Рассыпаясь звёздным пеплом

      Спокойствие, перемноженное на волнение, продолжает преследовать Дилюка. Приятная лёгкость, парящая в голове и вытесняющая остальные мысли, не позволяя их гнёту прорастать глубже и медленно отравлять. Дилюк ни на мгновение не жалеет, что окончательно сходит с праведной тропы — подумать только, поцеловал мужчину! В голове сами собой возникают охающие от ужаса сёстры в Соборе и изумлённо прикрывающая ладонью рот Джинн, но он смело отметает каждый назойливый образ, стучащийся костлявой рукой прямиком в череп. Это не было секундным порывом, навеянным откровенными словами, тоскливо вылетающими из их ртов. Решение — полностью осознанное.       Может, к чёрту и церковь, и Собор Фавония, и сестёр, и их дурацкие законы, по пунктам предписывающие, как нужно жить по-настоящему добродетельному человеку? У Дилюка внутри есть чёткая граница морали, за которую он никогда не заступит — не предаст и гнусно не оборвёт чужую жизнь без особой на то причины, не украдёт и не принесёт вред.       Всё, во что он свято верил практически все свои годы, стремительно разрушается. Превращается в расколотые глыбы, бесформенной кучей валяющиеся прямо под ногами и мешающие идти вперёд — приходится преодолевать, перелезать, оставляя ещё большую сеть углубляющихся трещин.       И ведьмы — совсем не то зло, с которым нужно усиленно бороться. Они не дьявольские отродья, вылезшие из жара преисподней в мир людской, чтобы насылать страшные муки на невинные души, преданные Богу. Соблазнять их великими сокровищами и богатствами, окунать в пучину греховного разврата, а затем бросать, с довольством наблюдая, как человеческий дух сам жаждет запретного, попадаясь на глаза ордену.       Мир не однозначен, он — серые оттенки разных тонов. Из этого и состоит настоящая жизнь — грани разной остроты и разной высоты обрывы. Научиться летать или упасть вниз с отвесной скалы прямиком в морскую пучину — только собственный выбор. Не всё, что скрывается за гранью, опасно и висит занесённым над человечеством топором, готовым отсечь голову, а после вернуть право владения землями свистящему ветру. Аякс, как и посол Чжун Ли, — те самые адские твари, но они спокойно могут обитать среди толпы, сливаться с ней, мимикрировать. И ведь вряд ли они единственные потусторонние выходцы, возжелавшие простую людскую жизнь. Дилюк, увы, ни разу за свою долгую жизнь не слышал, чтобы кого-то из тварей доставляли в орденские подвалы. Ведьм, гадалок, колдунов и чернокнижников — да. Были лишь случаи, когда тварей или получалось убить на месте, или отдельные граждане жаловались, что видели нечто.       Кэйа заставляет всерьёз задуматься над тем, что люди могли бы мирно сосуществовать с... этим. Не бездумно гнаться с огнём за всем, что хоть немного отличается — страшное и непонятное, — а позволить новой силе влиться в жизненные ряды, наполнив узкие лазы. Сколько по-настоящему невинных жизней тогда можно спасти? Не дать им сгинуть чудовищной смертью, подарить шанс на счастье. У всего сущего один исток, говорил Кэйа, и всё, что они ныне знают — вылезло из одной и той же утробы хаоса. Раз всё существующее — Божьи твари, то почему должны намеренно отнимать друг у друга ценный дар жизни просто за... за рождение? Если появляется на свет, значит, оно так и нужно; значит, Он желает, чтобы так было. Люди — лишь люди, не имеют никакого права брать на себя божественную личину. Суды должны выносить приговоры настоящим преступникам, у которых в глазах — кровавая жажда.       Мраморный пест, нагревшийся от теплоты ладони, усиленно растирает сухие травы. Зелень ломается, оставаясь стремительно исчезающими осколками. Потянувшись за серебряной ложкой, Дилюк набирает немного воды из стоящей рядом чаши, а затем аккуратно льёт в ступку, позволяя размельчённой пыли всплывать наверх зелёными крапинками, постепенно тяжелея. Становясь темнее, будто летние мхи — мягкие шапки, — а затем медленно начать впитывать живительную влагу внутрь себя. Мокрые капли исчезают, оставляя только небольшой след на внутренней стороне ступы — Дилюк собирает прилипшие разводы, принимаясь разминать дальше. Добавляет ещё несколько трав, чтобы пряная смесь стала более густой, мешает с крупным белоснежным лепестком.       В народе говорят, что интейваты — дар одного из давно ушедших королей. Принесённый подарок своему народу в честь основания нового государства, становящегося всё могучее и могучее. Символ дома, выгравированный плетением узоров на доспехах, чтобы каждый рыцарь, каждый воин, отправляющийся по воле службы далеко-далеко от родного дома, всегда мог помнить о своих корнях. Стальное свидетельство того, кровь какой великой нации бежит внутри, насыщая всё тело. Нить, способная вернуть на родину, вселить в душу иногда теряющиеся надежду и уверенность.       Почти все цветы распускаются с первыми лучами солнца — изо всех сил тянутся пышными бутонами к теплу, но интейваты — серебро исключения. Они раскрываются только по ночам, освещаемые холодом луны, и впитывающие свет от далёких звёзд, а днём крепко спят, будто обращённые в камень. Подарок старых времён, о которых сейчас уже не вспоминают. Сухие исторические факты о минувшем, когда магия свободно гуляла по улицам и приятно трещала в воздухе тёплыми искрами. Старые традиции, кусками дошедшие до нынешних дней — наверное, грудь Его Высочества на приближающейся церемонии тоже будет украшена свежим цветком. Поговаривают, в королевском саду — настоящее белоснежное море.       Но если магия однажды могла летать быстрым ветром, проникая в каждый угол дома, просачиваясь безнаказанно в жилища, то когда именно всё изменилось? Почему? Из-за людского страха перед всем, что лишено их контроля — перед всем, что отказывается подчиняться?       Почему Кэйа обречён на жизнь в чаще Запретного леса? Почему единственное, в чём он видит своё предназначение — ведовская работа, время от времени пожирающая его самого? Почему у него нет ни одного шанса на спокойное бытие?       Метка — проклятый янтарь. Прямое свидетельство о том, что одной ногой стоит за гранью, погружаясь с каждым разом всё глубже и глубже в могильную стужу, рискуя однажды не выбраться с той стороны.       Может быть, Кэйа и правда мог бы если не стать мостом между двумя воюющими мирами, то положить ему начало, построить фундамент. Это долгий путь, на котором нужна поддержка людей, в чьих руках огромная власть — королевского дворца, например. Церковь вряд ли с лёгкостью сможет принять магию и будет до последнего пытаться вернуть своё влияние, подливая масло в пламя из разгневанных граждан, но ничего не сможет сказать правящей чете, стоящей несколькими ступенями выше. Но Кэйа — преступник, и дадут ему не благословление на свершение светлого помысла, а кандалы из архиума.       Его прошлое — туман. Кэйа просто боится раскрывать и показывать все спрятанные в рукавах карты. Жгучесть интереса бурлит у Дилюка под кожей, невыносимо зудит, моля узнать, но он, раз за разом сжимая крепко зубы, старается не поддаваться. Кэйа — лесная ведьма, чьё доверие однажды предали, вонзив меч в спину; естественно, что теперь ему нужно больше времени. Пусть этот дурной человек хоть тысячу раз нарекает себя убийцей, Дилюк всё равно не верит.       Проклятие Дилюка носит звучное имя с красиво растягиваемыми гласными, вечно завязывает ленту в волосах бантом и раскидывает вещи по дому, забывая своевременно класть их на свои места. А ещё у него тёплые руки и бархатный тембр голоса, каким впору рассказывать тысячи разных историй; красивые улыбки, показывающиеся сквозь треснувшие маски раздражения, и янтарь — не наказание, а сияющая в темноте звезда, помогающая найти путь домой.       Когда Дилюк вернётся в столицу, а он вернётся, первым делом попробует поговорить с Джинн. Образумить, привести множество фактов, что орден поступает неправильно и так в корне не должно быть, а если она не воспримет все доводы серьёзно, то, возможно, стоит просто покинуть свою должность. Дилюк не сможет закрывать глаза на продолжающиеся смерти невинных, не сможет спать, зная, что кого-то подвергают страшным пыткам под величественным зданием ордена. Если за это придётся заплатить своей жизнью — Дилюк готов. Сначала оправдает своё честное имя, уничтожая Эроха, а затем и сам ответит за совершённые грехи. Отправиться на виселицу всяко лучше, чем становиться лицемером.       Он тяжело вздыхает. Пестик перестаёт приятно стучать по ступке, а внутри её углубления — светло-зелёная кашица, влажно поблёскивающая в свече подрагивающей свечи. Белая и толстая, самая обыкновенная — не колдовская, а тепло освещающая жилище, ставшее каким-то... привычным. Сбоку несколько неглубоких ящиков: в первом хранится кресало и поцарапанный камень для высечения искры, во втором — небольшие прозрачные сосуды, наполненные специями для еды и порошками для магических ритуалов, в третьем — поваренная книга с отслаивающимся корешком и пожелтевшими страницами, на которых иногда встречаются темноватые разводы. На приколоченной к стене полке лежит грубая ткань бинта, за которой сразу тянется Дилюк, а ниже аккуратно висят несколько мотков трав, подвешенные за грубую верёвку к небольшим торчащим гвоздям.       Кэйа врывается в дом зимним ураганом, принося вместе с собой тихие ругательства на снег, доходящий почти до колен. Он шумно раздевается в узенькой прихожей, и, поскрипев вдавившимися под весом половицами, наконец проходит на кухню, усаживаясь рядом с затопленной печью. Протягивает озябшие руки, отогревая плохо слушающиеся пальцы, и шмыгает покрасневшим от мороза носом. Уличный холод снова растекается приятным алым румянцем по смуглым щекам.       — Что-то произошло? — бросает Дилюк, готовясь выложить травяную кашицу на смоченный в тёплой воде бинт и приковывая к своим неумелым рукам придирчивый ведьмин взгляд.       — Чёртовы трупоеды произошли, — звучно продолжает ругаться Кэйа, поморщившись. — Попортили все ловушки. И сгрызли попавшегося зайца — нашего, чтоб им провалиться на месте, безмозглые увальни.       Дилюк раздосадовано качает головой.       — Я же тебе предлагал: сделаем лук и я отправлюсь на охоту. До границы недалеко, а за ней и живности больше, — пожимает плечами, — и с трупоедами воевать каждый раз не надо.       — Каждую зиму одно и то же, — Кэйа раздражённо топает ногой по полу. — Даже горные тролли умнее будут, а у тех в головах сплошные камни, — пыхтит недовольно, а затем, коротко глянув сначала на Дилюка, а затем снова на cтупку, закатывает глаза и плавно поднимается на ноги.       Не подходит — подплывает величественно. Любопытно заглядывает через плечо, но стоит так близко-близко, что при каждом вздохе собственная спина прижимается к крепкой груди. Кэйа этого или не замечает, или делает специально — Дилюк не разбирает мотивов. В голове пружинит приятная пустота.       Кэйа тихо хмыкает практически в самое ухо, опаляет кожу тёплым дыханием — и оно скатывается вниз дрожью, тугими узлами. Кончики не до конца отогретых пальцев игриво ползут от локтей до запястий, покружившись студёным узором; Кэйа невесомо оглаживает левое, а затем бережно накрывает ладонями чужие, обжигаясь теплотой. Не давит, но мягко показывает, как правильно нужно разминать травы, лишая их своей первоначальной формы острых осколков.       — Нежнее, Благородство, — низко шепчет Кэйа, от чего у Дилюка почти темнеет в глазах, — нежнее.       Пестик тихо бьётся о стенки ступки, умело проминая растения. Слипающиеся между собой маленькие песчинки — их запах бьёт в нос насыщенной пряностью, а сзади — окутывающая горная свежесть, спустившаяся лавиной с высоты, где даже птицы не летают. Кэйа дышит чуть быстро, комкано будто, направляет каждое движение их рук — с силой, но в то же мгновение мягко-мягко и любовно. Не колотит в случайности по прочному мрамору, а с нежностью его оглаживает, попутно собирая прилипшее травяное месиво.       — Вот так, — хохотнув, заключает он, наклоняясь ниже. Дилюк прикрывает глаза, чувствуя, как чужие губы невесомо задевают нежность кожи на шее — прямо там, где должен быть уродливый шрам; там, где отчаянной птицей бьётся пульс. Касание — крылья бабочки, её взмахи и её воздушность. Кэйа играет, прощупывает границы дозволенного и исследует. — Иди сюда, Благородство, — узкие ладони поднимаются, исчезают призраком, чтобы подхватить заранее выуженный бинт.       Кэйа медлит, будто бы случайно кладёт одну руку Дилюку на бедро и сразу же соскальзывает прочь, нажав подушечками пальцев на тазовую кость. Секунды слипаются в единое месиво, где время теряет свой истинный счёт и становится вязким, непонятным, пьянящим.       Скрипит стул. Дилюк беззлобно усмехается, цепляясь за сведённые к переносице брови и за закушенную нижнюю губу. Кэйа не смотрит глаза в глаза, словно избегает, но сдвигается ближе, стоит только усесться напротив. Задевает своими острыми коленями его — и не отстраняется, продолжая долгое касание, которого запросто можно избежать при желании. Кожа даже сквозь одежду начинает покрываться скачущими мурашками — приятно жжётся. Весь дом погружается в опустившуюся тишину — тонкая-тонкая ткань, упавшая на голову и плечи, будто отделяя от всего остального мира полупрозрачным саваном. Вокруг — жидкий огонь, столпами вырывающийся из адских глубин и заливающий некогда целую землю, а с неба продолжает сыпаться пепел от взорвавшихся небес, превращающийся в мягкие снежные хлопья. Кэйа мягко касается кончиками пальцев по протянутой левой руке, ведёт чуть грубоватыми подушечками вдоль розового шрама и по уже давно зажившим царапинам, словно принимается изучать их впервые. В груди всё откликается трепетом, спирающим дыхание.       Кэйа нарочно медлит — снова, — принимаясь медленно накладывать очередной компресс, а Дилюк смотрит, не в силах оторвать прикипевший к чужому лицу взгляд.       Тёмная чёлка, достающая почти до острой линии челюсти, соскальзывает вниз, наверняка мешая обзору. Серебряная прядь покачивается тонкой нитью ювелирного украшения; Дилюк, тяжело вздохнув, протягивает свободную руку, касаясь чужих волос. Подцепляет мягкие и блестящие пряди — точно заморский шёлк, — уводит назад, заправляя за ухо. Кэйа замирает, сглатывает — нервно дёргается кадык, — поднимает наконец глубокий взгляд.       Дилюк смотрит.       Боже, он так грешен.       Тонет в море, тонет в кобальте воды, но и дна-то там совсем не оказывается, только чернота пропасти, в которую без сожаления срывается. Вольное падение и треск магии вокруг — она слабо покусывает, оставляя на бледной коже свои янтарные росчерки-следы. Зрачки сужаются до крошечных точек будто в спазме, но лишь для того, чтобы следующим мгновением разжаться до размеров засасывающих чёрных дыр. Если ведьмина метка — наказание за грех, то почему она настолько красива? Почему от неё нельзя отвести взгляд, почему нет на это сил? Только глядеть перед собой: не моргая, не дыша, словно стоит вобрать в лёгкие воздух — и этот момент рассыплется всё тем же пеплом — сгоревшие звёзды, взорванные. У черноты нет конца и нет выхода; есть только показывающаяся бездна на том месте, где раньше были небеса.       Между ними проскакивают невидимые искры, притягивающие ближе и ближе, как разорванные половины одного целого, веля им наконец воссоединиться, идеально сойтись по косой трещине.       Кэйа приоткрывает рот, выпуская из себя тихий выдох — скопившееся напряжение, — и, мягко сощурившись, опускает взгляд вновь на запястье. Застывшие руки оживают, снова приходят в движение. Он собирает травы в кучку, выкладывает на грубоватую ткань, после чего накрывает розовую свежесть нового рубца. Однажды, вспоминает почему-то Дилюк, Кэйа похожим образом накладывал разные повязки на его искалеченное пастями трупоедов тело. Умело менял бинты и растолчённые смеси целебных трав, собранных прямо в лесной чаще, убеждаясь, что глубокие раны не начинают гноиться и правильно заживают. Движения тогда — отточенная быстрота, где нет грубости так же, как и нет мягкости, безразличные руки случайного прохожего. Но сейчас касания — нежные-нежные, будто боящиеся навредить, вскрыть новую кожу на болящем запястье.       — Всё никак не научишься? — беззлобно посмеивается Кэйа, оборачивая бинт в несколько тёплых слоев и украшая небольшим бантом.       Дилюк позволяет короткой улыбке появиться на своём вечно хмуром лице.       — У меня для этого есть ты, разве нет?       — Ты, Благородство, — он несколько раз вкруговую поглаживает запястье, спрятанное под пропитанной травяной терпкостью тканью, — без огня меня убиваешь.       — Да? — склоняет голову к плечу Дилюк, сощурившись. — А кажешься живее всех живых.       Кэйа обречённо качает головой. Он задумывается, ворочая тяжёлые камни своих неподъёмных мыслей; на лице испаряется лёгкость, возвращая вечно плещущуюся в глазах печаль размером с пепельный океан сгоревших надежд.       — У меня для тебя кое-что есть, — вдруг тихо говорит. — Но могу ли отдать вечером?       Дилюк непонятливо вскидывает брови. Кэйа редко о чём-то спрашивает, всегда делая по-своему, но в этих словах звучит не столько само вопрошание, сколько спрятанная просьба.       Поколебавшись, он согласно кивает. Вечером так вечером.       Закатное солнце упрямо пробивается сквозь высокие деревья, почти полностью закрывающие сероватую ясность вечернего неба. Краски сгущаются — пасмурный антрацит медленно обрастает вяжущей киноварью, льющейся, словно из открытой раны. Закаты тут другие — яркие-яркие, а красный на небе — тёмный и кровавый. Мягкий снег, выпавший ночью крупными хлопьями, сдавливается под ногами, а за высокими кожаными сапогами тянется ровная линия следов, уходящая далеко назад — туда, где самая чаща, туда, где бьётся лесное сердце. Скрипит, ввинчиваясь железными гвоздями в чуткий слух.       Мороз снова крепчает, наступая вместе с ползущими тенями. Мелко покусывает щёки и шаловливо жалит; бледная кожа алеет, как и кончик носа. Шмыги рвутся всё чаще, пока по телу стайками пробегают мурашки от забирающегося под одежду холода. Низкая температура впитывается в тело, будто хочет заморозить, покрыть льдом, оставляя навсегда среди огромного лесного лабиринта, сквозь который пролегают множество тонких — незаметных — троп. Тайных, о которых знает далеко не каждый.       Вверх взлетают несколько птиц, испуганных шагающим впереди Кэйей. Тонкие ветки, на которых они сидели, дрожат, сбрасывая с себя снег — и белые крошки медленно летят вниз. Дилюк останавливается, протягивает ладонь, наблюдая за тем, как снежинки стремительно превращаются в холодную воду на ладони. Сгорают, не оставляя после себя ничего. А стоит поднять голову, как взору открывается ослепительный закат, полностью вступивший в свою силу. И всё же, здесь они ощущаются по-иному. Как нечто первородное, плотно сопряжённое с естественными природными циклами. Почему-то Дилюк замечает это только сейчас — тогда, когда уходит прочь из проклятого места, полного тварей и грешных душ, нашедших своё место среди десятков таких же.       Кэйа долго смотрит. Не подгоняет, не язвит — молча ждёт, изредка убирая лезущие в лицо длинные волосы, крепко скрепленные несколькими косичками по бокам и любимым высоким хвостом.       Как они и договорились, прошлым вечером Кэйа отдал Дилюку письмо. Белый конверт, залепленный красным сургучом дома Гуннхильдр, хранил внутри себя согнутую надвое бумажку с красивым, но мелким почерком. Размашистая вязь букв, вырезанных на шероховатой поверхности острым пером — та самая, которую Дилюк узнает хоть из сотни, хоть из тысячи. У Джинн вышло что-то накопать на Эроха, поднимая некоторые из старых документов и находя неточности в отчётах, будто наступив на муравейник ногой. Испуганные насекомые начали бегать — кто искать источник опасности, кто спасаться бегством.       Короткие вопросы о самочувствии быстро сменились ёмкой информацией по делу. Джинн никогда не была скупа на слова и, думается Дилюку, такая сухость лишь из-за её понимания: ведьма рядом.       (— Ничего себе, — морщится Кэйа, заглянув Дилюку через плечо, — а я-то думал, что уважаемый действующий магистр скорее руки себе отрежет, чем воспользуется моей тварью. Как думаешь, Благородство, — прокашливается в кулак, отходя к полкам, ломящимся от толстых книг, — сколько часов она потом провела в Соборе, отмаливая грехи?       — Кэйа-       — Ну, хотя, да, — кивает, поджимая губы. — Запамятовал. Такое даже огонь очистить не способен).       Джинн пишет, что сегодня Эрох отпросился со службы намного раньше, сославшись на некие личные дела, требующие его неотлагательного присутствия, а шпионы ранее докладывали, что он часто стал заходить в одну из таверн в бедном районе. Само по себе странно — что нужно человеку, занимающему высокий пост, и славящемуся, как один из главных противников алкоголя, в таком месте? Если только он там с кем-то встречается, продолжая строить козни за спинами начальства. Дилюк уже пострадал, кто следующий — лишь вопрос времени. Если брать во внимание неуёмные амбиции Эроха, то вполне можно предположить, что это никто иной, как сама Джинн. Рыцарь-женщина — ещё и глава целого ордена, вот так вздор! Наверняка ублюдок считает, что куда лучше годится на пост магистра.       Нужно наведаться в эту таверну лично. Шпионы Джинн — такие же высокопоставленные рыцари, как она сама, и ни одну из этих фигур не хочется подставлять. Пойдут дурные слухи, если кто-то увидит их в таком неприветливом месте, полном дешёвого пойла, пьяниц и разврата. Дилюку бояться уже нечего: он и так числится преступником, о какой репутации ныне можно говорить? К тому же, беглый капитан ордена отведёт всё внимание от Джинн, позволяя ей искать дальше. Развяжет руки сильнее.       Хорошо было бы вернуться домой. Если верить письму, Аделинда в добром здравии и они с Эльзером ловко управляются с поместьем, пока Дилюка нет на месте. Можно было бы пройти со стороны леса, а затем прокрасться между невысоких домов прислуги прямо до поместья, влезть на второй этаж через окно — в детстве Дилюк часто так делал, когда хотел сбежать от надоевших учителей. Получал от отца, чистил винные бочки в погребе в наказание — далёкие воспоминания всплывают приятным теплом.       Но пойти на лишний риск он не готов. Необходимо сразу двинуться к нужному месту, не теряя драгоценного времени и избегая патрулей — хорошо, что Джинн прислала ещё и план расстановки рыцарей. Может, стоит даже снова воспользоваться канализацией.       Что-то горит в груди — жажда вернуть себе своё и наказать настоящего предателя.       Кэйа, как и обещал с самого начала, не стал удерживать и пленить, только коротко узнал, когда Дилюк хочет отправиться в дорогу, а в назначенный час, набросив на себя зимний плащ с тёплым мехом на капюшоне, вызвался проводить. Со всех сторон ощущаются взгляды — твари здесь; они выглядывают из-за больших камней, свешиваются с деревьев, любопытно глядя в спину — голодно. Густота воздуха уже давно не давит, не хочет расплющить грудную клетку. Забавно, но покидать Запретный лес — место, где обитает лишь нечисть, — с каждым шагом становится всё тоскливее. Чем ближе линия границы — земной разлом и адская низина, — тем чаще сжимается глухо стучащее сердце.       Но грядёт неизбежное и нависает над головой миссией. Дилюк должен — ради себя и ради всей своей семьи, честно служившей короне многие поколения. Пепел не является концом, он продолжает тлеть, а в пушистых слоях проскакивают оранжевые искры, готовые в любой момент разгореться пожаром вновь. Показаться гордо расправляющим крылья фениксом, стряхивающим с ярких горячих перьев труху прошлого. Может, в конце своего пути выйдет как-то разузнать, за что истинно господин Варка напал на Кэйю (если совсем повезёт — открыть для себя тайну, к какому знатному дому принадлежит эта дурная ведьма). Выяснить его проступок и то, как можно повлиять на страшное изгнание в лесные глубины.       Кэйа ловко спрыгивает прямиком в сугроб. Утопает по колено в мягком снегу — ругается, принимаясь выбираться. Дилюк слезает точно за ним, следуя по уже протоптанной дорожке.       Погоня, из-за которой он сюда попал, кажется совсем далёкой. Будто пришедшая в кошмарном сне, но о реальности напоминают множество шрамов и больное левое запястье, которое наверняка доставит немало хлопот. Улыбка сама собой прорезается на губах: перед тем, как отправиться в дорогу, Кэйа вручил небольшую жестяную коробку, полную пряной травяной смеси. Только воды добавить, а затем выложить под какой-нибудь тканью точно на шрам, украшающий кожу — дождаться, пока прогорит одна свеча, убирая компресс.       А граница, отделяющая проклятое место, совсем незаметна. Пролегает сквозь чёртову низину, рассекает её на неравные части, расходясь кривой линией по обе стороны, словно воздвигая огромную стену, отделяющую нечистое от человеческого. Светлое и тёмное, неразрывные половины и серая смесь.       Кэйа наконец останавливается, поглядев себе за спину. Впереди лес редеет, а воздух становится не таким спёртым — лёгким и невесомым, что кружит голову.       Тени ползут — поглощают землю жадно, словно голодные псы, обгладывающие сочную кость и сдирая с неё последние куски мёртвой плоти. Темнота капает чем-то вязким-вязким, будто бы высится и сгущается, крича, что рядом таится очередное нечто, и оно сейчас кинется к ведьминым ногам, ластясь. Смещённые оси пытаются вернуться на свои места, восстановить старый порядок вещей, где Запретный лес — пристанище могущественный ведьмы, в чьей груди лишь кусок льда. Адское — адскому, человеческое — людям. Но скрежещущие механизмы упираются в прочный плющ — разросшаяся преграда, мешающая провернуться обратно, а Дилюк, коротко выдохнув, делает шаг и сокращает выросшее расстояние с ведьмой — нет, просто с Кэйей.       Он посмеивается, и, покачав головой, позволяет волосам упасть на бронзовую кожу, лизнуть тихой волной песочный пляж.       — Ну что, — щурится, — рад был познакомиться, Благородство. Надеюсь, — нарочито беспечно разводит руками, — теперь в ордене на одного идиота меньше. У тебя-то, смотри, появились какие-то проблески зарождающегося самосознания.       — Я всегда был умным, просто ты слеповат и поздно разглядел.       Кэйа пару раз кивает, не ввязываясь в шуточный спор.       — Сделаешь одолжение? — вдруг серьёзно спрашивает он. — Можешь сдать меня хоть рыцарям, хоть дворцу, но не впутывай в это Аякса.       Дилюк ёжится. То ли от пронёсшегося по спине холода, то ли от простого понимания: Кэйа считает, что это — прощание. Тяжёлое и неприятное, спрятанное за сыплющимся веселием, но глаза у него — громко кричащий омут, там — куски срастающегося смирения, сквозь трещины которого пульсирует сжимающееся сердце, так и рвущееся наружу. Выпрыгнуть, вырваться, упасть в холодный снег и там умереть, остаться навсегда иссохшей плотью.       Ведь их изначально свела случайность: какая нелепица — мужчина и мужчина, рыцарь и ведьма! Рано или поздно Дилюк должен уйти, вернуться обратно к своей привычной обыденности и, покарав врага, продолжить верно служить народу, оберегая от всех невзгод. А место Кэйи — здесь, в Запретном лесу, бок о бок с ласкающейся о ноги нечистью. Слишком разное, чтобы сойтись хоть когда-то — миры, разрушительно друг с другом столкнувшиеся.       Но если жизнь изначально серая, то у Кэйи как-то вышло налить туда разноцветных красок. Будто искусный художник, от чьих творений невозможно отвести искрящегося взгляда.       Обдумав всё ещё раз, Дилюк мотает в отрицании головой, а рыжие речушки торопливо стекают по лицу.       — Я бы не поступил так. Ни с тобой, ни с лисой.       — Неужели, — он склоняет голову к плечу, — не побежишь первым делом в Собор за очищением? Быть может, твою душу ещё можно спасти.       — А я не грешен, — упрямо вздёргивает голову Дилюк, — а если даже и да, то не жалею о своих поступках.       Пусть хоть вся столица твердит, что страшная ведьма его околдовала пузырящейся под кожей магией, опоила заговорёнными зельями, навела дурман в некогда чистом разуме, запутала в хитрой игре дьявола. Пусть тащат хоть на виселицу, хоть на огонь. Дилюк не считает себя виновным, но если действительно нарушил Божий наказ, то готов ответить своей головой.       Черти, судя по всему, любовно будут тереть спинку не столько Кэйе, сколько Дилюку.       Вспыхнувшая надежда сильнее щемит; она распаляет тело, катится мощной дрожью, сбивающей с ног, словно задрожавшая земля, желающая выпустить из своих раскалённых недр всех чертей разом. И пусть — пусть хоть сама пустота поглотит этот мир, если его нельзя никак исправить, пусть на его месте появится что-то новое и чистое. Такое, где нет смертей совершенно невинных, где нет страшных пыток тех, кто не совершил за свою жизнь никакого зла. Смерть и возрождение — сияние чёрного солнца прямо напротив. Яркое и ослепляющее, притягивающее с нечеловеческой силой.       Дилюк кладёт руки на чужую шею — Кэйа выдыхает крупное облако пара, словно выпускает из себя всё копящееся напряжение, проскакивающее по натянутому струной телу иголками. Под пальцами скачет пульс, бьётся отчаянно стучащей в висках кровью.       — Ты, верно, точно с ума сошёл.       Они неловко сталкиваются носами; поцелуй ложится ватной мякотью, сжавшей тело и сделавшей его невыносимо лёгким. Все тревоги становятся чужими и такими далёкими, блёклыми, будто уже побеждёнными. Медленно — так пьяняще медленно, что воздуха в лёгких не остаётся, но стоит оторваться на мгновение, как Кэйа тянется снова. С нежностью проводит языком по губам, проникая в горячее марево рта, а Дилюк отвечает с зарождающейся пылкостью, бесконечно теряясь. Ладонь плавно перетекает с сильной шеи на затылок, аккуратно зарывается в тёмный шёлк волос, притягивая ещё ближе к себе. Кэйа закидывает на его плечи свои руки, заключая в плотное кольцо обжигающих объятий, словно желая оградить от зимних холодов, согреть, а затем улыбается дрожащими губами прямо в поцелуй, позволяя почувствовать это и Дилюку, не скрываясь за тысячью вылепленных масок.       А лес рокочет вокруг, лес дышит громко — живой-живой, вторит каждому прерывистому вздоху. В груди больше нет сердца, оно сожжено, вместо — сорванная с неба звезда. Трепет в каждом касании и проклёвывающийся огонь желания.       Ласково отстраняясь, Дилюк глупо и нелепо задевает его кончик носа своим и, хрипло рассмеявшись от выплёскивающихся за края эмоций, ещё несколько раз трётся.       — И правда сошёл, — роняет в бархат кружащейся тишины.       — Что, на огненную казнь пойдём взявшись за руки? Ты теперь Дилюк Львиное Сердце?       — У тебя ужасные шутки.       Кэйа смеётся:       — Ты никогда не жаловался, — он кончиками пальцев поддевает плотную ткань плаща, касаясь прохладой шеи и чуть проступающих позвонков — Дилюк коротко вздрагивает. Тёмный взгляд, поднимающий со дна то, что было плотно заперто всю покорную казням жизнь. Это не прощание и никогда им не станет, плевать, что успевает надумать себе Кэйа за то время, пока они шли до границы. Одна его рука мягко касается плеча, устремляясь вниз — ложится прямиком на собственную грудь, ходящую ходуном из-за неспокойного, взволнованного дыхания. — А сердце твоё всё так же бьётся быстро, как и тогда.       Дьявольские отблески на дне — алые вспышки в темноте зрачков.       — Я вернусь, — обещает Дилюк, — через пару дней, может, неделю. Но вернусь.       Кэйа на мгновение отводит взгляд.       — Ты должен Аяксу спарринг. Он мне проест всю плешь — тебе просто придётся вернуться, чтобы с ним сразиться.       — Да, — кивает Дилюк, — я помню. Не могу же нарушить своё же слово. Пусть Аякс ждёт.       — Он будет.       Дневной свет насовсем исчезает, погружая округу в темноту. Липких взглядов тоже нет, будто все твари успевают разбежаться, попрятаться по своим норам.       — Благородство, — зовёт Кэйа, немного помолчав, но так и не отнимая ладони от чужого сердца. Он внимательными до мелких деталей пальцами нащупывает крохотное золото кулона, до сих пор висящего на шее. — Не смей его снимать. Ни при каких обстоятельствах, даже если действующий магистр будет выплясывать вокруг тебя шаманские танцы с архиумными крестами в руках.       — А ты?       — А я ведьма, — ухмыляется, — какая ж тварь ко мне полезет?       Связь оплетает руки невидимыми узлами и стремится к темнеющему силуэту Кэйи, остающемуся за спиной. Кожа всё ещё хранит теплоту его прикосновений, которые нестерпимо хочется вернуть — застрять в этих мгновениях. Это не прощание, лишь временная разлука: Дилюк, в конце концов, храбрый рыцарь и добропорядочный гражданин, не привыкший лгать. Честный с другими людьми и честный, в первую очередь, с собой. Борьба только начинается, но он выйдет из неё победителем — начнёт наконец действовать, а затем вернётся туда, где его ждут.       — Дилюк, — вдруг нервно зовёт Кэйа, вынуждая обернуться. Он мнётся, кусая внутреннюю сторону щеки, будто борется с последними своими сомнениями, а затем, раздражённо дёрнув головой, из-за чего по плечу мажет длинный хвост, говорит совсем тихо. — Если у тебя будут сложности или просто понадобится помощь, то найди кого-то из отряда Чёрного Змея, — нахмурившись, он смотрит куда-то в сторону, задумчиво бегая взглядом от одного голого куста до другого. — Назови моё имя — тебя отведут к командиру.       — Гвардейцы? — озадачивается Дилюк.       — Не спрашивай, — отмахивается. — Передашь ему, что от меня, и получишь поддержку.       Дилюк удивлённо вскидывает брови. Значит, это люди, что всё время помогают ведьме, не страшась отправиться на казнь при самом малейшем подозрении? И Кэйа это тоже знает — до этого момента он ни разу не называл имён и никак не намекал на тех, кто на одной с ним стороне, боясь подставить. Стоит Дилюку сделать хотя бы тайный донос — никто не будет особо разбираться, заковывая в кандалы и отправляя в темницы под знаменем изменника.       Но Кэйа, несмотря на возможное предательство, решает довериться.       Дилюк кивает, а сердце продолжает жарко гонять кровь по телу.

***

      Нечленораздельно промычав под нос, он тянется к потрёпанному книжному корешку. Перед глазами до сих пор проносится иностранная вязь букв музыкального Фонтейна, как и не всегда понятные термины, которые приходится с трудом переводить на родной язык — немного грубый и режущий слог, которому тяжело поддаются витиеватые слова и, в особенности, эта ужасная «р». Но, отдать должное, у них есть очень полезные знания — ещё бы вышло добыть недостающие ингредиенты, не растущие на каэнрийских землях. На рынке найти удастся вряд ли, значит, нужен человек, у которого можно приобрести напрямую с рук. Опять заморачиваться — как будто без этого дел мало.       Кэйа зябко ведёт плечами, словно успевает промёрзнуть насквозь, ёжится от мерзкой дрожи, колющей кожу. Не сдержавшись, он выругивается, и, крутанувшись на пятках, резко поворачивается обратно к широкому столу. Пальцами ведёт по деревянной поверхности, ощупывая мелкие неровности. Внутри груди продолжает неприятно свербеть — комок накрепко скрученных нервов, сжимающихся в сильных спазмах.       В доме тихо.       Так тихо, что кожа начинает призрачно зудеть. Он чешет руку короткими ногтями, оставляя после небольшое покраснение, но чувство не исчезает — оно так глубоко, что не достать. Только распороть грудную клетку, распотрошить её и выломать все рёбра, а потом засунуть ладонь в самое нутро и, схватив трепещущий ком, резко дёрнуть на себя. Вырвать, оставляя огромную чёрную дыру и залитый кровью пол. Скормить тело тварям: пусть пируют, лишь бы прекратить это ощущать. Будто огромное нечто, выползшее сквозь брешь между мирами, нашло его, и теперь пытается вывернуть наизнанку, как одежду — показать миру кривые линии швов. Ломает. Так страшно ломает; Кэйа до боли сжимает зубы.       Фонтейнские книжки рассказывают, что излишнее волнение можно унять отваром из ромарина.       Или просто перестать пытаться заткнуть самому себе рот, наступая на сжимающуюся глотку. Ведьмино чутьё намного острее, чем у простого человека — и оно третий день ярко пылает красным и едва не истошно вопит, что что-то не так.       Кэйа делает глубокий вздох, пытаясь успокоить бьющееся сердце размеренным, глубоким дыханием. Дилюка нет чуть больше недели — ни самого, ни хоть каких-то вестей, словно он был не большим, чем просто миражом. Пришедшей с той стороны тварью, пока сам Кэйа лежал едва живой после тяжёлого ритуала. Она опутала своими сетями, наслала морок, упавший камнем на спину, будто залезший на плечи чёрт, а Кэйа оказывается недостаточно сильным, чтобы одолеть нечисть. Ведьмы, в конце-то концов, до старости почти не доживают — заканчивают свой век скоропостижно и до ужаса печально.       Вполне можно посчитать, что Дилюк просто наконец вернулся домой. Их миры слишком разные, а случайность и есть случайность. Ему незачем вспоминать ведьму, до конца дней своих застрявшую в Запретном лесу — Кэйа должен быть благодарен уже лишь за то, что его (и лисьи тоже) похождения в столицу не предадут огласке. Так, наверное, должно быть: каждый возвращается к привычной для себя жизни. Дилюк и дальше будет служить на благо их прогнивающего города и страны в целом — Каэнри'а разлагается у самых корней, растущих из её сердца, и запах этот с каждым днём всё сильнее превращается в невыносимый смрад. А Кэйа продолжит хранить Запретный лес, когда-то его принявший и приютивший, временами выполняя разные дела в близлежащих деревнях, получая за это хоть какие-то деньги. И слушать разные нелепицы, так и кружащиеся вокруг его, несомненно, скромной персоны. Насылает смертельный мор! Проклинает честных людей! Жрёт их души!       Кэйа кривится. По языку раскатывается неприятная горечь, будто он жуёт листья бузины, а не вспоминает людскую чушь. Очень хочется сплюнуть — останавливает только заложенное с детства воспитание и пол своего дома, который ему же потом убирать.       Дилюк и так слишком сильно тут задержался. Его уход был вопросом неумолимо текущего времени, расставляющего рано или поздно всё по своим местам. Стоит просто смириться, позлиться какое-то время — может быть, приказать кому-нибудь подкинуть к дверям графского поместья мёртвых мышей, сделав небольшую, но очень неприятную подлость. А затем отпустить всю эту ситуацию. Вспоминать, конечно, временами с вспышками гнева, но не мотаться по всему дому, не в силах найти место.       Тяжёлый выдох снова рвётся наружу и оглушающе бьёт по слуху.       Так проще думать и так проще жить. Забыть всё, что успевает произойти за это время, уверить себя в слишком долгом сне, очень похожим на зыбкую реальность. Стоит открыть глаза — и дом вновь погружается в шипящую тишину, разбавляемую лишь гостями, врывающимися без спроса, собственным недовольным бурчанием и разными шорохами — тоже им созданными. Кэйа досадливо поджимает губы, а внутри снова всё сжимается. Болезненно тянет.       — Ты вообще спишь? — фыркает Аякс, привалившийся плечом к дверному косяку.       Кэйа устало на него оборачивается.       — Разумеется.       — Мешки под глазами говорят другое, — скрещивает руки на груди. — Я тебе рыбу принёс, наловил с утра.       Рыжий хвост покачивается из стороны в сторону, вовлекая в игру расползающуюся под чужими ногами тень — она, сотворив из себя самой тонкую руку, тянется к белой кисточке, желая схватить. Запрыгнуть, ощупать мягкий и чуть влажный от снега мех, зарыться в него и спрятаться, притаившись. Аякс хмуро шмыгает ещё красным от мороза носом, утирает тыльной стороной ладони. По привычке подносит её ко рту и, высунув кончик языка, замирает, опомнившись в последний момент. Кэйа на это коротко хмыкает, присев на край скрипнувшего стола.       — Спасибо, — кивает, — трупоеды совсем одичали этой зимой.       — Они всегда были не от мира сего, — пожимает плечами. — Но гули-то ладно ещё, просто с рождения природой обиженные, а вот что с тобой творится?       — Это говоришь мне ты? Напомнить господина посла?       Аякс закатывает глаза:       — Из-за твоих поручений у меня даже времени не хватает, чтобы с ним нормально встретиться.       — Так ты... — Кэйа прокашливается в кулак, — узнал что-нибудь?       — Что-нибудь узнал, — фырчит Аякс, дёрнув стоящим торчком ухом.       Себя самого можно убедить почти во всём, считает Кэйа, опуская задумчивый взгляд на сцепленные в замок руки. Поверить в свои мысли как в настоящую истину и вместе с ней жить до самого конца, закрывая глаза на крупные дыры в сплошной материи. Ведьмино чутьё заткнуть нельзя — оно будет и дальше назойливо жужжать над ухом, медленно сводя с ума и заставляя терять здравый рассудок до тех пор, пока бунтующая и пузырящая магия не сожрёт всю душу. Проглотит целиком, не оставляя даже самого крошечного кусочка.       Дилюк слишком честный, чтобы так просто отказаться от своего рыцарского слова. Он из тех людей, которые скорее умрут, чем нарушат данное обещание. Должна была прийти хоть какая-то весть, брошенная едва заметной палкой.       Чёртов рыцарь. Появился — и всё идёт наперекосяк.       — Мне из тебя что, по слову вытягивать? — раздражается Кэйа.       — Почему ты просишь подслушивать болтовню рыцарей меня, а не отправишь тварь? — отвечает вопросом на вопрос Аякс. Ещё раз махнув хвостом, он проходит в кабинет, тяжело падая на стоящую у стены софу; острая чернота лисьих когтей со скрежетом проезжается по грубоватой ткани. Он хватает одну из небольших декоративных подушек с золотистой кисточкой, свисающей на нитях, плотно скрученных в жгут, и начинает аккуратно теребить.       — Я пытался, — Кэйа нетерпеливо постукивает пальцем по запястью. — След обрывается точно так же, как в день, когда ты решил спрятаться у посла, — прикрывает уставшие от напряжения глаза. — Запах испаряется прямо на одной из улиц. Сомневаюсь, что там поджидала ведьма, поставившая от меня защиту. Сам он тоже не мог такое сделать, — морщится. — Дилюк для этого слишком... слишком Дилюк.       Хохотнув, Аякс по привычке встряхивает головой.       — Рыцари шепчутся, — поддевает когтём одну из переливающихся нитей кисточки, — что удалось поймать какого-то предателя и что он наконец добегался. А ещё, что кого-то из их сослуживцев свалило непонятное проклятие где-то рядом с пиком Буревестника.       Кэйа сжимает руку в кулак, сводя брови к переносице. Чёлка неприятно падает на лицо, защекотав кожу — он раздражённо чешет щёку. И, притопывая нервно носком по деревянному полу, из-за чего по комнате раздаётся монотонный стук, замирает на несколько мгновений, чтобы затем резко соскочить с места. Под удивлённый взгляд Аякса, внимательно за ним смотрящего, Кэйа ловко огибает стол и начинает выдвигать встроенные шкафчики.       Шуршит бумага, звенит крышка небольшой чернильницы — на её корпусе из мутного стекла виднеются несколько засохших чёрных разводов. Аякс прижимает уши к голове, когда тяжёлое кресло скрипуче выдвигается, проскрежетав по полу остроугольными ножками.       Чёрти знают, сколько предателей сейчас ищут рыцари. Дела ордена Кэйю не касаются и никак не интересуют — есть огромная вероятность, что это тоже удачно выпавшее совпадение, пусть и ужасно нелепое.       Окуная острое перо, блеснувшее серебром, в чернила, Кэйа пытается ещё раз сложить все известные фрагменты. Закрыть бреши, залатать их и сшить металлическими нитями, чтобы больше не порвались и не разошлись, выпуская из себя холод мёртвой бездны. Напряжение лопается — Кэйа нечаянно прокусывает нижнюю губу. Дилюк резко пропадает прямо на улице и его след обрывается именно на магическом уровне — там, где существует для человека незримое, там, где тянется от души эфемерный запах, что остро чует голодная нечисть. Пропадает так, словно его и правда никогда не существовало, плод глубокого сна, не имеющий право существовать вне сладких грёз.       Параллель — твари не могли учуять Аякса по тому, что он прятался в покоях посла, а там наверняка сплошь и рядом всё выделано архиумом, чтобы проклятые грешники не потревожили благочестивую человеческую жизнь. Пойманного предателя должны уволочь сразу в пыточные камеры, находящиеся прямо под зданием ордена Фавония.       Кэйа шумно сглатывает. Это бы могло объяснить как отсутствие Дилюка и прерванный след, так и мерзкое ломающее кости чувство, поселившееся в собственной груди. По телу снова бежит докучливая дрожь, сжимающая горло.       На шероховатую бумажную поверхность ложатся первые строки. Острое перо безжалостно царапает бумагу при соприкосновении, иногда плохо поддаётся движению. Чернила растягиваются и превращаются в ровные ряды букв; сидящий на софе Аякс сощуривает глаза — лазурь летнего неба, когда солнце ярко светит на самой вершине. У него небольшой синяк, распустившийся крохотным жёлтым бутоном чуть выше скулы — Кэйа незаметно качает головой. Главное, чтобы в силу своего немного склочного характера и странной жажды сеять хаос везде, где проходит, Аякс не начал затевать драки с людьми. С трупоедами — пусть, сейчас он вполне может за себя постоять, а гулей давно пора поставить на место.       Но мысли — бесконечный горный поток. Они стремительно льются, огибают падающие камни, сметают их сильным течением. Всё возвращается к Дилюку; на виски начинает давить, словно череп сейчас сожмётся, кости окончательно потрескаются и развалятся. Голова болит, идёт кругом — невыносимо. Разные события слишком быстро закручиваются тугой спиралью, постоянно сменяя друг друга. И собственное сердце ужасно трепещет, так глупо попавшееся в ловушку — бьётся, нанизанное на стальной крюк, обливается кровью. Рыцарь и ведьма — до чего же глупо!       Кэйе хочется рассмеяться, но выходит сделать только жалкий хмык; он снова глядит на письмо с просьбой узнать о точной личности предателя.       Чёртов Благородство.       План простой: всего лишь раздобыть сведения о личности пленника. Если это не Дилюк, значит, он действительно вернулся к своей обычной жизни, а Кэйа просто побесится и назовёт себя круглым кретином, который посмел поверить столичному человеку — чего ещё ждать от рыцарей, как не кинжал, точно летящий в открытую спину?       Вся проблема в том, что Дилюк не подходит под описание того, кто нанесёт подлый удар. Есть в нём что-то особенное — то самое, что так сильно привлекает, заставляя вмешиваться.       — И что за проклятие такое? — невзначай бросает Кэйа, складывая надвое своё письмо.       Аякс хмыкает.       — Леса ради, Кэйа, — цыкает, — не делай вот такое лицо, будто тебе всё равно. Даже я смотреть не могу.       — А ты не думал, — откладывает подальше пушистое перо, — что мне действительно всё равно?       — Брось, — скалится. — Тогда ты и пальцем не шевельнул бы. Я всю свою жизнь тебя знаю, ври Благородству, когда найдёшь, — но, заметив алые блики, угрожающе вспыхнувшие на чёрном дне, поднимает руки ладонями вверх. — Понял, проклянёшь, — прокашливается, резко меняя тему. — В общем, там вроде не так давно ведьму сожгли, а теперь живое мрёт. То ли болезнь какая бродит, то ли ещё чего — люди долго думать не стали и обозвали это проклятием.       — В теории, конечно, ведьма могла наложить тяжёлое словцо перед смертью, — Кэйа плавно выходит из-за стола. — Я бы вот, например, проклял не только землю, но и своих убийц. Ставлю сотню серебряных на то, что нет там ничего такого. Просто ведьма была сдерживающим фактором, а после её печальной кончины твари полезли наружу, зная, что никто им по башке не настучит.       — Баланс?       — Баланс, — закатывает глаза. — Ещё пара поколений в таком темпе — и от него останется только название, — почти переступив порог кабинета, Кэйа останавливается, обернувшись на развалившегося Аякса. — Вечером вернусь поздно, — трясёт бумагой, зажатой в длинных пальцах, — надо встретить душеньку у границы.       — Передавай от меня пламенный привет.       Тогда, когда разные стороны сталкиваются друг с другом по стечению случайных обстоятельств, ничего хорошего ждать не стоит. Во всяком случае, именно так считал Кэйа многие годы, прозябая в Запретном лесу. Понимая, что именно тут — его настоящее пристанище. Лес абы кого не принимает, место это всегда было гиблым, остаётся таким сейчас и останется в обозримом будущем. Скопление самой разнообразной нечисти — их оплот, их дом, свободный от людского гнёта.       Место, где можно просто быть собой. Не прячась, не таясь, не боясь. Заниматься тем, для чего судьбой был дан текущий в венах дар, но, несмотря на желание простой и спокойной жизни, быть готовым с ней расстаться. Каждый ритуал — неизвестный процент на победу. Ведьмы не доживают до почтенного возраста и старческих морщин — это истина, сложенная звёздами на небе.       Кэйа это знал — и знает — тоже. У него в крови — тоска смирения и понимание, что в одиночку он ничего не может сделать или изменить, только продолжать влачить такое существование дальше. До того самого момента, пока сердце не остановится во время работы или пока на него не нападёт какая-то самонадеянная тварь, оказывающаяся слишком уж отожранной. Мнить себя всесильным тоже глупо. Он, в конце-то концов, всего лишь ведьма-полукровка с парой скелетов в своих громоздких сундуках.       Вся проблема в Дилюке — чёртов рыцарь, явившийся на порог для того, чтобы перевернуть всё вверх дном. Разбить устоявшиеся мысли и вымести осколки прочь, вдохнуть в дом что-то по-настоящему живое и совсем забытое. Мог же оправиться от ран, встать на ноги, и уйти восвояси. И какой чёрт только дёрнул тогда Кэйю согласиться приютить его у себя?       Теперь только плоды своих поспешных решений пожинать.       Просто потому, что Дилюк привнёс в его обыденность, полную могильной стужи, медную яркость жизни. Потому что тяга такой силы, что сопротивляться невозможно — оно выламывает и нещадно дробит тело, вынуждая закрыть глаза и отдаться этим чувствам. Прыгнуть с обрыва, уйти на дно и потонуть.       И правда есть некая доля вероятности, что Дилюк, вернувшись в родные края, просто забыл всё время, проведённое в Запретном лесу бок о бок с нечистью, как самый страшный сон. Он исправно ходит в Собор, исповедуется и отмаливает черноту совершённых грехов, медленно очищая свою сияющую душу, а уважаемый действующий магистр гордо взирает на это со стороны (и целует архиумные кресты). Хорошо звучит, если бы не слишком честная натура самого Дилюка — если он что-то говорит, значит, так действительно считает. Значит, он костьми ляжет, но сдержит данное слово, будь это даже снять кошку с дерева или достать звезду с неба.       Дилюк искренний до сжимающегося в спазме горла.       Кэйа корит себя. За неосмотрительность, за то, что поддался — за всё. Чёрт с ним самим — если в столице поймают, то всё равно казнят без допросов, но Дилюк — дело другое. У него есть шанс зажить нормальной и хорошей жизнью, а эта призрачная связь с Кэйей, тянущаяся между ними крепкой цепью, может только навредить.       Проблема ведьминого чутья всегда заключается в том, что это сила нечеловеческая. Она острая — наточенные лезвия, — и беспощадно режущая тонкость ткани, разделяющей миры. Человеческая интуиция ошибиться может, ведьмина — никогда. Наверное, эта способность появилась для того, чтобы вовремя чуять неладное и делать ноги, пока по колдовскую душу не прибежали защитники всего божьего и светлого.       Это раздражает.       Кэйа не борец за справедливость, он всего лишь лесная ведьма и не больше. Скромный статус, грешный, но жаловаться не приходится.       Цыкает — в голове появляется постное выражение лица Аякса, закатывающего глаза.       Магия кипит под кожей, вьётся вокруг пальцев, неразборчиво нашёптывает бессвязные слова на ухо.       Если схваченный предатель действительно является Дилюком, значит, он или глупо попался сам, или его заведомо поджидали на месте. Он так верит действующему магистру и даже не допускает, что она тоже может всадить меч под рёбра, посчитав, что делает благое дело — спасает своего близкого друга от страшной ведьмы, опутавшей сладкими речами слабую душу.       Кто ещё чью душу опутал этими самыми речами, очень хочется хмыкнуть Кэйе.       Он качает головой, отодвигая от себя очередную голую ветку. Кожа перчаток цепляется за деревянную неровность, с которой падает выпавший к вечеру снег. Пушистые шапки и мягкие покрывала, сковывающие каждую узкую тропинку, словно хотят нарочно скрыть и запутать, заставить часами блуждать, пока сила в теле не иссякнет. Но каждая дорожка, каждое дерево — выжженная перед глазами картинка. Острое чутьё — нить, всегда ведущая в нужном направлении.       Мороз покусывает щёки; очень хочется спрятать лицо и отогреться, но Кэйа продолжает упрямо идти по давно заученной дороге, ведущей к границе. Разлом в небольшой низине, разделяющая линия. Где-то вдалеке слышится тускловатое рычание — то ли волки, то ли снова трупоеды что-то не поделили между собой. В холода многие звери прячутся в норы, впадая в крепкую спячку до первого весеннего солнца. Мёртвых или умирающих тел становится в разы меньше — уроды и цапаются за любую худую мышь, откопанную под слоем снега. Этой зимой происходит что-то совсем странное: или люди изрядно подчистили зверьё охотой, оставляя падальщиков голодными, или дело в нарушаемом балансе.       Сбоку раздаётся треск ветки — Кэйа оборачивается на громкий звук, замечая очередную тварь, прячущуюся между тонкими деревьями, будто он не способен её увидеть. Уродливая морда с торчащими из пасти клыками, а глаза — светящиеся белым точки. Существо вжимает увенчанную ветками голову туда, где должны быть плечи, выглядывает опасливо-опасливо, заклубившись чернотой, как будто собака, радостно виляющая хвостом. Обхватывает тонкий ствол когтистой лапой с выглядывающими, выпирающими костями — совершенно непропорциональная; скребёт, оставляя едва заметные борозды на неровной коре. Боится шелохнуться и двинуться, смотрит внимательно, будто или ждёт, пока Кэйа уйдёт, или пока станет ясно, в каком он пребывает настроении. Где-то в стороне слышатся ещё чьи-то шаги, заставив раздражённо скривиться: повылезали.       Твари смотрят — их взгляды до того привычны, что не вызывают никаких эмоций. Но, повертев в голове пару мыслей, Кэйа резко тормозит, ещё раз оборачивается на прячущегося за деревьями духа, коротко шикая. Тварь коротко булькает — словно человек, идущий ко дну, — сжимается сильнее под тяжёлым прищуренным взглядом и наконец отступает назад, прячась глубоко в ночной темноте. Только маленькие белые точки вместо глаз выдают чужое присутствие.       Когда они проходили вместе с Дилюком, разной нечисти было в разы больше. Собирались вокруг, любопытно лупали своими рыбьими стекляшками, прочно впиваясь в рыцарскую спину. И правда, нечастое дело — чтоб простой человек по Запретной части расхаживал, как у себя дома. Кэйе приходилось постоянно шикать на особо голодных, чётко обозначая, что сунется хоть на шаг ближе — и исчезнет из этого мира в агонии.       Дилюку свезло: он этих взглядов не видит. Наверное, тогда бы точно убежал из Леса в том, в чём матушка родила.       Чем ближе к границе, тем воздух становится легче — не такой густой и почти осязаемый, позволяющий людям спокойно дышать. Недалеко от низины уже ждёт одинокий человеческий силуэт, устало привалившийся к мощному стволу дерева. Он оборачивается, услышав шум приближающихся шагов — Кэйа выше поднимает стеклянный фонарь, внутри которого ярко горит белая свеча, получше освещая округу.       Высокий мужчина мягко отталкивается от мощного ствола, и, гордо выпрямив плечи, склоняет в уважительном поклоне голову, позволив светлым волосам щекотно хлестнуть себя щекам. Бледные и совсем искусанные холодом — в лесу, особенно у границы и в Запретной части, температура всегда несколько ниже. Не сравнится с холодами Драконьего хребта, но тоже приятного мало. Летом тут — хорошо и знойно, но заморозки вызывают лишь угрюмость и сплошную тоску.       — Вы долго, — низкий голос, смешанный с закрадывающейся хрипотцой, приятно нарушает ночную тишину.       — Наяды, — Кэйа морщит нос, устало почесав кончиком пальца висок. — Весь вечер пришлось выслушивать жалобы на то, как какой-то нёкки залез в чужое озеро. Попробуй от них отвязаться, — закатывает глаза. — Ты всё принёс?       — Да. И выяснил обо всём, о чём говорилось в письме, — на его губах скользит призрачная ухмылка. — Наяды просто Вас любят.       Кэйа, причмокнув, тяжело выдыхает. Вылетевшее облако пара быстро поднимается вверх и растворяется в шипящей мгле. Он пристально всматривается в пустоту за чужой спиной. Ночь плотно смыкается, а у Дайнслейфа в последующие несколько дней нет смен — только наконец долгожданный отдых и время, которое можно потратить на свою жизнь. Нет никакого смысла решать возникшие вопросы на улице, когда тело мелко колет мороз.       — И выносят мозг — до сих пор в ушах звенит. Сёстры не успокоились, пока я в сотый раз не пообещал найти того, кто вторгся в их владения, — разминает шею. — Идём в дом, нечего тут стоять.       Дайнслейф хмурит светлые брови. Он бросает беглый взгляд на тканевую сумку, смятые ручки которой плотно зажаты в его ладонях, покрытых тёплыми перчатками, и, задумчиво покусав губы, смело направляется прямо за Кэйей. Граница вновь остаётся позади, зияя чёрной трещиной, рассекающей землю.       Из-за крупного валуна выглядывает ещё одна булькнувшая тварь — Кэйа, раздражённо на неё зыркнув, следит за тем, как адская нечисть стремительно скрывается в земле, словно впитывающаяся в сухую почву лужа. За спиной слышится знакомая с самого детства поступь и тонкий перезвон металлических бляшек на кожаном поясе, куда прочно крепятся изысканные ножны — чёрный меч верным другом и соратником висит на бедре.       — Прошу прощения, но я всё же должен спросить, — он почти выравнивает их шаг, но всё равно остаётся чуть позади. — Вы уверены в том, что хотите сделать?       Кэйа удивлённо оглядывается, затормозив. Он несколько раз моргает, не совсем понимая, к чему именно относится вопрос — в письме было упомянуто несколько важных на данное время вещей. Но, ещё раз зябко передёрнув плечами, лишь отмахивается:       — Да, я уверен.       Дайнслейф, помолчав несколько потяжелевших мгновений, позволяет себе наконец шумно выдохнуть. Хмурость наползает на его серьёзное лицо прилипшей тенью, буквально кричащей обо всём, что творится внутри головы.       Ветер — шаловливый ветер — треплет волосы, взлохмачивает ещё сильнее, играясь с собственным тёмным хвостом — устанет же Кэйа расчёсываться и распутывать колтуны.       Дайнслейф — стать и отвага — кивает. Поддавшись всем корпусом немного вперёд, он вновь склоняет голову.       — Как скажете, — кладёт правую руку на грудь — прямо туда, где бьётся горячее сердце, — Ваше Высочество наследный принц.