которого стремительно вытягиваются острые шипы. Они пронзают сердце насквозь, нанизывают его и замораживают — убитое и ненужное. Мёртвый кусок плоти в груди, где изначально должна быть только чернота безызвестности и холод пустоты.       Лесные ведьмы не ведают жалости и любви.       Он — глупая мошка. Хромой олень, которого замечает умелый охотник.       Рыцарь и ведьма! Ведьма и рыцарь — чушь какая!       Столько пробелов, столько мыслей и столько самых разных вариантов. В какой верить? За что цепляться, чтобы впоследствии не обмануться и не остаться совсем в дураках? Или это заведомо проигранная битва — неважно, сколько Кэйа будет биться и пытаться добыть даже самое крошечное место под теплотой солнца, всё равно останется ни с чем?       Раздражение неприятно колется.       На кончиках пальцев собирается знакомый холод, вырывающийся из чужого мира, населённого уродливыми тварями, что питаются невинными людскими душами. Карета приближается к богато раскинувшемуся дворцу — мчится благородной рысью по длинной дороге, окружённой аккуратными аллеями. Летом тут — травяные газоны и нежные цветы; смех гуляющих придворных дам и торопливость людской жизни. Сейчас всё объято белоснежным покрывалом — таким девственно-чистым, что слепит глаза; укрытые снегом клумбы тянутся бесконечностью вдаль.       Нашептать бы, открыть завесу чужого мира, выпуская сюда каждую голодную тварь — пусть несутся ледяными ветрами, поглощая всё, до чего смогут дотянуться их костлявые руки; пусть высасывают драгоценность жизни и прыгают на хрупкие плечи чертями, придавливая к земле.       — Не задерживайся рядом со мной, — командует Кэйа. — Попытайся как можно быстрее скрыться. Мы, конечно, можем сказать, что ты должен был встретить и сопроводить гостя из Фонтейна до дворцовых дверей, однако чем меньше людей нас вместе увидят, тем лучше. Я знаю, что делать.       — Слушаюсь, — Дайнслейф склоняет голову, положив руку себе на грудь, — Ваше Высочество наследный принц. Прошу, будьте предельно осторожны. Помните о контроле эмоций — ни к чему, чтобы кто-то увидел пламя в Ваших глазах, — наставнически перечисляет он следом.       Кэйа раздражённо дёргает плечом.       Карета медленно останавливается. Отступать уже некуда — судьбу всё равно нельзя изменить, она — кровавые дороги на белых пустошах. Нити, по которым остаётся только следовать, идти, как по протоптанной дороге. Преодолевать в силу своих возможностей каждое препятствие, встреченное на пути, а если нет — просто падать тлеющими костями. Дайнслейф бросает на него внимательный взгляд — и, поймав кивок головой, открывает дверцу с тихим щелчком, ловко выскальзывая на улицу. Морозный вечер сразу пробирается сквозь ткань, касаясь оголённой кожи слабой дрожью. Приглашение, выписанное на чужое имя, шуршит во внутреннем кармане, когда Кэйа выходит следом.       Ветер смеётся — проносится мимо, трогает тонкие плетения множества цепочек. Тихий золотой перезвон — прямая спина и расправленные плечи, гордо поднятая голова и сталь взгляда. Вокруг уже собирается множество семей, занимающих высокий статус. Знакомые лица пестрят тут и там, а в собственной груди — жгучие пустоты.       Солнце не жёлтое, оно — непроглядная тьма, поблёскивающая драгоценным сапфиром в волосах. Звёзды падают к ногам, рассыпаются пеплом и устилают собой всё вокруг, а там, среди серой пыльности, — горячие проблески искр, готовых вновь зажечься ярким светом далёких точек. Судьбы крошатся, истираются в мелкость песка, а затем слизываются вольным пламенем, будто морской волной, выплёвывающей белую пену.       Огонь, в конце концов, так или иначе поглотит их всех. Ведьма или человек, грешник или праведник — всем гореть, исчезая навсегда в первозданности.       Изо рта вырывается пар. Вокруг — кладезь забытых воспоминаний, лежащих глубоко в запертом ящике. Покорёженные, переломанные, гниющие и уродливые. Или, быть может, смрад разложения этот — от Кэйи самого? Он — чернота тлеющего солнца и вылезший из адских глубин мертвец, несущий в своих руках наследие лесных ведьм. Мёртвое должно оставаться мёртвым — лежать в своей могиле. Две жизни, разделённые пропастью косого шрама, не должны пересекаться.       А магия вьётся — закручивается юлой вокруг невидимой тяжести золотой короны и журчащей водой стекает по гордо выпрямленной спине; шаловливо касается королевской стати и ныряет в холод венценосной крови.       У входа во дворец толпится небольшая очередь — кокетливо хихикающие женщины, прячась за маскарадными масками, громко о чём-то щебечут. Они подхватывают своих спутников под локти, когда те протягивают гвардейцам, облачённым в парадное обмундирование, приглашения.       Натягивая на лицо очередную маску лёгкой непринуждённости, Кэйа делает шаг вперёд.