Рассыпаясь звёздным пеплом

      Дилюк ему не верит. Может быть, проведи они вместе меньше времени, он не стал бы сомневаться в правдивости чужих слов, но не тогда, когда Кэйю стало читать намного проще, когда Дилюк знает его манеру речи, его маски — напускное раздражение, — и даже мелкие привычки.       Кэйа слишком тщательно оберегает своё прошлое, не позволяя ему просочиться наружу. Старается контролировать всё, до чего только может дотянуться, а если не может — протягивает костлявые руки мертвецов, охватывая всё больше и больше шипящего пространства, идущего мушками, будто оно расслаивается на части, разъедает их человеческий мир. Дилюк смутно догадывается, что Кэйа действительно может иметь какое-то отношение к трагической гибели наследного принца, но он совершенно точно не его убийца. Пусть история и звучит складно: аристократ, по несчастливому стечению жизненных обстоятельств уродившийся ведьмой, проникает в королевский дворец, где убивает сына золотой короны и монаршего дома. Из-за этого к нему начинает испытывать жгучесть бурлящей ненависти сам Его Величество и разыскивать королевская стража. Ведьма продолжает мирно жить с запачканными в венценосной крови руками, но обо всём догадывается магистр ордена, решая провести суд над проклятым грешником, предавшим свою страну страшным поступком, но не рассчитывает силы и остаётся на всю оставшуюся жизнь с ужасающими увечьями. А адскому отродью удаётся вырваться и сбежать в Запретный лес, становясь его частью.       Всё так-то оно так — слишком хорошо звучит. Дилюк, быть может, иногда бывает излишне простодушен, но он отнюдь не глуп, а жизненного опыта на служебном поприще с головой хватает, чтобы научиться различать, где однозначно было место преступления, а где — не больше, чем пустые наговоры. Настоящие убийцы — кровожадное сумасшествие, отливающее безумием во взгляде, но у Кэйи в его глубоких глазах лишь холод печали размером с бушующее море, на дне которого лежат множество потонувших кораблей-воспоминаний о том, что произошло на самом деле.       Кэйа — тот ещё чёрт, сын леса и просто ведьма, имеющая скверный характер, но отнюдь не убийца. Пойти на такой шаг, как убийство королевского отпрыска без чёткого понимания, что преступление может быть раскрыто в любую минуту, а его из-за ведьминой метки в правом глазу даже спрашивать никто не станет, просто невозможно. Это ведь не просто лишить жизни какого-то деревенского пропойцу или городского нищего, о чьей жизни вспомнят только самые близкие, если таковые имеются. А дальше — только казнь. Кэйа часто ставит себя на кон, проводя дьявольские ритуалы, но с отчаянным рвением цепляется за свою жизнь, и так мерно подгрызаемую собственной магией. Дилюк верит тому, что видит — тому, с чем живёт каждый день, прозябая в ожидании весточки от Джинн.       Тем более, какова глупость признаваться в таком рыцарю, преданному своему делу! Допуская шальную идею о том, что у Дилюка выйдет вернуть своё честное имя, оправдаться и покарать истинного гнусного предателя, восстав из продолжающего оседать под ноги пепла ярким фениксом, чьи перья — огненная чистота, ничто не мешает рассказать Джинн о старом происшествии, указывая точное направление, где по сей день скрывается убийца. Который ещё и с регулярностью посещает столицу! А Кэйа так бы точно не стал делать — он слишком умный и хитрый. Если бы хотел сдаться — просто раскрыл свою личность перед гвардейцами по случаю своего очередного визита в город. Если жить не ради себя, то ради Аякса; между ними тянется прочная нить, соединяющая, прочная, и пусть вдвоём сколько угодно плюются в отрицании: Дилюк видит больше.       Поэтому, делает вывод Дилюк, Кэйа лжёт, зачем-то пытаясь навлечь на себя ненужный гнев. Верит ли он сам в свои же слова, считает себя истинно виновным?       Дурная ведьма.       И эта ругань срывается с губ тихим шёпотом, пока пальцы без конца теребят ставшее тёплым от прикосновений золото небольшого кулона, висящего на шее, призванного защищать от водящихся кругом потусторонних тварей. А ещё Дилюк успевает заметить, что липких взглядов, стоит выйти ему на крыльцо дома, становится в разы меньше, чем тогда, когда он сюда только попал. Наверное, окружающая нечисть просто привыкает, что рядом с их хозяином ошивается человек, не считая больше такой уж диковинкой для их диких мест. Запретный лес не примет его, Дилюка, простого человека — это ясно, как самый погожий и солнечный день, но потусторонняя сила боится ведьму, не рискуя приближаться, когда он где-то рядом. Словно на Дилюке стоит ведьмино клеймо, кричащее о принадлежности.       Кэйа сказал, что ему пришлось выбивать своё место здесь. По телу проносится быстрая дрожь, падающая по спине холодными каплями от нескольких мыслей о том, что ему пришлось здесь пережить. Лес живой, он дышит потусторонним рокотом, ревностно оберегая свою границу, заступать за которую строго воспрещается уже многие, многие столетия, советуется пожилыми бабками обходить за версту, креститься-креститься-креститься, отплёвываться через левое плечо от высунувшихся из своих нор тварей, лишь бы не погнались, не сели на плечи, начиная кормиться. Гиблое место, в котором не место ничему людскому, но такое уж адское отродье ведьма? Или они люди только на половину, имеющие корни, тянущиеся как к людскому миру, так и уходящие глубоко под землю, закрепляясь в жарких недрах? А что говорить про Кэйю, который всего лишь полукровка?       Дилюк тяжело сглатывает. Хорошо было бы подойти, взять за грудки и встряхнуть, как следует, вытаскивая раскалёнными щипцами скрываемую правду, но так нельзя. Не потому, что он испытывает страх перед горящим пламенем на дне чужих зрачков — давно уже нет, — а просто из-за... из-за уважения. Наверное, всё-таки у каждого человека найдётся пара-тройка собственных секретов, о которых не хочется никому рассказывать. Кэйа очень медленно, но открывается, проливает по крошечным песчинкам свет на события шестилетней давности, сотрясшие всю страну. Он учится заново доверять человеку не из своего скудного круга, присматривается тщательно, вслушиваясь в каждое сказанное слово, а Дилюк это слишком ценит, чтобы необдуманным поступком запросто перечеркнуть. Юные годы, когда можно было пойти на поводу у своих эмоций, давно в прошлом, сейчас в голове есть хвалёная логика, становящаяся мощным тормозом, чтобы случайно не сорваться в нелепой погоне за чужими скелетами.       Слишком много всего резко поворачивается другими сторонами, вывёртывается внутренностями наружу, показывая сотни и сотни искалеченных тел, зарытых в безымянных могильниках, будто помершие от болезни животные. Правильность совершаемого орденом ставится всё под большие и большие сомнения, а в груди поднимается ком тошноты, испытываемой к каждому рыцарю. И к себе в том числе — за то, что не мог раскрыть глаза раньше, увидеть все те ужасы, совершаемые людьми ради... а ради чего? Мирно живущие ведьмы и им подобные не приносят никакой опасности.       Или это всё — накопление всего и сразу, наконец вылившихся в такие не особо благочестивые мысли? А может ли Дилюк теперь действительно зваться предателем, если таким и является, предав всю идеологию, закладываемую каждому рыцарю, прочно вбиваемую старшими по званию и церковью?       За следующие несколько дней Кэйе становится значительно лучше. Нездоровая бледность исчезает, возвращая начищенную бронзу щёк, как пропадает и чудовищная слабость, атаковавшая тело коварным недугом, когда тяжело самостоятельно держать даже стакан с водой, а глаза так и норовят закрыться, позволяя изнурённому разуму провалиться в спасительную черноту. Находиться в таком почти беспомощном состоянии — и признаваться в убийстве наследника короны? Чушь.       Единственное, что на этот раз сильно беспокоит Дилюка, напрочь вознамерившегося до самого конца игнорировать язвительные комментарии Кэйи о чужой заботе о нём же самом, — огонь.       ( — Я и сам могу, — дёргается Кэйа, забирая горький травяной отвар.       Дилюк скептично вскидывает бровь.       — Я вижу, как ты можешь, — отвечает, — ползком по стенам ты можешь).       Обычно дьявольское пламя — алые отблески, появляющиеся на дне глаз при использовании магического дара, — быстро пропадают, растворяются, словно перетекают в сосуды и вены. Но в этот раз кровавый багрянец упрямо держится, почти полностью затмевая собой привычно-обычную черноту зрачков, не сходит и не гаснет даже тогда, когда Кэйа полностью спокоен и расслаблен, даже тогда, когда он только-только просыпается, ещё не успевший на что-то разозлиться или вовсе прийти в себя после глубокого восстанавливающего тело сна.       Сам Кэйа как-то комментировать заметную перемену в своём внешнем виде не спешит: или считая это тоже — незначительным, или это не так опасно, как кажется неискушённой магией душе, или он просто закрывается в себе.       Дурная ведьма.       Лишь к концу недели всё возвращается в относительную норму, обволакивая чернотой морских глубин, куда совсем не попадает свет. Кэйа по-прежнему ходит по дому закутанным в два одеяла, а Дилюк топит печь сильнее обычного, терпя жаркую удушливость, от которой спина постоянно мокрая, а по вискам тянутся прозрачные капли пота. Забота о дурной ведьме — не его обязанность и за доброту Дилюк тоже уже успел отплатить сполна, но всё равно продолжает. Точно околдованный, точно проклятый, а проклятие это не вызубренные наговоры, отложившиеся в голове, вырезанные в мозгу, а сам Кэйа — как он есть. Аякс помогает, носит какие-то овощи (Дилюк предпочитает не интересоваться тем, откуда он их берёт), из чего приходится готовить еду, вспоминая Аделинду и её умелые руки. Наверное, к готовке тоже нужен определённый талант, но лёгкие пути пусть остаются слабакам — если можно идти напролом, осваивать новые навыки, значит, не всё так безнадёжно и потеряно, как кажется на первый взгляд.       На кухне поднимается шум, лисий голос по-юношески звенит, впитываясь в деревянные стены. Он, сидя спиной к дверному проёму, быстро мотает хвостом в разные стороны, словно в нетерпении, тихо и нечаянно поскрёбывает по столу длинными чёрными когтями, задевая, когда тарабанит пальцами, а уши стоят торчком, дёргаясь на приближающиеся из соседней комнаты шаги. Кэйа, причмокнув, вертит в руках гладкий гребень из холодного нефрита, украшенный витиеватыми узорами, напоминающими лозы и чешую, а на кончике спинки — коричнево-золотистая подвеска, бездумно болтающаяся в разные стороны на тонкой нити, как висельник на своей провонявшей смертью верёвке.       — А я и думаю, чего так человеком запахло, — говорит Аякс вместо приветствия, не оборачиваясь, — а это ты вышел.       Дилюк хмыкает, садясь на своё обычное место, словно этот тихо поскрипывающий стул поставлен именно для него.       — А я и думаю, чего лисой понесло, — вяло парирует он, — а это ты заявился.       Аякс ещё несколько раз дёргает носом, шумно втягивая воздух. Он едва заметно склоняет голову к плечу, растерянно моргнув:       — Это что, — ведёт головой в сторону Дилюка, будто сейчас соскочит со своего места и уткнётся в руку, жадно вдыхая, — трава какая-то? Очень похоже на его запах, — задумчиво показывает когтистым пальцем на хмурого Кэйю, — но не такой насыщенный. От тебя-то, рыцарское благородство. Откуда?       Дилюк вопросительно вскидывает брови. Скорее всего пряный аромат трав успевает впитаться в одежду, пока он разбирался в лекарских причудах, выхаживая совсем обессиленное тело. Всё-то унюхает, чёртова зверюга.       — А, это, — пожимает плечами. — Травы для успокоения души, откопанные ручным трудом прямо из-под снега. Из-за него, — кивает в сторону Кэйи.       — Прекращайте, — тянет раздражённо он, краем уха слушая препирательства. — Надеюсь, господин посол ничего не заподозрил, — комментирует дальше, с выдохом положив гребень на свою чёрную ткань, в нескольких местах заляпанную присохшим воском, упавшим хаотичными каплями с зажжённых свечей. Чёрные стебельки стоят вместе с несколькими красными; Дилюк заинтересованно глядит сначала на них, потом на подрагивающий на фитилях огонь, от которого исходит слабое и приятное тепло.       Перед гребнем стоит неглубокая чаша, наполненная до середины чистой водой, а справа от Кэйи лежит его ритуальный нож. В груди появляется предчувствие, что без крови снова не обойдётся. Дилюк, конечно, совсем несведущ во всех этих магических делах и ведьма куда лучше знает, что делать, но он же только-только перестал выглядеть, как мертвец, выбравшийся из могилы!       — С тобой точно будет всё в порядке?       — За кого ты его принимаешь? — фырчит Аякс.       — За того, кто недавно чуть Богу душу не отдал.       — Благородство, — шутливо отзывается Кэйа, — какой же Бог меня к себе заберёт? Только родные черти, которые будут мне любовно тереть спинку в кипящем котле.       Дилюк бросает на него выразительный взгляд. Что за человек такой: не успел толком восстановиться — сидит, кутаясь в одеяло, — а уже лезет снова туда, что так и норовит схватить за руки, утянув к себе, а ведь обратного выхода нет. И за использование какой именно силы Кэйа платит своей жизнью, постепенно укорачивая её, будто отрезая от длинной нити по куску? Но ведь если так делать раз за разом, то можно не заметить, как не останется ровным счётом ничего, кроме стремительно приближающейся гробовой доски. И Кэйа это, увы, отлично понимает и осознаёт — глупым его язык не повернётся назвать, как и тем, кто поскорее хочет изжить самого себя со света. Хитрым, изворотливым, немного дурным — да.       У Аякса резко встают торчком чёрные уши с маленькими — и наверняка мягкими — кисточками на самых кончиках; он, словно что-то вспомнив, лезет во внутренний карман серой котты, вытаскивая пухловатый тканевый мешочек, завязанный на крепкий узел холщовыми нитями. Кэйа принимает вещицу из его рук, вертит в ладонях, наконец разматывая наплетённые между собой верёвки, а после высыпая всё содержимое прямо поверх гребня.       — Земля? — вырывается у Дилюка.       — Кладбищенская, — кивает Кэйа. И, передавая опустевший мешочек обратно Аяксу, задаёт вопрос: — Ты всё сделал?       — Я что, на дурака похож? Разумеется, я всё сделал.       — Славно, не хотелось бы с хозяином после проблемы иметь. Что делать с мешочком помнишь?       — Закопать вдали от жилища или на кладбище с разрешения хозяина, — закатывает глаза.       Это ли есть ведьмина ноша? Хранить баланс между той стороной и людской, связывать их, не давая проникать сквозь завесу чужих адских миров, пожирая невинные души? Отдавать самого себя на растерзание? Аякс говорил, что тварей нужно кормить, но питаются они живыми — их душами и энергией, их духовным, тем, что позволяет быть человеком. Но Кэйа ведь не использует простых людей, значит ли это, что он кормит своих фантомов, приходящих из соседних миров чёрным дымом, собой?       Дилюк шумно выдыхает, обращая на себя цепкий лисий взгляд. Аякс быстро теряет всякий интерес, вновь нетерпеливо зацарапав когтями по столешнице и бесконечно ёрзая, из-за чего по маленькой кухоньке то и дело раздаётся противный скрип стула с расшатавшимися гвоздями.       В голове невольно проносится мысль, насколько они всё же близки. Изначально, когда Кэйа говорил «открывай дверь в случае, если лиса при смерти», Дилюк считал, что они на дух друг друга не переносят. Он усмехается: забавно теперь наблюдать за тем, как всё оказывается точно наоборот. Возможно, лиса и правда заменяет ведьме некогда утраченную семью, которую он иногда вспоминает с любовной тоской по родному дому и теплотой, немо благодаря за всё — даже за столь ненавистную ведьмину сущность, навсегда растекающуюся бурлящей магией в крови и янтарём в правом глазу.       — А что, — хмыкает вдруг Аякс, чуть нервно махнув хвостом и белой меховой кисточкой проезжаясь по голой лодыжке рядом сидящего Дилюка — мягко, — Благородство теперь необходимый атрибут?       Кэйа что-то неопределённо мычит, пытаясь сосредоточиться.       — Талисман на удачу, — отвечает за него Дилюк.       И огонь, танцующий на фитилях, начинает волнительно дрожать, пускаясь в сумасшедший пляс, словно хочет спрыгнуть, убежать, скрыться — Аякс притихает; чёрные зрачки сужаются до щёлок, а уши невольно прижимаются к голове, когда Кэйа начинает начитывать очередные наговоры. Его голос срывается моментами, дребезжит, как тростинка на ветру, губы изламываются в усмешках будто бы совсем безумных — Дилюк бросает быстрый взгляд на святую воду, стоящую недалеко, налитую из бочки в графин, готовый в любой момент подорваться на ноги. Кухонное пространство оборачивается потусторонним сквозняком, который совсем не замечает лиса, привыкшая к незримому присутствию адских тварей — таких же, как он сам.       Серебряное лезвие ритуального ножа смачивается в чаше; крупные капли стекают по клинку, падают на раскрытую ладонь, ловящую каждую-каждую, не давая упасть мимо, впитавшись в черноту ткани и оставить влажный след на дереве стола. Стоит лишь на мгновение отвести взгляд в сторону, зацепившись за словно сгущающуюся в углу темноту, разрастающуюся всепожирающим сорняком, как Кэйа резко вжимает ритуальный нож, покрытый древними рунами, резко дёргая в сторону. Алая кровь брызжет в стороны, но он совсем не замечает жгущей боли, продолжая ровным голосом говорить-говорить-говорить; пальцы сжимаются в кулак, давят на свежий порез. Киноварные грозди беспощадной хаотичностью летят в воду, прочерчивая в прозрачности свои узоры, как мороз рисует ранним утром замысловатые витражи на окнах. Дилюк сводит брови к переносице, внимательно наблюдая, но готовый вмешаться, ища на чужом лице хоть один призрак недомогания, а Аякс виновато поджимает губы, дёрнув заревом хвоста.       Кэйа берёт свечу, капая сначала красным воском, а затем чёрным — всплывает на поверхность застывающими пятнами, а после, подцепив длинными пальцами гребень, окунает до половины в странную смесь, оставляя на нефритовой поверхности кровавые разводы и размокшую землю, превратившуюся в грязь. Он резко замолкает, погружая весь дом в зыбучую тишину.       Из груди рвётся сиплый вздох через силу.       — Пещеры, — произносит он вместе с клубом пара изо рта, — подземные пещеры. Темнота. Везде темнота, почти ничего не видно. Строящаяся гавань. Такая... небольшая деревня, за столетия превращающаяся в мощные городские территории.       — Ли Юэ? — обеспокоенно спрашивает Аякс.       — Я... — Кэйа сглатывает, касаясь окровавленной ладонью своего горла, оставляя жуткий мокрый след, — чувствую страх. Чужой, будто бы людской — когда сторонятся, боятся, перешёптываются. Собственное сердце, колотящееся в смятении и снова темнота пещер, — он медленно водит пальцем по нефриту, внимательно смотря на гребень, но на самом деле — сквозь, на то, что будто заперто глубоко внутри холодного камня. — От вещицы энергия женская. Женщина была или владельцем, или дарителем. Сердечность. Вложенная душа, — голос начинает похрипывать, а Аякс совсем замирает, не моргая, вслушиваясь в каждое произносимое слово с затаённым дыханием. — Имя такое... созвучное, — Кэйа хмурится, склоняя голову к плечу, позволяя разглядеть в своих глазах яркость адского пламени. — Её имя напоминает имя посла. Девушка. Тварь, не человек, наяда. Хранительница небольшого озера в просторной долине, куда дракон тянулся, будто хотел утолить тысячелетнюю жажду.       Аякс кусает нижнюю губу; Дилюк замечает мелькнувшие острые клыки. Но Кэйа, отсмеявшись хрипло-хрипло, не делает пауз и передышек, не даёт времени осмыслить, продолжая говорить, не щадя.       — Крепкий союз. Как камень. А потом жажда... жар солнца, нет воды. Засуха, — горбится, облизав губы, — боль. Озеро высохло, унося за собой и жизнь нимфы. Дракон должен был вернуться под землю, туда, откуда вышел его каменный дух, но он отправился в город у моря. Шум волн и вечный гомон.       — И, — хмурится Аякс, когда Кэйа начинает быстро моргать, словно приходя в себя, — и как это всё понимать?       Дуновение на свечи — огонь затухает, а вверх начинают тянуться лишь тонкие струи, переплетающиеся между собой. Тени наконец оживают, вылезают из-под стола, будто загнанно-испуганные, тянутся щупальцами, размашисто облизывая деревянные ножки. Они ползут чёрными вуалевыми змеями, невесомо касаются чёрной кожи, подёрнутой лёгким пушком на когтистых руках, будто нежно накрывают, разделяя обуявшие душу чувства, схлестнувшиеся в сердце, как высоко поднявшиеся волны. Ложатся полосами, чтобы в следующий момент сломаться на половины, передвинуться, срастись снова в более причудливые формы, скользнуть обратно к хвосту, запрыгивая на белую кисточку, качаясь.       Дилюк мотает головой, потянувшись к Кэйе; натягивает спадающее с плеч одеяло сильнее, задевая своей ладонью чужую — быстрота мимолётного касания, кажущегося безумно долгим.       Кэйа трёт висок.       — Ты хоть задавался вопросом, сколько твоему дружочку дражайшему лет?       — А это имеет значение? — фырчит. — Мне достаточно того, что у него на всё найдётся длинный ответ. Я в беседах никогда не поспеваю. По-настоящему учёный муж.       Кэйа возводит глаза к потолку.       — Аякс, леса ради, ему больше двух тысяч лет. Там не нужно быть учёным мужем, а только внимательность и жизненный опыт.       — И что? — упрямо гнёт Аякс. — Разве мы с тобой об этом говорили? Возраст делает из него монстра?       — Я просто рассказываю тебе некоторые факты. Готов поспорить, — Кэйа тянется к тумбе, где лежат сухие тряпки, пытаясь выдвинуть за маленькую ручку, но Дилюк закатывает глаза и, ударив слабо по чужой порезанной ладони, встаёт сам, выуживая сначала желтоватый бинт, а затем берясь за заранее поставленную на тумбу чашу с серым графином, наполненным святой водой. — Можно складывать слезливые легенды: жил-был фуцанлун, который однажды вышел на свет солнца, отправившись к холодному озеру напиться, а там — прекрасная дева. Любовь с первого взгляда, неразлучность на столетие-другое, а потом земли накрывает страшная засуха, из-за которой водоём высыхает, а вместе с ним и его дух. А дракон, лелея мечту возлюбленной о людском мире, отправляется в разрастающийся город. И храня её подарок, — указательным пальцем тыкает по гребню, подвинув вещицу к середине стола. Дилюк шикает, чтобы Кэйа не дёргался, обвязывая его ладонь.       Аякс скрипит зубами.       — Ты можешь уже ближе к делу? Зачем лешего за корни тянешь?       — Посол ничего коварного не замышляет? — вмешивается Дилюк, замечая, как беспокойно ломаются чёрные тени под лисьими ногами.       Кэйа отрицательно качает головой.       — Считает, что в нашу страну лучше не соваться без дополнительной защиты, а то на костёр загремит ещё за еретический вздор и какую-нибудь политическую смуту. В принципе, ход верный. Его ведьма поставила достаточно хорошую защиту, но в одном месте оставила крошечную брешь. Может, специально, чтобы те, кто обладает магией, могли посмотреть чистоту намерений. Или случайно, допустив ошибку.       — А я ведь тебе говорил, что у него нет злых умыслов.       — И что? — пожимает плечами. — Мы убедились — разве плохо?       Дилюк переглядывается с Аяксом. Кэйа ни за что просто так в своей ошибке не признается.       — А нимфа?..       — А что нимфа? — вскидывает голову Кэйа. — Она мертва столько, сколько нам с вами не прожить. Хочешь знать, хранит ли господин дракон, — хитро сощуривается и, подперев ладонью щёку, выжидающе глядит на нервного Аякса, — её в своём сердце по сей день? Расслабься, — ухмыляется, — оно пусто. Уважаемый посол ведь скоро отбывает в родные края, если мои источники верны?       Аякс скалится:       — А когда твои источники ошибались? Он уплывает на корабле сразу после бала-маскарада, который устраивают в честь второго Высочества, — задумчиво постукивает когтём по подбородку. — Кажется, это через недели две? Кэйа, — тянет неожиданно он, перетягивая право язвить на себя, — а разве ты не должен быть на ушах? Такое событие-то, вся страна празднует.       — А что, — Кэйа раздражённо дёргает уголком губ, сощуриваясь, — господин посол тебя даже погостить не пригласил? Вот так упущение для местных кур.       Вскоре Аякс собирается уходить. Кэйа окликает его почти на самом пороге, задавая единственный вопрос о том, действительно ли посол к нему хорошо относится — отводя взгляд в сторону, будто бы ему совершенно всё равно и, вероятно, совсем не замечая, как чужие глаза сначала широко распахиваются в неподдельном удивлении, а затем становятся ярче и светлее, загораясь, как факел самой тёмной ночью. Помахав хвостом, Аякс уверяет, что да, конечно, может ли быть иначе? — и проворно выскакивает на улицу, скрываясь в лесной чаще, оставляя после себя чуть косой след.       Кэйа устало выдыхает. Он бездумно тыкает в перевязанную ладонь — прямо туда, где сквозь несколько тонких слоёв ткани проступает кровавый след. Запах щекочет нос, скатываясь прямиком к желудку, но тошнить не начинает — Дилюк слишком привык к крови, чтобы остро реагировать на вытекающую из чьего-то тела тёплую жидкость. В печи тихо потрескивают дрова, жадно обгладываемые горячими языками. Звук успокаивает, примиряя бушующие в душе вопросы, давая слабую передышку.       Тонкие свечи теплотой ложатся в руки. Дилюк молча убирает всё с обеденного стола, раскладывая по тем местам, на которых ведьминские приблуды обычно и лежат. Кэйа задумчиво подпирает кулаком щёку, скользит ничего нечитаемым взглядом по естественным деревянным узорам, плавно огибая каждую дугу, ныряя в мелкие трещинки — колупая их пальцем. Длинные тёмные волосы, собранные в быструю косу, но извечно подвязанные синим шёлковым бантом, переброшены через плечо, а серебряные пряди красиво вплетены в глубокую морскую черноту, будто настоящие драгоценные украшения подводных обитателей.       — Чего сидишь, как воды в рот набрал? — спрашивает Дилюк, мягко присаживаясь рядом.       Кэйа поджимает губы, что-то промычав. Он не сразу обращает хоть какое-то внимание на вопрос, полностью отягощённый роящимися внутри головы мыслями. О после? Об Аяксе?       Дилюк не торопит, терпеливо ожидая, пока он сумеет собрать весь гложущий его хаос в формулируемую кучу, незаметно для себя отсчитывая пролетающие мимо секунды.       Набрав в грудь побольше воздуха, Кэйа произносит на выдохе:       — Мне всё равно что-то не нравится.       — Например? Ты же сказал, что с послом всё в порядке.       — Зови это чуйкой. Не знаю, как тебе объяснить правильно, Благородство, — зябко передёргивает плечами, натягивая на себя одеяло ещё сильнее, едва не зарываясь в сонливую теплоту с носом. — Мне что-то не даёт покоя. Может, я просто не могу выпустить из своей головы незакрытые пробелы, — видя непонятливое выражение, украсившее лицо внимательно слушающего Дилюка, он, подумав с минуту, открывает рот снова. — Действительно ли эта дыра в защите всего лишь ошибка? Он — посол, видное лицо своей страны, занимающее очень высокий пост при императорском дворе Ли Юэ. Не буду отрицать, что за слишком долгую жизнь он смог дослужиться до такой должности совершенно честным способом. Но давай учитывать нынешнюю неспокойную обстановку в мире.       Дилюк заметно хмурится, включаясь в раздумья.       — Охота на ведьм?       — Ага, охота на ведьм, — Кэйа потирает пальцами подбородок. — Пусть религия Ли Юэ несколько отлична от каэнрийской и совсем с ней схожей фонтейнской, но охота на ведьм расползается по всем государствам, как настоящая чума прошлого столетия, выкашивая добрую часть населения. Дыра в защите — очень сильный риск, никогда не знаешь, откуда придётся удар. Чёрт со мной, я влез в это только убедиться, что там нет помыслов сделать из Аякса ручную зверушку, но можно ли это сказать про других ведьм? Наверняка из обладателей ведьминой метки или каких-нибудь колдунов найдутся те, кто точит зуб на посольское место.       — Клонишь к тому, что он с буквально голой спиной приехал с деловым визитом к нашему двору?       Кэйа незамедлительно кивает.       — Зная о том, как нынешняя Каэнри'а относится ко всему хоть немного отличному от человеческого, именно. Даже деревенские наслышаны о страшных казнях и преследованиях за малейшее подозрение. Конечно, королевский двор никак не может судить гражданина не просто чужой страны, а ещё и дружественной, но они могут запросто передать его, закованного в архиум с ног до головы, императорской страже вместе с обвинениями, а также расторгнуть все дружественные отношения. Сам посуди, как это выглядит.       Кэйа прав: для каэнрийского двора всё будет выглядеть именно так, будто Ли Юэ нарочно подослали потустороннюю тварь.       — Но это всё политика, — он машет рукой, будто отгоняет назойливо пищащую над ухом тему. — Аякс сказал, что впервые они познакомились в таверне, когда господин Чжун Ли, — кривится, — не мог оплатить заказанное кушанье по причине забытого кошелька в выделенных ему покоях. Аякса это так развеселило, что он выложил деньги из своего кармана.       Дилюк покашливает в кулак.       — Откуда у лисы деньги, позволь спросить?       — Позволяю, — великодушничает Кэйа. — Я подкидываю немного. Не с пустыми же руками ему в столицу бегать. Но, возвращаясь к прежней теме, что мы имеем? Фуцанлуна, которому несколько тысяч лет, занимающего престижную должность при императоре своей страны, и юную лису, у которой неуёмная жажда найти за свой зад побольше проблем. А теперь главный вопрос: какой интерес у такой древней ящерицы к молодому оборотню, у которого на усах едва-едва молоко обсохло? Как правило все, у кого в крови течёт магия, могут чувствовать её в других существах — считай, что адские дары притягиваются друг к другу. Так я распознал в худом и забитом лисьем детёныше заграничную тварь. Именно по этой же причине мы, ведьмы, стараемся ставить на самих же себя защиту, часто используя кровь. Посол с первой встречи знал, что Аякс — не человек.       — Ты... — Дилюк хмыкает, — считаешь, что у него всё равно есть какие-то помыслы? Считаешь, что он не просто так спас лису от гвардейцев?       — И об этом, да. Посол, повторюсь, личность видная. Его покои если не в самом дворце, то в очень богатом доме, а это далеко от бедных районов, откуда мы сбегали и где был ранен Аякс. Что, уважаемому учёному мужу соседней страны так не спалось глубокой ночью, что он, жертвуя своей безопасностью и тайной своей сущности, отправляется на променад поближе к канализации, нищете и крысам?       — Но Аякс, кажется, не видит странностей.       — Я и сам не могу до конца всё срастить, Благородство. По всплывающим внутри моего сознания видениям и учуянной энергетике — он чист, как новорождённый младенец. Но я привык доверять своим внутренним чувствам. Я ведьма, — пожимает плечами, — мы чувствуем такое острее, чем обычные люди. А ещё мне непонятны посольские мотивы, я не могу найти в них логическое зерно. Конечно, — он вдруг откидывается на спинку кресла, выразительно всплеснув рукой, — мы можем и рассмотреть такой вариант, что дело в чистой и светлой, сковавшей старую ящерицу по рукам и ногам. Тут нет больше, ровным счётом, ничего, а мы натягиваем сейчас сову на шар земной — великодушно не прошу прощения за такую ересь.       — И ты... можешь вот так вот влезть в голову к кому угодно?       Кэйа отрицательно качает головой.       — Нет, — трёт шею, — не могу. Я лишь считываю те образы, которые подбрасывают служащие мне твари или которые получается найти на той стороне, зацепившись за какую-то одну нить. Не думай, что я всесилен или могу узнать про абсолютно любого человека всю информацию вплоть до цвета исподнего. Очень часто бывает, что узнаёшь лишь маленькую часть или образы приходят совершенно неправильные. Или вовсе темнота. Самый верный способ — разговор с душой, как я говорил с нашим дружочком Беннетом. А сейчас, — зябко ведёт плечами, — мы можем лишь строить множество догадок. Считай, иголка в стоге сена.       — Дай угадаю, — Дилюк отводит упавшие на лицо медные пряди назад, — ты просто не хочешь, чтобы лиса пострадала?       Кэйа впивается в него едким уколом раздражения. Смотрит внимательно, пытливо, словно пытается выжечь дыру своим алым пламенем, но в итоге просто закатывает глаза.       — Я когда-то эту самую лису спас и приютил, — цыкая, говорит он, отводя взгляд, — и на мне теперь лежит какая-то ответственность за его шкуру. За кого ты меня принимаешь, Благородство, за совсем чудовище? За пожирателя невинных душ всего, до чего могу дотянуться?       Дилюк усмехается, коротко качнув головой.       Он видит человека, который глубоко переживает за тех, кто небезразличен сердцу.       На плечи наваливается непонятно откуда взявшаяся усталость, а ведь всё, что Дилюк успел сделать за пронёсшийся мимо день — убраться в доме, вымести грязь и натаскать с кристально чистого озера воды в сопровождении Кэйи, стоящего прочной ведьминской стеной, ограждающей от каждого липкого взгляда, показывающегося из-за чуть дёрнувшихся веток раздетых догола деревьев.       В доме ужасно тихо. Умиротворяюще. В углу тлеет палочка благовоний, окутывая комнату в немного резковатый запах, раздражающий нос неясными соцветиями. Он смотрит на то, как пепел падает на подставку, мелко рассыпаясь по округлому столику, служащему больше декором — несмотря на отрешённую от других людей жизнь в лесу, Кэйа старается добавить в своё жилище немного городской красоты, заполнить пустые углы неброской и хорошо вписывающейся мебелью. Привычка, притащенная им из прежней жизни, оставшейся лишь в недосягаемых воспоминаниях, как нелепое напоминание о том, что давно ушло без возможности вернуться. Наверное, он всё-таки скучает по той жизни, оставшейся в Мондштадте, так или иначе пытаясь схватить за ускользающий хвост хоть самую мелкую кроху, будь то разнообразие дорогих одежд или бережно хранимые драгоценности, красивая мебель в условиях самого обычного деревянного домишки, стоящего посреди лесной чащи на небольшом пустыре, словно специально выжженном для жилья.       Это слишком печально: если у Дилюка есть хоть какие-то шансы вернуться на своё прежнее место, то у Кэйи их нет, будь он хоть трижды невиновен в гибели королевского наследника. Проклятая метка, яркой звездой сияющая в темноте правого глаза, — на всю жизнь поставленное клеймо, громко кричащее о протекающей в жилах магической силе, способной рвать железо и ломать с хрустом кости.       Так кто же он всё же: виновник, из-за которого пострадала корона, или жертва сложившихся не в его пользу обстоятельств? Кэйа так легко признаёт свою вину, что становится смешно — в это поверил бы кто угодно, только не человек, регулярно работающий с настоящими преступниками, у которых в самих глазах сидит дьявол.       Дилюк аккуратно вытаскивает новую палочку благовония, меняя местами с уже истлевшей, и, переставив подставку к другому углу, высекает искру, оставляя вонючую (как ему кажется) смесь прогорать дальше, выходя прочь из комнаты. Неспешно двигаясь мимо окна, он замечает сидящую на улице фигуру, словно слепленную из неподвижного снега.       На плечи ложится теплота зимнего плаща, а за спиной скрипит входная дверь.       Дилюк посильнее натягивает на себя плотную ткань, огибая дом небольшим полукругом, выходя к деревянной скамейке. Кэйа не оборачивается, продолжая задумчиво рассматривать небо, трогать взглядом каждую яркую звезду, вышедшую из-за серости облаков. Далёкое и притягательное, вечное и несокрушимое.       Он выглядит совершенно неземным, таким, какими бывают ускользающие видения — миражи, возникающие пленительными пейзажами перед глазами посреди раскалённых песков пустынь. Таким, будто тронь — пойдёт водной рябью, развеется дымкой, исчезнет в глухой темноте, оставляя только ночь и звон тишины в ней.       — Садись уже, — улыбается вдруг Кэйа, выдохнув белое облако.       Ночной ветер треплет волосы, играется в них крепчающим морозом, пролезает под одежду, покалывая иголками кожу. Плечо сталкивается с чужим, плащ тихо шуршит, сминаясь. Богатый мех капюшона лезет в лицо, трогает своими маленькими лапками кожу, щекочет будто нарочно.       Вокруг — тишина, но буквально всем собой Дилюк чувствует, как дышит лес, как он живёт и рокочет. Как призрачно скрипит снег, продавливаясь под чьими-то ногами, как где-то звучит тонкий девичий голос, разносясь затихающим между деревьев эхом — скользящие нити в лабиринтах.       — Ты поразителен, Благородство, — наконец подаёт голос Кэйа, разомкнув губы. — Так просто садишься рядом с убийцей, ходишь без капли злости и осуждения. Не носи ты моего кулона и не признай Аякс твой запах, я бы счёл, что со мной живёт перевёртыш, а ты уже лежишь в какой-нибудь холодной канаве на радость трупоедам.       Дилюк вздыхает. Громко пропускает воздух сквозь лёгкие, выпуская изо рта пар, стремительно растворяющийся в темноте.       — Я не верю в это, — просто говорит он, — вся причина.       — Я ведь ведьма.       — То, что ты ведьма, не делает тебя убийцей.       Кэйа заметно вздрагивает, чуть дёрнувшись. Его лицо удивлённо вытягивается; медленно опустив голову, поворачивается к посерьёзневшему Дилюку, несколько раз глупо моргая, будто повторяя в своей голове только что произнесённые слова, гулко отбивающиеся от стенок черепа. Янтарный глаз красиво подсвечивается в тёмной густоте, почти сияя — точно огонь, влекущий замёрзших насекомых.       Чужие холодные пальцы приподнимают волосы, рассыпающиеся по смуглой ладони пламенными линиями, касаются тёплого лба.       — Жара нет, — неловко просмеивается Кэйа. — Ты что, головой где-то успел удариться? Боже, — отворачивается, — слышала бы тебя сейчас уважаемый действующий магистр. Её бы удар хватил.       — Я в трезвом уме и твёрдой памяти, — парирует колкость. — Не приплетай в каждую нашу беседу Джинн. Я достаточно на своём веку повидал убийц.       Кэйа качает головой, усмехаясь, а затем снова смотрит на звёздное небо. Такой до чудовищного человечный, что где-то под сердцем начинает посасывать, захлёстывать, щемить. Они оба молчат, но между нет никакого искрящегося напряжения, только что-то совсем спокойное-спокойное, окутывающее дурманом. И ночной холод будто бы тоже отступает, не чувствуется совсем, растворяясь глубоко под кожей согревающим комом, как запертое внутри тела солнце — только слабые волны пульсаций, прокатывающие с головы до самых пальцев ног.       Услышь нечто такое из уст Дилюка Джинн — незамедлительно потащила бы в Собор на исповедь. Там бы заботливые и сострадательные сёстры зачитывали молитвы, складывая ладони вместе в церковных жестах, пели бы о милости свыше и прощении грехов, о спасении заблудившейся и потерявшейся души, которую ещё можно вернуть на истинный путь, устланный райским светом.       Но Дилюк не раскаивается. Он готов повторить свои слова ещё раз, и ещё раз, и так до тех пор, пока не сотрёт до крови язык, пока он не распухнет, не позволяя больше проронить ни слова.       — Моя мать, — вдруг начинает Кэйа, — верила, что я стану мостом. Проложу первую дорогу, смогу соединить два мира в один для сосуществования бок о бок. Верила до самой своей смерти, можешь себе представить? Говорила, что я последняя надежда Каэнри'и. Но какова ирония? — смеётся до хриплого отчаянно. — Моя судьба ведёт не к чему-то великому, а к бесславной казни через огонь.       А солнце не жёлтое, не цвета молодой пшеницы, оно — непроглядно чёрное, как сама первородная бездна из еретических книжек, объятое сияющим кольцом. Смерть и возрождение, уход старого ради того, чтобы эпоха сменилась на новую — ту, где нет места нелепым обвинениям, где есть настоящая справедливость, диктующая, что наказания достойны лишь те, кто действительно оступился.       — Считаешь себя виновным в том, что не оправдал надежд? — осторожно спрашивает Дилюк.       — Будь она жива, наверняка была бы жутко разочарована. Единственный отпрыск. И тот живёт в Запретном лесу, пусть и заглядывая в столичные стены время от времени, но стараясь не отсвечивать.       Поколебавшись, Дилюк всё же задаёт ещё один вопрос.       — Её тоже казнили?       — Почти, — смотрит на свои руки, — её убили. Подмешивали яд в еду в течение пяти лет с момента моего рождения. Сдаётся мне, матушка прекрасно знала, что её травят, но и сказать никому не могла, принимая свою судьбу. Какая ведьма доживает до счастливых седин и умирает своей смертью? Не знаю, чем она думала, когда понесла. Может, надеялась, что судьба помилует и ребёнок родится без дара. Или хотя бы с меткой, какую можно спрятать, — Кэйа морщится от неприятных воспоминаний, всплывших в голове. — А появился полукровка с проклятым глазом, вот так ирония.       — Но-       Кэйа же, будто бы не услышав, переводит дыхание для того, чтобы заговорить снова, но на этот раз — ещё более тоскливо. До дрожи, разъедающей каждую кость.       — Моя семья чтит звёзды, говорил уже, наверно. Подарок, пришедший с далёких, далёких времён, когда люди мастерили искусные алтари и молились забытым ныне богам. Матушка говорила, что эти светящиеся точки над головой — наши ушедшие в иной мир предки, приглядывающие за живущим поколением. Что они могут ответить на множество интересующих вопросов, — надломано смеётся. — Я столько раз смотрел на них в детстве, спрашивая, за что нас, ведьм, так сильно ненавидят, но звезды оставались глухи. Только с годами я стал понимать, что люди всегда боялись того, чего не могут в полной мере понять или обуздать. Но потусторонние твари были всегда — появились вместе с первозданным хаосом. В мире должны быть свет и тьма, как должны быть те, кто за этим балансом следит. Могу поклясться, Благородство, что все эти святые отцы наделают в штаны, если встретятся лицом к лицу хоть с одним адским обитателем. Молитвы, обращённые к Богу, работают далеко не на всех. От части тварей может спасти только магия, от другой — молитвы, смешанные с магией. И только, увы, так.       Дилюк внимательно глядит на его опечаленный профиль. Кэйа кажется настолько... уязвимым? Будто вся его исцарапанная броня кинута к ногам, давая плечам хоть немного разогнуться от стальной тяжести, позволить уставшим мышцам вздохнуть.       — Насколько можно считать нас адским отродьем? А человеком? Ведь ведьмы — половина одного и половина другого, вечно стоящие на разломе двух разных миров.       — Разве вы не можете отречься от своего дара? Ты как-то говорил, что твоя матушка так сделала.       — Мы можем не колдовать, — пожимает плечами. — Но сила-то никогда никуда не денется. Она останется в венах так же, как и ведьмина метка, как и огонь, который ты видишь в моих глазах. Ведьма, отрёкшаяся от дара, по-прежнему будет слышать мёртвых, будет видеть то, что простому человеку не положено, будет это чувствовать. От этого нельзя избавиться, иначе и ведьм было бы в разы меньше. Мы точно так же, как и люди, хотим жить, Благородство. Просто нам не оставляют выбора, сразу отправляя на казнь. Даже твари могут быть не такими уж и плохими — глянь на Аякса. Скажешь, что он — зло во плоти? Или та казнённая девочка, Диона, которая, наверное, максимум, чем грешила — слышала духов?       Каждое слово, вылетающее из Кэйи — острая стрела, врезающаяся точно в цель. Дилюк вспоминает одну деталь из своего далёкого детства, усмехаясь вслух.       — Однажды младенцем меня хотели забрать в орден из-за того, что родился в Вальпургиеву ночь. Уж не знаю даже, как отец отвадил. Но когда поступал в рыцари — проверили вдоль и поперёк.       — Вот о том я и говорю, — кивает Кэйа. — Очень сомневаюсь, что новорождённый натворит страшных и преступных дел, но найди они на твоём теле метку — отдали бы огню даже в таком возрасте. В детстве мне, как и моей матери, строго запрещалось колдовать, едва архиум не заставляли носить — благо, что он оставляет на чистой крови ожоги и следы могли увидеть посторонние, а это — навлечь на себя позор. Из-за матушкиного происхождения эта участь, к счастью, обошла и меня. После её кончины прятался по углам, запирался, пытался учиться.       — Я сочувствую тебе, — срывается в воздух у Дилюка, вызывая на чужих губах тусклую улыбку.       — Точно ударился, — отсмеивается. Молчит около минуты, чтобы снова начать говорить тихим, низким голосом, как затягивающиеся бархатные цепи на горле. — Сочувствуешь ведьме, грешнику, чьё место в адских глубинах? Преступнику, которого ищет весь дворец? Или считаешь, что на моих руках нет королевской крови? Гвардейцы абы кого не разыскивают, как и дворец. Подумай над этим.       Дилюк сжимает руки в кулаки. Внутри что-то коротко вскипает уколом чистой злости, едкого раздражения; он несильно хватает Кэйю за плечо, вынуждая резко развернуться, посмотреть прямо глаза в глаза. Приближается, смещая ладони на чужую шею — совсем холодную, — касаясь большими пальцами острой линии челюсти. Наточенный меч, напрягшийся, готовый к бою. Широкие зрачки следят внимательно, топят морскую синеву, заслоняют янтарь, оставляя узкое кольцо — чёрное, чёрное солнце.       Кэйа дышит чуть беспокойно, рвано, пускает небольшие облака пара. А собственное сердце заходится до сумасшедшего волнительно и быстро, стоит только наклониться ещё, будто отрезая все пути к отступлению, бросая вызов — выросшая высокая стена.       Смешивающиеся дыхания в одно и холод, разбавляемый теплотой. А над головами — только ледяной лунный свет, бликами играющий в темноте мягких волос, оглаживающий серебро нескольких локонов — свидетельство отданного магии времени, отрезанной нити и укоротившейся жизни. Кэйа считает, что он — всего лишь лесная ведьма, чья жизнь не ценна и её можно растрачивать, раздавать, кормить обсидиановую темноту, из которой сотканы ластящиеся к хозяйским рукам твари. Никто не будет по нему горевать в случае преждевременной кончины, кроме, быть может, Аякса.       Кэйа смотрит. Под ладонями нервно дёргается кадык, но у Дилюка мысли рассыпаются звонкими осколками и тающими снежными хлопьями.       — Значит, я буду готов оставить свою должность, если ошибаюсь, — жарко выдыхает Дилюк, ощущая, как подскакивает чужой пульс, как вторит ему собственный; как заходится сердце, громко бухающее под трескающимися рёбрами.       Ведьма или человек? Или это не имеет никакого значения, как не имеет значения и мощная магия, опасно пузырящаяся? На дне тускло мерцают алые блики, но они такие, Господи, помилуй его грешную душу, привлекательные. Дыхание прерывистое, неровно перехватывающее — смешно даже. Он, Дилюк, взрослый человек, рыцарь, прошедший через множество и множество жизненных испытаний, видевший подчас такое, от чего можно по-настоящему сойти с ума, но волнуется, словно нецелованная барышня.       Кэйа издаёт короткий полузадушенный звук, будто хочет назвать Дилюка настоящим глупцом, рассмеяться в лицо звонко-звонко, но почему же тогда его тусклые глаза начинают так ярко сиять?       — Благородство, — короткий выдох, осевший тёплым выдохом на чужом лице, — ты вообще понимаешь, что говоришь?       — Человек, что так легко обманывается, не достоин звания капитана и вести за собой людей, — упрямится.       — Точно с ума сошёл. Я досчитаю до десяти, а ты скажешь, что решил потравить шутки. Один, — принимается считать, — два-       Но это — взвешенное решение, тщательно обдуманное. Отказываться от произнесённого против чести и против кодекса рыцаря, против заложенного воспитания.       Дилюк уверен — пусть весь мир провалится прямо сейчас, в это самое мгновение, когда он тянет Кэйю ближе к себе, прижимаясь своими губами к его, слыша сиплый-сиплый вздох удивления. Пусть земля покроется глубокими трещинами, разойдётся на куски. Пусть внизу плещется жидкое адское пламя, готовящееся поглотить и сожрать. Дилюк ощущает, как Кэйа несмело улыбается в поцелуй и не отскакивает, отвечая медленно-медленно. Становится невыносимо жарко; безграничное падение в первозданную бездну за совершённые грехи, но это всё — правильное до разлетающейся на куски грудной клетки. Всё вокруг идёт мелкими пищащими на ухо мушками, рассыпается на кривые частицы, падающие прямо к ногам, а вокруг — только темнота звенящей пустоты. Звёзды сияют — вспыхивают пожарами, складываясь на небе в неизвестные слова-послания, а затем падают вниз, рассекая кровавым хвостом небосвод, попадая прямо под рёбра, впитываясь внутрь, становясь до обжигающего ярким сердцем. Они оба задыхаются, стоит только оторваться друг от друга, прижавшись лбами — горная свежесть забивается в нос, режет травяной пряностью, смешанная с чем-то невыносимо горьким. Между блестит обрывающаяся слюна, глаза — отчаянно пьяные.       Что есть истинно греховное? Разве всё, чему сейчас слепо следуют, не написано такими же людьми? Так где настоящая правда, на чьей она стороне? Нет ничего однозначного, нет ничего только чёрного и только белого, мир вокруг — ужасно серый, имеющий множество разных примесей, разных оттенков и тонов.       — Что же ты творишь, — спрашивает Кэйа неожиданно дрогнувшим голосом, — Благородство?       И пусть хоть сам ад разверзнется, а небеса упадут, сотрясая землю.