Рассыпаясь звёздным пеплом

      Где-то в голове Кэйи всё-таки загорается огонёк здравого смысла, велящий позволить своей душе и телу нормально восстановиться. А ещё прислушаться к своему не особо завидному положению человека, который буквально побывал одной ногой на той стороне, куда обычным людям путь заказан — только после своей естественной или не очень кончины, но тогда человек уже и не человек вовсе, а бестелесный фантом. Дилюк, к своему сожалению, не особо-то смыслит в лекарский делах. Максимум его знаний — как перевязать в пылу сражения свежую рану, чтобы не истечь кровью до момента, пока этим не займётся тот, кто обучался отважному делу по спасению жизни. Как лечить ведьму понятия не имеет и подавно.       Несколько дней действительно проходят в полном спокойствии и умиротворении. Кэйа готовит себе вязкую жижу, похожую на ту, которой поил самого Дилюка тогда, когда он только попал в эти стены израненный настолько, что не мог не то что стоять, но и говорить без вреда для своего несчастного и пожёванного трупоедскими зубами тела.       Забавная деталь кроется в том, насколько давно это было. По ощущениям — целую вечность назад, где сам факт попадания за запретную черту раз и навсегда делит его жизнь на «до» и «после». Но это, наверное, меньшее из тех зол, что так и валится Дилюку на голову непрекращающимся дождём из острых игл, больно колющих, царапающих. Как человек честный, честен прежде всего с собой, признавая, что он совершенно определённо проклят. И грешен. О, Господь милосердный, как же он грешен — никакая церковь не спасёт, никакая сестра не отмолит. Кэйа, эта дьявольская ведьма, к которой тянет, словно рыбу, прочно насадившуюся на хитрый крючок рыбака, что во всю тащит к добычу к себе на сушу!       Нельзя, просто нельзя не признать, что он хорош собой — когда ведёт себя так, словно является просто человеком, никак не связанным с адским пламенем, попеременно зажигающимся на дне его глаз, словно они — неделимое целое. Когда сидит холодными вечерами на кухне, забравшись с замерзающими ногами на поскрипывающий стул, и раскрывает одну из своих толстенных книг; когда позволяет себе ходить по дому растрёпанным и немного уставшим, по второму кругу окуривая небольшие жилые помещения; когда между ними заводятся долгие разговоры о самом разном, перетекающие в интересные дискуссии — совсем не те, где нужно доказывать с пеной у рта свою правоту собеседнику, — длящиеся настоящую вечность, но и время вокруг — застывающее нечто, будто сам лес не даёт его бурному течению неумолимо бежать дальше, замораживая.       Смотря на Кэйю, Дилюк задаётся вопросом: сколько он отдаёт своей силе, что потом так долго восстанавливает себя? Всегда ли так? Почему его собственная мощь принимается с удовольствием настоящей адской твари пожирать своего же хозяина, высасывая по крупицам жизнь, стараясь утянуть на свою мёртвую половину, где пляшут черти? И сколько он уже успевает отдать в действительности, оставаясь увенчанным тонкими прядями стекающего в волосах серебра, будто корона, навсегда приросшая к голове — негласное напоминание о сущности, от которой никуда не деться?       Шпилька оказывается искренним подарком на грядущий день рождения, который, как оказывается, проходит так же невзрачно, как и предыдущие дни, словно сам Кэйа вовсе забывает, а после напоминания, прожужжавшего лишний раз пчелиным роем на ухо, вовсе отмахивается, как от совершенно ненужной детали (— ну есть и есть, чего бубнить? — говорит он в тот вечер, громко цыкнув). Его двадцать вторая зима вступает в силу пошедшим снегом — крупные хлопья, падающие с тёмного ночного неба, окончательно устилают землю пуховым покрывалом на несколько долгих месяцев, когда весь мир, замерев, будет смиренно ждать наступление теплоты и солнечного жара с небосвода. Кэйа говорит забыть про существование такого бесполезного дня, как тридцатое число ноября — последний день осени, сгорающий настолько же стремительно, как и засохшая трава, но Дилюк просто не может оставить это так. Пусть он здорово ограничен и в передвижении, и в денежных средствах, но кое-что всё же сделать способен — принимается учиться готовить мерзкие травяные отвары, от одного запаха которых начинает жутко тошнить, стараясь по возможности игнорировать взгляды, обращённые на него, полные неподдельного удивления — и, если честно, немного шока.       Может, это доброта за доброту, может, просто сам Дилюк хочет сделать что-нибудь полезное, а не висеть на чужой шее неподъёмным камнем, которые обычно привязывают к ногам своих обречённых на верную смерть в море пленникам пираты. И, сдаётся всё же, самую малость — что-то приятное для самого Кэйи, взваливающего на свои плечи чересчур многое.       Но вскоре ему, как начинает всё сильнее казаться Дилюку, становится совсем скучно. Чем больше Кэйа приходит в норму, тем сильнее начинает ворчать. Раздражаться — на что приходится просто закатывать глаза и ждать, пока буря пронесётся мимо вместе с недовольным ведьминым лицом. Он упорно пытается настаивать, что с ним всё в порядке, что успевает уже восполнить все свои силы, довершая тем, как же жил все эти годы, раз до сих пор не помер? Чудом, отвечает каждый раз Дилюк, скептично выгнув бровь. Он не отрицает, что у Кэйи — мощь магии в венах и тьма, благоговейно возносящая его до своего истинного хозяина, готовая выполнить любую ведьмину волю. Не отрицает Дилюк и то, что он — сильный муж, а никак не дама в беде, но рваться в работу, когда тело до сих пор слабо потряхивает от бегущего по коже холода? Он же в могилу себя загонит окончательно.       Беспокойство за Аякса тоже вносит свой немаловажный штрих, ложась дополнительными тревогами. О нём до сих пор ни слуху, ни духу — Кэйа всё же проводит несколько ритуалов, посылая своих потусторонних тварей — чернота клубящегося в ногах дыма, — но те возвращаются ни с чем.       (Кэйа крепко сжимает зубы, уставившись в одну точку. Он нервно постукивает пальцами по подлокотнику мягкого дивана в своём кабинете-спальне, задумчиво кусая губы. Чёрный дым исчезает, позволяя лёгким раскрыться под проникающим наконец в них воздухом, всё вокруг перестаёт давить на плечи, словно хочет сломать кости, а золотой кулон, до сих пор висящий на шее Дилюка, тускло блестит в свете зажжённых свечей.       — След обрывается, — глухо поясняет Кэйа, — вокруг Аякса будто какая-то толстая непроницаемая стена, сквозь которую не может пробиться моя магия. Как защита от неё, — щурит глаза, — я не могу его почувствовать.       Дилюк присаживается рядом, столкнувшись плечами.       — Архиум?       Кэйа неопределённо мотает головой.       — Не знаю, — хрипло хмыкает, опустив взгляд в пол, прямиком на расстеленную на полу чёрную ткань и горящие свечи, чей воск медленными каплями стекает вниз, оставляя быстро подсыхающие пятна. — Когда я только забрал его с живодёрни и он немного окреп, понял, что мне можно доверять, то часто попадал в разные передряги, уходя погулять. Однажды разгневал лешего — я потом только успевал с Глазами Бури воевать. Мерзкие существа, — морщится. — Перепугал всех нимф — что наяд, что дриад, даже до бедняжек-лимнад добрался, угодив в их болото. С трупоедами цапался, если натыкался на них — приходил потом весь в царапинах. Я тогда провёл ритуал на его крови, чтобы всегда можно было найти, где эта лиса снова пропадает. Аякс о нём, естественно, не знает. Не нужно ему.       Дилюк, слушая его слова, напрягается сильнее, смутно начиная догадываться, к чему клонит Кэйа.       — Он — сын леса, твари знают его запах, кровь — как путеводная нить. Не найти его возможно только в том случае, если он мёртв, — Кэйа тяжело сглатывает, — или вокруг стоит магическая защита. Сам Аякс её сделать не может, ему и не за чем от меня скрываться).       Кэйа может отрицать сколько угодно, но Аякс ему небезразличен, как и лисья судьба. Скорее всего, если и дальше не будет никаких вестей, он пойдёт в столицу на поиски, попадая прямиком в ловушку. Лисе действительно нет никакого смысла искать ещё какую-то ведьму, удачно прячущуюся от зоркого глаза ордена Фавония, чтобы та наложила свою магическую защиту, скрывая от всего мира, разворачивая над увенчанной чёрными ушами головой плотный купол. Если бы Аякс хотел выбраться из Запретного леса, то мог запросто это сделать сам, ведь эта сторона его принимает, отправившись туда, куда глядят глаза. Но если его смогли поймать гвардейцы, значит, так или иначе сделают простое умозаключение: где оборотень, там граница — где граница, там разыскиваемая дворцом ведьма. Стоит Кэйе сунуться, сделать один неверный шаг, как хитро расставленная ловушка захлопнется, и никакие хорошие связи не помогут.       Дилюк, размышляя, жуёт нижнюю губу, нещадно обдирая тонкую кожицу, совсем не замечая, как начинает тянуще саднить. Он глядит прямиком на Кэйю, чьи щёки (спустя столько времени) наконец подёрнуты здоровым румянцем, словно позолота, коснувшаяся свежей бронзы, а влажная чёлка липнет к взмокшей коже — ладонью зачёсывает мешающие волосы назад, открывая лицо полностью. С недавних пор они спаррингуют на заднем дворе дома, наслаждаясь музыкой, создаваемой ударами деревянных — тренировочных — мечей, разжигая в своих телах огонь битвы, пляшущий живо в глазах. Для ведьмы, живущей в лесу, он очень хорошо сражается — стиль фехтования отчего-то Дилюку смутно знаком, будто он где-то и когда-то такой уже видел. Короткие тренировки помогают как заткнуть язвительные комментарии на время (не то чтобы Дилюка они как-то задевают, но иногда становится совсем невыносимо), так и наконец заняться почти привычным для себя делом. Запястье болезненно ноет после каждого сражения, припухает — Кэйа, придирчиво осматривая, заставляет делать непонятные, но действенные травяные компрессы.       Что-то внутри скребёт. Неприятно, болезненно-болезненно. От какого-то смутного понимая, наверное, ведь раньше — ещё совсем не так давно, если посмотреть трезво, — он плевался на ведьм, на всё магическое, на всех нечеловеческих тварей с хохочущими тенями под ногами, не понимая — отказываясь, — как можно путаться с тьмой, как можно своими же ногами спускаться в преисподнюю, становясь в ряд чертей? Что Аякса, что Кэйю нужно было привести в орден, сдать их сразу, как только в руках появилась первая возможность, но это не по совести, не по чести.       Хотя, он усмехается, какая у него честь — пародия и громкие слова пустой бравады.       Сколько из казнённых не совершали в своей жизни зла, не вредили людям? Сколько он лично задержал, поймал, отводя в орден? В какие на самом деле адские бездны летят орден и церковь в погоне за искоренением ереси, когда они вообще успевают объединиться, сплестись так прочно, что рыцари выполняют не только свою законную работу по охране города, больше передавая эту задачу в руки королевской стражи, но и становятся буквально на побегушках у Собора, вылавливая каждого, на кого поступает донос?       Розыск еретической скверны! Её уничтожение! Но правильно ли это, если человек — ведьма, гадалка, колдуны, Бог знает, кто ещё, — никогда никому не угрожали, ведя тихую жизнь, может быть, даже помогая?       Собор передал свои полномочия их ордену определённо ради того, чтобы не пятнать себя разными слухами, ведь «церковь не знает крови», задача богослужения — белизна и непорочность, алый цвет — цвет самого дьявола, — неправильное пятно.       Дилюк — законопослушный гражданин, всегда жил так, как положено честному человеку, чётко разграничивая, где заканчивается белое, а где начинается чёрное. Не верил в страшные небылицы, окутывающие Запретный лес и живущих в нём ведьм, игнорировал все слухи, витающие вокруг нынешней, исправно выполнял приказы сначала своего капитана, а затем — действующего магистра, не думая когда-либо сходить со своей освещённой ангельским светом жизненной тропы, но теперь — теперь — ему кажется, будто весь известный мир резко переворачивается с ног на голову, а Земля — и правда круглая.       Сколько невинных душ подверглись страшным пыткам из-за его узколобости?       Все учения, все трактаты говорят: «разденьте донага, осмотрите тело, найдите ведьмину метку — поцелуй дьявола».       Сколько женщин было опорочено?       К горлу подходит ком тошноты. Дилюк с трудом сглатывает, проводя ладонью по шее, трёт до появляющейся красноты. Под кожей мерзко зудит, хочется вылить на себя ледяную бочку с водой в тщетной попытке отмыться.       Ведь он — законопослушный гражданин, честный рыцарь, но крови на его руках оказывается столько, что становится по-настоящему дурно. Нечем дышать — воздух спёртый, тяжёлый, слишком плотный, чтобы проникнуть внутрь, не разорвав хрупкость тела, не предать страшному суду.       Перед носом возникает прозрачное стекло гранённого стакана, наполненного холодной водой, а сбоку склоняется серьёзный Кэйа, смотрящий с немым вопросом в глазах, а золото его метки такое яркое, сияющее, что ослепляет до боли, до выжженных глазных яблок и черноты опустевших глазниц. Во рту пересыхает, словно за губами — пески жарких пустынь, где он, Дилюк, не больше, чем умирающий путник, заблудившийся в стране палящего солнца, а Кэйа — мрачный жнец, небесный посланник, спустившийся, чтобы забрать с собой ещё одну бессмертную душу.       Ведьмина метка должна наводить ужас, смуту в душу, заставлять язык ворочаться в повторении выученных с детства молитв, но Дилюк находит чужие глаза красивыми.       Он разом осушает почти весь стакан под удивлённый взгляд Кэйи, медленно опустившегося на соседний стул — жалобный скрип расхлябанных гвоздей, — не замечая, как от губ текут прозрачные капли воды, щекочут, и только позволив нескольким накапать вниз, утирает рот тыльной стороной ладони. За загривок когтистой лапой хватает дрожь, пуская мощные толчки — росчерки молнии, — вниз по заледеневшему позвоночнику, нарочито медленно опускаясь к пояснице, стягивая все внутренности в тугой узел, готовый разорваться мясистыми ошмётками от напряжения. Это похоже на резкое озарение, на вдруг открывшиеся глаза, на перевёрнутую реальность, когда жар меняется с холодом, а холод — с жаром, когда личность расходится мелкой паутиной трещин, а между — только кровь, кровь, кровь, и не своя, она — чужая.       — Дилюк? — зовёт Кэйа.       — Нормально, — хрипло отвечает он, — поперхнулся.       — Ага, — ни на секунду не поверив, хмыкает Кэйа, — поперхнулся. А я каэнрийская королева.       — Чтоб ты знал, — благородно решает просветить его Дилюк, — в нашей стране королева должна происходить из семьи с высоким положением, иметь манеры и вкус. А ты что-то как-то не подходишь ни под одно условие.       — Зато ты благороднее самой голубой крови и у тебя есть манеры, конечно же.       — Естественно. Вас, лесных ведьм, таким премудростям, наверное, и не обучают совсем?       Кэйа беззлобно посмеивается:       — Не ты меня учил, не тебе меня и ругать, Ваше Сиятельство граф Рагнвиндр, но премного благодарю за твою честную оценку — я, признаться, глубочайше польщён.       — Всегда обращайся, Ваше Ведьминское Превосходительство Кэйа.       В дверь раздаётся негромкий стук, а затем входная дверь медленно открывается, пропуская внутрь пришедшего. Кэйа в мгновение напрягается, недобро сощуривая глаза, будто готовясь обороняться. У порога раздаются тихие шорохи, а затем шаги начинают неминуемо приближаться — в дверной проём вылезают любопытные тени призрачными змеями, бросаются на мебель, проглатывая, как сочную еду; двигаются и ломаются в резкостях. Яркий лисий хвост размашисто мажет по косяку, пушисто топорщится, лоснится рыжина меха в тускловатом свете свечей. Аякс, встряхнувшись — с его головы на пол падает несколько оставшихся снежных хлопьев, — по-свойски проходит на кухню, будто намеренно игнорируя любопытные взгляды, направленные только на него; садится неторопливо.       — Привет, — говорит звонко, — давно не виделись. Скучали по мне?       Кэйа раздражённо складывает руки на груди, откинувшись на спинку стула.       — И года не прошло.       — У меня были уважительные обстоятельства, — отведя взгляд, Аякс неловко чешет красную от зимнего мороза щёку острым когтём.       — Да ты что? — язвит Кэйа, щурясь. — Прям-таки уважительные? Поведаешь или ты так, — он звонко цыкает, — языком трепать пришёл?       Дилюк чувствует, как воздух неуловимо становится гуще — и как на чёрном дне распаляется пламя.       — Неужели ты не рад мне?       — Аякс.       — Понял-понял, — с тяжёлым вздохом поднимает руки ладонями вверх, признавая своё поражение, — проклянёшь, не дурак. Я это... — он несколько мгновений неловко мнётся, — помнишь, про посла говорил? Я у него был.       Кэйа издаёт полузадушенный звук — Дилюк готов поклясться, что у него на виске гневно пульсирует вена. Но прежде, чем разразится очередная колкая тирада, Аякс открывает рот снова:       — Он спас меня. Я в тот вечер почти выбрался из города, но где-то стоял лучник — прилетело прямо в лапу. Я отполз чёрт знает в какую подворотню, думал, всё, по кровавому следу точно найдут. А тут, клянусь, господин Чжун Ли возник буквально из ниоткуда, отнёс меня в свои хоромы. Приказал слугам не входить и не беспокоить, обработал рану, — сглатывает нервно.       Кэйа несколько долгих секунд молчит, задумчиво разглядывая стол, будто считая каждую трещину на его поверхности. Он склоняет голову к плечу — и от этого жеста почему-то на душе становится совсем неспокойно, — прикрыв глаза, зажмурив их до цветных мушек, разлетающихся радужным калейдоскопом.       Но Аякс пробыл там не день и даже не два. Как посол чужой страны спокойно мог держать в своих покоях дикое животное, подобранное где-то на одной из улиц, и, что самое главное, зачем ему заботиться о раненой лисе, ведь зверей, забредших в городские стены за поиском пищи, достаточно? Или, быть может, это чей-то сбежавший экзотичный питомец? Ведь у Аякса не было при себе зелья, которое навеет на его сущность скрывающий морок, если он обратится в человека.       — Дай угадаю, — Кэйа трёт переносицу, — ты, конечно, не мог всё это время просидеть простой лисой.       — Господин Чжун Ли оказался таким же, как и я, — морщит нос. — Фуцанлун.       Кэйа громко хмыкает, постукивая пальцами по локтю.       — Значит, — неторопливо ворочает языком, — он давно знал, что в тебе течёт магическая кровь. И что, позволь спросить, такой персоне понадобилось в Каэнри'и?       Аякс в ответ щерится.       — Он просто посол.       — Просто посол, — Кэйа закатывает глаза, дёрнув уголком губ.       Тени агрессивно дыбятся; ломаются, ломаются, ломаются; слившаяся химера, разорванная — и вновь склеенная. Они расползаются под ногами сильнее, будто лианы, жгуты, которые вцепятся прямо в горло, сжимаясь вокруг шеи; смеются, завывают — живые мертвецы, — тянутся, а лапы их костлявые, сгнившие.       — На просто послах, — продолжает Кэйа, — сильная магическая защита не стоит. И что сейчас с твоей раной?       — Жить буду, почти затянулась, — недовольно фырчит. — Может, ему защита нужна для того же, для чего мне — зелья? Что скажут они, — он тыкает когтистым пальцем на Дилюка, — узнай, что по миру шастают мне подобные?       Кэйа глубоко вздыхает. Он устало трёт затёкшую шею, разминая мышцы.       Дилюк передёргивает плечами.       — Принеси мне личную вещь своего дружочка-пирожочка.       — Не хочу.       — Я не спрашиваю твоё желание, — ещё один тяжёлый вздох, вырвавшийся из груди Кэйи, рассекает густой воздух.       У Дилюка появляется смутное чувство, что он сейчас находится совсем не там, где должен. Вряд ли разборки между Кэйей и Аяксом — то, за чем ему стоит наблюдать, но и уйти сейчас не представляется возможным. Лисий хвост мечется в беспорядке, бьёт по ножкам стула, задевает стол, а тени, продолжающиеся кружиться под лисьими ногами, будто бы голодно булькают, вторят сузившимся зрачкам, утонувшим в небесной яркости. Он скалится снова, показывая остроту клыков, но Кэйа испуганным не выглядит, лишь раздражается сильнее, гневно сжав руку в кулак.       — Да в чём дело? — звенит юношеский голос. — В чём ты его так подозреваешь?       — Я перестраховываюсь, — поправляет Кэйа.       — Если у него были бы дурные намерения, он мог непременно воспользоваться шансом, пока я находился у него. Злишься, что не предупредил тебя? Я даже выйти на улицу не мог — сразу бы отправили на воротник. Господин Чжун Ли спас меня, дал какие-то свои вонючие мази, приютил, и потом помог выбраться за стены.       — Ага. Ты, несомненно, побежишь к нему ещё не раз, вот и притащи личную вещь.       Аякс глухо рычит, воинственно вжимая голову в плечи, словно зверь, яростно пытающийся напугать, показать свою силу. Кэйа опасно щурит глаза, резко поднимаясь на ноги; он наклоняется чуть вперёд, заглядывая лисе в глаза, словно обжигая ярким адским пламенем, рвущимся из самых земных недр, а воздух вокруг совсем становится тяжёлым — пляшущий на кончиках фитилей огонь неспокойно дёргается в стороны, будто дует ветер — могильное дыхание, — едва не гаснет, становится меньше, почти погружая пространство маленькой кухни в кромешную темноту.       — Я не-       — Аякс, — почти шипит Кэйа.       Тени скручиваются, отступают, пытаются тянуть свои липкие пальцы, но одёргивают быстро. Аякс сжимается — отводит взгляд, конфузится, прижимает чёрные уши с небольшим кисточками к голове так, что они почти сливаются с пышной рыжей копной взъерошенных волос, а пушистый хвост льнёт к ногам. И, посмотрев Кэйе в глаза ещё раз, издаёт тихий, непонятный скулящий звук, словно признавая в ведьме неоспоримый авторитет.       Он шумно сглатывает, непривычно тихо произнося:       — Я принесу.       Кэйа вальяжно усаживается обратно на свой стул, вновь скрестив руки на груди. Дилюк не решается вмешаться в их спор, хотя испытывает зудящее желание разбавить накалившуюся обстановку, будто бы открыть окно и позволить прохладному ветру забраться внутрь удушливо нагретой комнаты, но что-то подсказывает ему в последний момент лучше помолчать — вряд ли такого рода споры у них первые, учитывая, через сколько всего оба прошли вместе. Кэйа раздражённо сопит, постукивая пальцами по своей руке.       Почему потустороннего и магического вдруг становится настолько много, словно вся эта сила, неподвластная человеческому разуму, окружает и царит вокруг, в каждом вздохе или мимо проходящем незнакомце, который запросто может оказаться адской тварью — даже посол! Посол, такая высокопоставленная личность! Или так было всегда, но Дилюк упрямо не обращал на такие детали никакого внимания, не желая задумываться?       Дрожь снова катится вниз по позвоночнику, пересчитывая каждую кость.       Слухи рассказывают, что могущественной ведьме, живущей в Запретном лесу, неведомы чувства, что её сердце — не больше, чем кусок прочного льда, но Кэйа — вот, сидит рядом, молчит угрюмо; он чувствует, и в груди у него — людская бьющаяся теплота.       Но ни те, кто эти россказни пересказывает, ни сама Джинн, просящая быть осторожным, предупреждающая, что ведьме верить нельзя, не знают, о чём именно говорят, потому что никто из них не знает Кэйю лично. Его нельзя назвать абсолютным злом. Несносным, иногда выбешивающим до зубного скрежета, но всё ещё по-своему притягательным, часто скрывающим под колкими масками то, что действительно плещется внутри необъятным морем.       Он отчитывает Аякса, всё сильнее прижимающего уши к голове, но это — только волнение, накопившееся за дни, когда от лисы не было никаких вестей; когда Кэйа, ещё не восстановившийся, проводил разные ритуалы, призывая своих тварей, таящихся в черноте густого неестественного тумана, кормя их, скорее всего, самим собой, но отчаянно пытаясь нащупать хотя бы одну нить.       Кэйа, помотав головой, просит показать ногу, куда попала стрела — явно поднаторев в лечении таких ран благодаря Дилюку, на чьей спине красуется небольшой шрам от плотно вошедшего в тело железного наконечника, — не встречая больше никакого сопротивления. Аякс бросает тяжёлый, сложный взгляд на него, Дилюка, явно не особо радуясь присутствию чужака, но, роняя в тишину громкий вздох, послушно стягивает с себя одежду, демонстрируя молочность крепкого бедра, перевязанного коричневым шёлком. Кэйа ждёт — смотрит внимательно, цепко, с прищуром оглядывая ещё чуть припухшие края заживающей плоти, цыкая.       — Не соврал даже, — он несколько мгновений рассматривает дорогую полосу ткани, — и правда почти в порядке. Говорят, в столице Ли Юэ живёт один травник, чьи руки творят настоящие чудеса. Наверняка эта мазь изготовлена им.       — Перестраховался?       — Убедился, что у тебя ничего не отсохнет, — мотает головой, залезая в один из своих многочисленных шкафчиков и вытаскивает почти закончившуюся ткань бинта. Придирчиво осматривает её и, не долго думая, выхватывает миску, наполняя чистой водой из графина. Неряшливо тормошит мотки трав, придирчиво оглядывая каждую, но всё-таки отрывая несколько сухих листьев, аккуратно выкладывая изломавшиеся в ладони осколки на смоченную, влажную ткань.       — Ты же сказал, что всё нормально, — Аякс любопытно выглядывает из-за его спины.       — Ещё слово — будешь пить отвары из полыни.       Аякс корчит лицо:       — Молчу.       Кэйа аккуратно прикладывает травы прямо к припухлой красной коже, завязывая желтоватую ткань на крепкий узел.       Только на следующий день они вместе с Кэйей наконец выходят по делам, отправившись на юг Спрингвейла. Благо идти совсем немного — вся дорога сопровождается сонными зевками и недовольным ворчанием. Чем ближе подходят, тем становится холоднее — спускающиеся морозные ветра с острых горных шпилей Драконьего хребта, зазывающе выглядывающего из-за череды голых деревьев, чьи ветки покрыты совсем свежим и нетронутым снегом. Дилюк нечаянно задевает их головой или плечами, протискиваясь между деревьев, сокращая дорогу. Плюс путешествия по Запретной части леса в том, что здесь не нужно озираться по сторонам, выискивая взглядом стайку разбойников, притаившихся где-нибудь в стороне — время на улицах крайне тёмное и неспокойное, сам Дилюк в своей жизни несколько раз натыкался на таких. Спасал верный меч и праведный огонь, гневно сияющий в глазах, а сейчас, если на них нападут, придётся надеяться только на силу кулаков.       Плюс путешествия по Запретной части леса с его ведьмой — ни одна тварь не подберётся ближе. Они липко выглядывают из-за камней, высовывают любопытно головы из своих нор, перешёптываются тихим ветром, свистом проносящимся мимо ушей, залезая под наброшенный на голову капюшон — богатство меха лезет в глаза, и приходится чуть сдвинуть его назад.       Щёки краснеют, налившись алым-алым, как спелые яблоки, созревшие жарким летом. Кэйа поправляет перекинутую через плечо сумку, в которой несёт необходимую для своей работы утварь, дома долго выбирая между чёрными, будто смоль, свечами, и совсем новыми, белыми, — Дилюк не знает, в чём между ними разница и есть ли она вообще, ведь свечи — и есть свечи, — но спорить с раздражённой ведьмой себе дороже.       Он лишь надеется, что Кэйа действительно чувствует себя достаточно приемлемо, чтобы снова окунаться с головой в адскую пучину.       Есть кое-что, что начинает беспокоить Дилюка с каждым днём всё сильнее и сильнее. С последней — и единственной — встречи с Джинн проходит уже достаточно времени, но от неё до сих пор никаких вестей. Предать она не может — кто угодно, только не Джинн, — но, сдаётся ему, за такой срок можно выяснить хоть что-то, чтобы можно было начать действовать. А может ли быть так, что ей, влезшей не туда, куда нужно, теперь и самой нужна срочная помощь? Эрох — крыса, какие водятся в канализационных лабиринтах и какие беспорядочно шарят по закоулкам в поисках пропитания, залезая в теплоту человеческих домов, откармливая животы украденной со стола пищей. От таких людей, как он, можно ожидать чего-угодно, это Дилюку не везёт проверить на собственной шкуре, ведь если бы не ублюдок, он бы сидел в такую рань, когда ещё даже солнце не появляется на небе, в родном поместье, слушая тихую речь Аделинды, накрывающей на стол к завтраку.       Кэйа громко цыкает.       — Или уважаемый действующий магистр брезгует, — посмеивается хрипло, — как же это, замарать свои белые руки о связь с тварями.       — Ты наговариваешь на неё, — вмешивается Дилюк, понявший, что рассуждает вслух. — Перестань.       — В принципе, да, — неожиданно соглашается Кэйа, но быстро исправляется, дополняя свои слова, — как можно замарать руки, если они и так грязные по локоть?       — Кэйа-       — Что? Скажешь, что не так? — хмыкает, покачав головой, от чего снег, упавший на его капюшон, хлопьями летит вниз. — Считаешь, что она, кто лично отправляет людей на казнь, лик Святой?       — А ты испытываешь к ней такие недружественные чувства лишь из-за того, что стоите на разных сторонах мировоззрения? Защищаешь свой народ?       — Благоро-о-одство, — раздражённо тянет он. — Хочешь, расскажу занимательную историю? Ты наверняка о ней знаешь. Полгода назад, кажется, был я в столице, — они выходят из леса, ступая на людскую землю, освобождённую от давящего воздуха — и от свободы, когда ничто не смыкается вокруг шеи плотным кольцом, начинает кружить голову; вдохи становятся чаще и глубже, хватающие недостающие — Кэйа притормаживает, слегка поддерживая Дилюка под локоть, и, выждав небольшую паузу, продолжает. — И к своему несчастью попал на очередную казнь, — поджимает губы, вытаскивая неприятные воспоминания из глубины своей души, — а знаешь, кого увидел, когда пришел к площади? На девчонку, клянусь, больно было смотреть — вся в страшных синяках, от вида которых кровь в жилах стынет. Диона, кажется. Её отец держал небольшую охотничью лавку, весьма успешную. Зарабатывали на хлеб простым честным трудом, но кто-то сделал донос, что она с дьяволом путается — пришли рыцари, схватили в охапку, и в орден, — кривится в омерзении, выплёвывая каждое слово, будто мерзкую горькую жижу. — Мне озвучить вслух, что с ней делали, или ты сам ответишь на этот вопрос и я могу продолжать, Благородство?       Дилюк резко вздрагивает. В те дни его не было в городе, но Джинн после вскользь упоминала, что прошла ещё одна казнь. Каждый знает: после того, как удаётся схватить адского посланника, начинается допрос, где раздеться перед озлобленными незнакомцами — только самое начало. Не все готовы признаться в колдовстве, в строго запретном — подземелья ордена полнятся отчаянными криками и удушливым, прочно въевшимся в кирпичные стены запахом крови, от которого поперёк горла встаёт плотный ком. Ведьмы — адские отродья, их место глубоко под землёй; пытки — лишь инструмент для искоренения зла, назидание, как и публичные костры, для остального народа — смотрите, что будет, смотрите, куда приводит кривая дорога, объятая тьмой.       Его снова начинает мутить, а по загривку — колкость мерзкой дрожи, липкой смолой оставляющей разгорячённые следы.       У Кэйи в глазах — алые отблески кипящей злости; он выжидает, оборачиваясь и пристально смотря на Дилюка.       — И, знаешь, оказывается, правда была у неё ведьмина метка, что стало окончательным приговором, — его голос становится тише, подвязывается душащим бархатом. — Там уже никакое признание не нужно, всё и так видно. Её нарекли ведьмой и отродьем Сатаны без шанса на жизнь. Я очень сомневаюсь, что девчонка вообще знала хоть что-то из магии. Боже, Диона была ребёнком, — он гневно повышает тон, — сколько ей лет, Благородство? Десять хоть было? Её сожгли живьём на костре перед всей столицей, в том числе на глазах отца, который после сошёл с ума от горя и повесился прямо в их семейной лавке. У вашего ордена есть закон, строго предписывающий, что-       — Документы о допросах просматривает действующий магистр, казнь можно провести только после личной подписи главы ордена, — глухо проговаривает Дилюк, не узнавая свой собственный севший голос. Он называет давно заученное правило, введённый закон, помогающий избежать лишней крови.       Кэйа прав.       Кэйа, мать его, во всём прав.       Сейчас это кажется чем-то настолько ужасным, что не хочет укладываться в голове; совершенно чудовищное, возвращающее к черноте размышлений о том, кто же истинное лицо зла. Это ведь... это ведь неправильно, такие поступки — не по чести, нарушают любую мораль — если не церковную, то самую простую человеческую, которая обязана присутствовать у каждого рыцаря, как у служителя охраны порядка и закона.       Но какое имеет право так разглагольствовать Дилюк, когда ничем не отличается — он и сам расследовал подобные дела о подозрении в ведовском грехе, задерживал тех, на кого падали подозрения, уводя в орденские стены и передавая в соответствующие руки, затем просто отчитываясь перед магистром о совершённой работе, о полноте выполненного приказа.       — Молодец, Благородство, — ехидничает Кэйа. — Вот скажи мне, какое такое страшное преступление совершила девчонка, кроме факта своего рождения под неудачливой ведьминской звездой? Ты защищаешь Джинн — она, конечно, твой друг детства, бывшая невеста, но не смей, — он гневно шипит, — не смей говорить, что её руки чисты.       Оставшаяся дорога проходит в гнетущем молчании, которое никто не решается прервать, забравшись с головой в свои мысли, будто ныряют под теплоту одеяла в остывающем доме. Как так всё поворачивается, что белое меняется местами с чёрным, а проклятыми грешниками становятся именно рыцари — и весь орден, — а не ведьмы, которые уже пару столетий считаются истинными приспешниками дьявола?       А кто и когда объявил страшную охоту? Кто и когда назначил их, людей, палачами, будто они могут стоять на одной ступени вместе с творцом всего сущего и вершить правосудие с ним наравне? Откуда в людях появилась эта мерзкая уверенность в себе, почему именно они мнят о себе так много? Люди — ведь не больше, чем такие же живые существа.       Почему они задерживают каждого, кто рождён с ведьминой меткой на теле, почему тщательно не разбираются в совершении настоящих преступлений, за которые полагается прощаться с жизнью? Вот, например, Дилюк — предатель, и за это на его шею должен обрушиться тяжёлый топор палача.       Почему, почему, почему.       Голова разрывается от вопросов.       От непонимания, от обрушившегося дробящей кости лавиной осознанием, что не всё так однозначно, как всегда кажется, что мир — куда больше, и смотреть на него нужно шире, чтобы не остаться узколобым ослом, не способным видеть дальше своего носа. И что ведьмы — многогранны.       Кэйа многогранен.       У него по-настоящему скверный характер, он горд и слегка избалован, но это — изюминки, за притягательной поверхностью которых скрывается нежность нутра и горячность человеческого сердца, способного на сочувствие в переломные для другого существа моменты. Лесная ведьма, в груди которой — кусок обжигающе холодного льда, с искренностью помогает избавиться от потусторонних проблем, выходя из леса, будто совсем не страшась, что однажды его могут схватить. Что-то Дилюку подсказывает, он даже отпираться не будет, что связан по рукам и ногам с магией — и дело даже не в метке, сияющей янтарём под чёрной глазной повязкой.       Заслуживает ли такой, как Кэйа, страшной казни, жара пламени и пузырящейся кожи? Заслуживает ли тот же Аякс стать украшением чьей-то шубки, хотя самое страшное, что он совершал — крал кур из деревни, но разве это ли не нормально для лисы, лесного зверя?       — Кэйа, — решает всё-таки заговорить первым Дилюк, проходя мимо небольших домов, погружённых в утреннюю темноту. — Мне в детстве нянечки рассказывали разные небылицы, — заходит издалека, слыша заинтересованный хриплый хмык. — Всегда говорили, что оборотни неотличимы от человека и только свет полной луны может пролить истину.       Кэйа прокашливается в кулак.       — Смотря какой оборотень, — пожимает плечами. — Всё зависит от того, сколько в них той или иной крови. Если больше человеческой — тварюга будет выглядеть точно как самый обычный человек без морока, но и в животной форме сохранит людские черты. Картинки видел? — Дилюк согласно кивает. — Если крови больше звериной, то всё наоборот: обернётся целиком, а в человеческом виде сохранит что-то животное. Посмотри на Аякса — живой тому пример, он больше лиса, чем человек.       — И ты всегда его так отчитываешь?       Кэйа вопросительно поднимает бровь.       — Нет, — шмыгает красным носом. — Обычно приходилось только в детстве. Можешь считать меня тираном, — цокает, — но иначе Аякс будет лезть везде, не видя границ, и я уже однажды говорил, что это выльется ему боком.       — Так оберегаешь его, — беззлобно хохочет Дилюк, переступая старую корягу, — что цепляешься за посла?       — Я не собираюсь ворошить всё грязное бельё. Просто хочу обойти поставленную на него защиту и посмотреть, что за ней скрывается. Если правда ничего и это лишь мера осторожности ради сокрытия сущности — пожалуйста, пусть Аякс и дальше к нему носится, распушив хвост. Если же там есть подводные камни пострашнее, то, думаю, ты и сам понимаешь, для чего это знать.       — Влюблённая лиса уже не хищник.       — Влюблённая лиса уже не хищник, — со смешком повторяет Кэйа. — Я много раз его просил в непредвиденных ситуациях обращаться к... — закатывает глаза, — к тому, кто одолжил нам укрытие.       — И всё-таки ты о нём заботишься.       — Я... — он снова прочищает горло, — беспокоился, что его схватят. Гвардейцы не стали бы долго думать, передавая в лапы ордена. Уважаемый действующий магистр, несомненно, узнала бы его. И я уверен, что обвинит в том, что склоняет тебя, бедняжку безвольную, на свою греховную сторону. Это тогда она ничего не могла сделать, стоя на нашей территории. А потом искать в каждом встречном-поперечном воротнике знакомую морду желанием не горю.       Они подходят к самому обычному дому, далёкому от роскоши богатой жизни. Солнце принимается медленно выглядывать из-за линии горизонта, постепенно выплывая на небо, лениво-лениво перемещаясь над головами. В спину летят любопытные взгляды крестьян, начинающих выныривать из своих домов. Проходящий мимо мужичок сощуривается, несколько долгих секунд пристально вглядываясь в мрачный силуэт выдыхающего изо рта пар Кэйи, а затем смачно сплёвывает не землю перед своими ногами и несколько раз крестится, с завидной скоростью скрываясь из виду. Кэйа никак не реагирует, или уже привыкший к подобному отношению, или просто относящийся с полнейшим равнодушием.       Хлипкий деревянный забор, покосившийся в нескольких местах и достающий от силы до пояса, неприятно поскрипывает, пошатнувшись слабой вибрацией. Снег скрипуче хрустит под ногами, вдавливаясь в землю, сминаясь в твёрдую кучу, на которой остаются заметные следы от их сапог. Остановившись перед самой дверью, Кэйа сбрасывает со своей головы капюшон, позволяя чуть примятым волосам политься вниз густым водопадом высокого хвоста, среди которого мерцают дорогие серебряные нити, словно вплетённые в простую причёску специально украшения ради, как и шёлк его любимой тёмно-синей ленты, завязанной аккуратным бантом.       Стук в дверь — удары собственного сердца, почему-то начавшего биться сильнее, тревожась о чём-то непонятном, не имеющим чёткости формы, как хаотичность чёрного дыма, клубы тумана. Открывают почти сразу, будто всё это время сидят у порога, дожидаясь обещанного визита. Женщина, показавшаяся на пороге, слеповато сощуривает глаза — тонкие порезы морщинок, испещряющих кожу, собираются вместе, — чтобы резко охнуть, будто бы испугавшись, и коротко засеменить назад, позволяя наконец войти внутрь холодного, почти остывшего дома.       — Господин! — восклицает хозяйка, складывая руки на груди. — Вы правда пришли! Мы так вас ждали, так ждали...       Кэйа глубоко вздыхает.       — У меня были некоторые дела, которые нуждались в срочном завершении, — даёт он размытую формулировку, сопровождаемую тихим фырком зашедшего следом Дилюка. «Некоторые дела, требующие срочного завершения» — ничто иное, как его паршивое состояние, при котором не то что колдовать страшно, но и просто вставать с мягкой и нагретой постели без страха, что вот-вот — и свалится где-то бездыханным телом, которое решает оставить его отлетевший в лучший мир дух. Но, коротко стрельнув по Дилюку нечитаемым взглядом, Кэйа вновь обращает всё своё внимание на невысокую женщину, чьи волосы полностью украшает седина. — Мне передали, что тут завёлся нечистый дух, — решает перейти сразу к самой сути он, внимательно рассматривая самое простенькое убранство дома, с порога которого они сразу попадают на крохотную кухоньку, куда едва влезает обеденный стол.       Женщина активно кивает головой.       — Дьявольщина творится, господин, в доме с дочкой находиться совсем не можем, у соседей ночи проводим. Звали сестёр из Собора, приходили, молитвы отчитывали, велели благовония жечь и молиться Господу дальше, — принимается торопливо объяснять она, — дак только хуже стало. Дух нечистый нас, видимо, совсем изжить решил — иной раз привидится в темноте чего, так аж сердце хватает от страха-то. Или скрипнет. Как темень на землю опускается, так стараемся лишний раз из комнаты не выходить, из кроватей не вылезать, может, само сгинет.       Кэйа, внимательно её выслушав, несколько секунд молчит, лишь водит сощуренным взглядом по тёмным углам, словно тормоша скопившуюся там мглу.       — Мне нужно осмотреться.       — Что угодно, господин, что угодно.       Дилюк ловит его взгляд, замечая, как в полутьме танцующего огня на фитилях почти догоревших свечей загорается и другое — короткие отблески-всполохи, жаркая киноварь, грозящаяся резко вспыхнуть огромным пожаром, пожрав всех и всё, что находится рядом, забрать новые души, чтобы их энергия слилась воедино, напитала собой. Кэйа коротко передёргивает плечами, зябко поёжившись, а сквозняк проворно продолжает забираться под одежду, лаская своими невидимыми руками покрывающееся мурашками тело, и медленно идёт по дому. Кончики тонких пальцев невесомо касаются деревянных стен, совсем промёрзших со вчерашнего вечера — хозяйка с дочерью топит печь лишь по утрам, страшась находиться тут в вечернее время, — пересчёт каждой шероховатости, каждой неровности, выпирающей острыми занозами.       Становится мрачнее.       Удушливее.       Тяжелее.       Стены дома — ловушка, неторопливо смыкающиеся стороны, сдавливающие до хрипоты и отчаянных попыток сделать хоть единый вдох. Крохотные огоньки покачиваются всё беспокойнее и хаотичнее, больше не танцуя — мечтая сорваться, раствориться, убежать, исчезнуть. Кэйа выдыхает крупное облако пара, склоняя голову к плечу — и смотрит он теперь сквозь, оборачиваясь резко — так, что Дилюка пробирает до самых костей чем-то неприятно липким и до чёрных ожогов ледяным, — будто на то, что находится за спиной, на то, что находится параллельно, руками разрывая пространство между людским и потусторонним, просовывая туда голову.       — Что-то видишь? — с осторожностью спрашивает Дилюк, коротко глянув на оставшуюся за его спиной женщину, едва достающую ему до плеч.       — Чувствую, — коротко трясёт головой Кэйа. — Смертью несёт, — морщится, — кисло. Кисло и душно. И... — он облизывает пересохшие губы, — горечь. Алкоголь. Горло горит.       Хозяйка охает, зажав ладонью свой рот. Она боязливо заглядывает Дилюку в лицо.       — У вас в доме, — хрипит Кэйа, прокашливаясь, — никто не умирал?       — Умирали, умирали, господин... Батька мой помер. Этой весной два года будет. Всю жизнь хороший мужик был, работящий, всю семью содержал, а к концу самому будто чёрт подменил — хозяйство разбазаривал налево и направо, корову продал за гроши. И те пропил, — машет рукой. — Руку мог поднять в горячке, а потом божился, что такого не повторится больше. Так и сгинул с бутылкой в руке, в петле нашла, — она тупит взгляд, нахмурив редкие, почти незаметные брови, сводя их к переносице. — А нынче дочь замуж собралась, — её губы мелко дрожат, как и покрытые мелкой сетью морщинок руки с короткими ногтями, — жениха расхваливала как могла. Привела в дом, хороший парень был, свой, простой. А после, говорит, как бес попутал — злой стал, глаза бешеные, кровью будто налившиеся. Дочка сбежала от него, перепуганная вся через пару месяцев после венчания, говорит, силой мог взять, будто зверь, — глубокие глаза блестят от собирающихся в уголках слёз.       — А он пытался её вернуть? — спрашивает Дилюк, краем глаза наблюдая за тем, как Кэйа, зажмурившись, что-то шепчет себе под нос.       — Пытался, — тяжело сглотнув, сухо продолжает женщина дрогнувшим голосом. — Тоже клялся, что этого больше не будет, что заживут счастливо, кричал, что любит её больше жизни. А потом руку как поднял — прибегает она сюда вся в слезах, весь висок в крови, рассказывает, поссорились из-за пустяка, Годвин её толкнул. После этого дочка стала зрение терять, сёстры велят регулярно посещать Собор, пытаются излечить, а всё без толку.       Сбоку что-то неожиданно скрипит, как вдавливающие половицы — хруст призрачных костей. Дилюк, как и хозяйка, испуганно вжавшая голову в плечи, резко вздрагивает, пока Кэйа будто бы совсем лениво и неохотно поворачивается на источник трескучего шума, выжигая на плотном полотне темноты алые пятна.       — А сейчас где этот Годвин?       — Так тоже помер пару месяцев тому назад.       — Твой отец, — прерывает их Кэйа, — не тут повесился. Маленькое пространство, забитое утварью.       — Пристройка к дому... раньше там хранили еду для коровы, а потом всякий хлам оставляли.       — Отведи туда.       Хозяйка, поколебавшись, кивает, стремясь как можно скорее выйти в холод раннего утра, распускающегося яркими красками рассвета, обещающего хороший солнечный день. Кэйа подходит следом, задерживая долгий взгляд на Дилюке — коротко кивает или ему, или своим мыслям, сейчас беспорядочно роящимся в голове, — прося выйти первым.       Но стоит повернуться к дому спиной, как тело пронзает острая стрела неподдельного страха, смешанного с ужасом.       На улице должно светлеть, но кажется, будто становится наоборот в разы темнее — приглушённость зимы горит мёртвой серостью. Воздух вокруг неприятный, липкий, будто бы склизкий — скользкий. Звуки отходят на задний план, сливаются друг с другом, становясь едва различимым фоном, птицы замолкают все разом, больше не чирикая звонко-звонко, не поднимаются в небо и каркающие кляксы вороньих стаек. Вокруг всё затихает, пропадая, как камни, брошенные в воду, медленно уходящие на дно, сжимаемые мокрыми тисками. Шаги Кэйи крошечные, он медленно продвигается вперёд, будто бы и не торопится вовсе — плывёт, чуть пошатываясь.       — Животные все помирать стали, — с тяжестью в голосе жалуется хозяйка, — даже мыши пропали. Я сначала обрадовалась, что зерно таскать не будут, а сейчас-то, дурная голова, думаю, что те просто дома нашего перепугались. Уж лучше и дальше мышеловками углы обставлять.       — Они тоже чувствуют, — хрипло отзывается Кэйа, резко повернув голову в сторону — к одиноко стоящей яблоне, невысокой и голой, тянущейся тонкими паучьими лапками веток к небу, будто что-то слышит — то самое, что недоступно для простых людей.       Дилюк хмурится.       — Считаешь, какая-нибудь порча? Колдовство?       — Нет, всё куда проще. Тут обитает сущность. Видимо, она сидела на шее твоего отца, — Кэйа останавливается перед крошечного вида пристройкой к дому, напоминающей небольшой сарай. Помолчав, он задумчиво кладёт ладонь на дверь — и выдыхает крупное облако пара изо рта, выпускает, словно прилетевший дракон из сказок, дышащий пламенем. — И им же питалась. Люди просто так резко в характере не меняются. Может, он даже пытался бросить пить, но тварь начинала голодать, вызывая у него кошмары и дико болезненную ломку. Он, как и бывает, умер, совсем обессилев.       — А разве... — Дилюк прокашливается, глядя на то, как ветер треплет тёмные длинные волосы, играясь мягкими прядями, — тварь не должна после смерти уйти?       — А зачем ей уходить? — усмехается. — Она тут прикормилась, ей хорошо. Потеряла одну кормушку, — Кэйа резко разворачивается к ним лицом; хозяйка, сделав от неожиданности крошечный шажок назад, неосознанно хватается за руку Дилюка, словно ища в нём спасение от дьявольского огня, так ярко полыхающего в единственном глазу, не скрытом чернотой повязки, — начала голодать. К животным цеплялась, они чувствуют всё это очень тонко, те и перевелись. А ты, — наклоняет голову к плечу, — сама ничего странного не ощущала?       Женщина гулко сглатывает.       — Когда спала, тяжесть на груди появлялась. Раньше у нас кошка была, вот она так ложилась, грелась, но её нет с нами уже лет десять как. Дочке сны плохие снились часто, кричала постоянно.       — Вот и от вас кормиться пыталась. У тебя воля сильная, — он проглатывает появившуюся в голосе хрипотцу, — она же твоей дочери передалась. Что отец твой, что её жених, таким не обладали, к ним на шею и сели. Вас сейчас не то чтоб изжить пытаются... сломить, найти в душе крошечную трещину, из которой можно начать вас жрать. Так и зачем сущности уходить? Она поняла, что умер один — будет второй, а там и третий, наглея и наглея.       — Сможешь помочь? — вмешивается Дилюк осторожным вопросом.       — За кого ты меня принимаешь? — щурит глаз Кэйа, цыкая. Он оборачивается через плечо, окидывая по-настоящему прожигающим взглядом пристройку, а затем вновь разворачивается к ним лицом, внимательно глядя на замершего Дилюка. — Здесь — наибольшее скопление негативной энергии. Видимо, потому что там человек сам себя лишил жизни, тварь и обитает тут, притягивая собой ещё больше, — принюхивается, морща нос. — Я знаю, как отправить её туда, где ей и место, но. Я иду туда один. Неважно, что вы услышите, не заходите внутрь, — он готовится толкнуть дверь, но останавливается в последний миг, чтобы тихо проронить, — и не смей снимать кулон, Благородство.       Дверь шумно закрывается за его прямой спиной — короткий стук, будто удар в бубен, отражающийся в голове звучным эхом, от которого тяжело стоять на ногах. Дилюк сглатывает ком в горле, понимая, что, кажется, вовсе не дышал всё это время; морозный воздух жжёт нежность слизистых, проникает в судорожно сжавшиеся лёгкие, наполняя их по новой, разрывая успевшие слипнуться друг с другом стенки, распирая до тупой боли, возникшей в груди. Кэйа не даёт конкретики — лишь размытые границы, нечёткие представления, но, скосив взгляд на бледную, как снег, хозяйку, Дилюк понимает, что ей и этого вполне достаточно. У ведьмы свой метод работы, вмешиваться в него — странно, как и странно вот так вот остаться с закрытой перед самым носом дверью в пустом ожидании, невольно прислушиваясь к тому, что может происходить внутри пристройки.       Слабое волнение за Кэйю плещется ядовитым паром. До этого он всегда позволял присутствовать на своих ритуалах, смотреть за каждым движением, что он делает, за каждым словом отпечатанных в голове наговоров, неразборчивым шёпотом слетающих с губ.       В животе ворочается тревога. Скручивается тугим режущим узлом, вертится-вертится-вертится, цепляясь за внутренности, задевая трещащие рёбра, обтянутые сетью рубцов. Золотой кулон плотно прилегает к коже, спрятанный под рубаху, чуть малую в плечах, ощущается горячо, будто прожигает кожу, как раскалённое тавро. Клеймо, поставленное ведьмой — или прочность защиты, любезно оставленной специально для него, ведь Кэйа слишком уверен в своих собственных силах, как и уверен в том, что ему ничего не будет.       Что за тварь, что селится в человеческом доме — черти, прыгающие на спины, — и не боится приходящих сестёр, не боится регулярных молитв, полных искренней веры и надежды? Не боится ладана, после которого всегда слегка кружится голова, очищая душу до чиста, не боится святой воды, щедро проливающейся на родной земле?       — Не хотите вернуться в дом?       Женщина отрицательно качает головой.       — Если позволите, господин, хотела бы тут пока остаться, уж очень мне там неспокойно.       Что за тварь, с которой Кэйа пошёл бороться в одиночку? Это самоотверженность и смелость, нежелание подвергать других какой-то опасности, или собственная ненужная самоуверенность, пустая бравада?       И если ведьмы делают то, что не получается у верных служителей Собора, то что будет, если сжечь всех, не оставить в этом мире их магического наследия, плавно перетекающего из поколения в поколение? Простой человек не может видеть и не может чувствовать, для него всё это — лишь крошечные отголоски, долетающие сквозь толстую завесу, когда потусторонние твари отъедаются и становятся слишком сильными, жирными, но ведьмы стоят на самой границе, рвут пространство и сшивают его заново лёгкими умелыми стежками искусной швеи.       Мысли превращаются в липкий дёготь.       Солнце уверенно поднимается вверх, останавливаясь над головами — ярко светит, прогоняя ночную мглу, рассеивая её, испуганно впитывающуюся прямо в землю, дожидающуюся своего нового вечернего часа. Они продолжают стоять — Дилюк, чувствуя, как немеют ноги, переминается с одной на другую, слабо поморщившись от того, как начинает тянуть под коленом. Крошечные иголки, впивающиеся в холодное тело. Яркие лучи падают на высовывающуюся из-под капюшона рыжую чёлку, падающую на бледную кожу с едва проступающими веснушками — по весне они как обычно усеют все щёки, — длинные пряди, выбравшиеся из плена чёрного шёлка ленты, не теряющей призрачного аромата густых трав, стекают жидким огнём.       Резкий шум разрывает вялость текущих мыслей. Они леденеют, как вода при совсем низкой температуре, разбиваются и летят тысячью рассыпавшихся осколков. Внутри пристройки начинает что-то происходить, шум повторяется — ещё, ещё, и ещё раз, а хозяйка коротко охает, во все глаза уставившись на плотно закрытую дверь, словно стоит ей распахнуться — выпустит наружу всё то зло, скопленное в деревянных стенах с небольшими щелями и зазорами.       Дилюк напрягается.       Шум не прекращается, похожий на возню, на драку яростно сцепившихся друг с другом людей. И стены дрожат, вибрирует земля — тонко и едва заметно, расходится мощными трещинами, уходящими куда-то совсем глубоко, туда, где находится сам ад, словно желая поглотить всю страну, весь мир, сожрать в одночасье. Фантомные удары возвращаются, они — слабая пульсация, жаром стекающая от самых висков.       Внутри пристройки слышится приглушённый голос Кэйи — совсем тихий, блёклый, невзрачный, а затем надрывный кашель, от которого в венах застывает кровь, возвращая оживающими воспоминаниями в ночь побега из столицы, когда он вырвал с корнем металлический замок — смял его, как банку, — а затем едва стоял на ногах, движимый лишь своим недюжинным ослиным упрямством, которым можно сшибать главные городские ворота вместо тарана.       Кашель повторяется, становясь сильнее, мешаясь с сиплостью отчаянных вздохов и тихими смешками обезумевшего.       Чёрти бы побрали этого Кэйю.       Дилюк сжимает руки в кулаки.       — Госпожа, — зовёт он, — я зайду, а вы, пожалуйста, оставайтесь тут, где безопасно.       Женщина удивлённо распахивает глаза.       — Н-но ведь господин сказал не заходить.       — Я знаю, — кивает Дилюк, желая огрызнуться — мало ли, что Кэйа сказал, если по звукам он сейчас прямо там и сдохнет, пополняя ряд мертвецов на этом клочке земли, — уверен, он почти закончил свою работу. Просто помогу довершить начатое.       Ничего он не поможет, Дилюк ведь не ведьма, он — рыцарь, далёкий от всей магии, но хозяйка, кажется, верит — кивает слабо, дрожащими пальцами отпуская плотную ткань его чёрного зимнего плаща. В горле пересыхает окончательно, собираясь нагретыми под жарким солнцем песчинками, и, набрав в грудь побольше воздуха, он резко толкает тяжёлую дверь, ведущую внутрь пристройки, плотно смыкая её за своей спиной, будто то нечто, что поражает эту территорию, как быстро распространяющаяся болезнь, может вырваться, скрывшись в щелях и трещинах, выждать время, зализывая полученные раны, а затем выползти вновь обозлённым клубом дыма.       Душно.       Ужасно душно — могильно, — нечем дышать, будто весь воздух по эту сторону стен собран в плотный, осязаемый туман, сквозь который нужно проталкиваться силой. Кэйа обнаруживается сидящим под крупной балкой, поддерживающей своды крыши. Полутьма собирается вокруг него, сгорбленного над медной чашей. Сумка небрежно валяется чуть поодаль, будто отброшенная то ли специально, то ли случайно, а несколько свечей, уже погасших, тлеют тонкими струями дыма, медленно поднимающимися вверх; танцующий огонёк на фитиле, сумевший себя сохранить, беспокойно мечется в стороны, словно обдумываемый ветрами, но всё, что тут есть — небольшой сквозняк. У Дилюка сжимается грудная клетка, обвитая сталью цепей, а сердце падает, уходит куда-то в ноги, пульсацией ударяя по затылку.       Кэйа делает вдох через силу, заставляет себя жадно схватить его ртом; он напряжённой ладонью скребёт землю, оставляя после своих пальцев протяжные следы человека, что отчаянно пытается выбраться. Недалеко от него валяются раскиданные и раскатившиеся в разные стороны вёдра и разные принадлежности для вспахивания земли, какие Дилюку доводилось видеть в руках у своих слуг.       По спине идёт мощная волна дрожи.       Каждый шаг отдаёт глухим эхом. Чёрное пространство, холодное, безжизненное.       Кэйа слабо дрожит. Он поднимает голову, реагируя на появившийся шум, а взгляд широко распахнутого глаза совсем безумный, как загнанный в угол зверь, готовый перегрызть глотку любому, лишь бы выбраться, убежать, скрыться. От пухлых губ тянется алая нить, вязко стекает к подбородку, пружинит, касаясь земли.       — У... — хрипит его голос будто через силу, — убирайся. Уходи.       — Чёрта с два, — упрямится Дилюк, неминуемо приближаясь.       Кэйа делает ещё один судорожный вздох, сопровождаемый разрывающим глотку кашлем — кровавая дорожка становится чуть больше, расширяясь, на бледную кожу губ попадают киноварные капли, — и что-то пытается сказать, но срывается на рык — совсем чужой, не свой, нечеловеческий. Он с силой сжимает зубы и ухмыляется, но это больше походит на сумасшедший оскал. Острый ведьминский нож, который он всегда носит с собой, ловко ложится в руку — Кэйа делает чёткий взмах по своему предплечью. Острота железного запаха оседает тошнотой на корне языка, скатываясь в пустой желудок, сжимая его в болезненных спазмах; крупные капли льются в запачканную медную миску, стоящую перед самым носом.       Что-то не так.       Что-то определённо не так!       И это — будто бы не он сам, только то, что невидимо сидит в нём, подчиняя своей воле, а Кэйа сопротивляется, противится, пытается вырваться из потусторонней хватки. Дилюк реагирует быстро, одним ловким рывком хватая сумку, внутри которой звенят разные взятые с собой банки, нащупывая небольшую холодную флягу, наполненную освещённой водой. Кэйа через силу шепчет что-то под нос, продолжая начитывать свои наговоры, сжимается резко, едва не проскулив от резко пронзившей боли — и взгляд у него она мгновение совсем плывущий.       Дилюк падает рядом с ним на колени, едва не опрокидывая миску, нечаянно пачкается в чужой крови, продолжающей вытекать из холодного тела. У Кэйи в глазу туман, сквозь который проклёвываются искры осознания; он цепляется за чужие руки, будто боится упасть на холод земли и больше не встать, слиться с ней, уйдя глубоко истлевающими костями.       А сердце бьётся тревожно, забывая о том, что где-то здесь прячется потусторонняя тварь. Оно шепчет громко о спасении; на руки льётся вода. Кэйа заканчивает ритуал, переставая шептать, но теряется, словно переставая понимать, где настоящее, а где — нет. Заблудшая в тумане душа, влекомая обманчивым светом, затягивающим всё глубже в небытие, из которого нет выхода, конечная точка, веющая могильной стужей. Кровь на побледневшей коже смотрится неестественно ярко, отторгающе. У Дилюка каша в голове из смазанных мыслей, ни за одну не выходит как следует ухватиться — скользкие рыбьи хвосты, проворно удирающие прямо из рук. Он подхватывает Кэйю, спасая от падения.       — Ну давай, давай же, — аккуратно хлещет по щекам. Святая вода сбегает с острых скул, смешивается с кровью — и, вопреки всему, не шипит, не дымится, — давай, приходи в себя! — пощёчины загораются едва проступающим румянцем на мертвецкой бледности.       Кэйа приоткрывает глаз, там — тьма первозданной бездны, звёздная пыль, осыпающаяся прямо под ноги, и отблески адского пламени, топящее чёрный цвет зрачка в насыщенной сангине.       — Свечи, — хрипит он, закашливаясь, — потуши.       Дилюк шире распахивает глаза, вслушиваясь в каждый хрип, что изрыгает чужая едва вздымающаяся грудь. Всё тело пробирает холодная дрожь, выступающая на лбу испариной; взмокшая чёлка неприятно липнет к разгорячённой коже. Сзади что-то трещит — звонко стучит по ведру, готовясь к очередному броску, но Дилюк, держа в своих руках Кэйю, ловко изворачивается, подув на оставшиеся огни — они, затрепетав, резко гаснут, унося с собой нагнетающие звуки, оставляя их двоих в шипящей тишине.       Прямая линия рта ломается в дрогнувшей усмешке. Сиплый выдох облегчения — и его тело, напряжённое, будто вот-вот сожмётся окончательно, а после взорвётся, разлетевшись кровавыми ошмётками по всей пристройке, расслабляется. Руки падают безвольными плетьми на землю, которая продолжает жадно впитывать в себя ведьминскую кровь, наполненную сильной магией, а у Дилюка внутри всё холодеет окончательно от страха и ужаса, что Кэйа сейчас просто умрёт, испуская свой последний вздох прямо так, здесь.       Слабые пощёчины оглушительно звенят, но это мало помогает. Дилюк смотрит на флягу, вертикально приставленную к сумке, и, не долго думая, хватает её, делая крупный глоток, а затем, бережно придерживая едва находящегося в сознании Кэйю, накрывает его губы своими, по крупицам вливая святую воду в чужой рот. На языке оседает едкий, яркий вкус крови; на собственном лице остаётся несколько влажных алых разводов, размазывающихся окончательно, когда Дилюк набирает воду вновь.       Прозрачные капли размешивают кровавую вязкость, размывают границы спущенной нити к подбородку, оставаясь некрасивыми разводами. Кэйа медленно сглатывает, дышит прерывисто, а запах — трава и железо, горная свежесть и могильная затхлость.       — Уничтожена, — шепчет он, немного обретя ясность сознания, но Дилюк на это гневно шипит, набирая воду в третий раз. Чужие губы — поразительная мягкость, приятная, медленно возвращающаяся теплота; проводит по ним языком, размыкая, вливая по крошечным каплям святую воду, жадно проглатываемую, отстраняясь после — между натягивается тонкая нить обрывающейся слюны, — соприкасаясь нечаянно своим носом с его. Пальцы путаются в растрёпанной мягкости тёмных волос, задевают ослабший бант ленты, ставшей обычным узлом. Чужое дыхание медленно выравнивается, а тишина падает на головы плотным покрывалом.       Кэйа слабо двигается, делая неудачную попытку подняться, сразу падая обратно в руки Дилюка, не позволяющие ему скатиться на холодную по-зимнему промёрзшую землю. Затихает под внимательным взглядом — испуганным, тревожащимся, — несколько раз совсем медленно моргает и, закрыв глаз, едва заметно улыбается.       А затем позволяет своему сознанию окончательно ускользнуть из рук, погружаясь в глухую черноту.       В комнате, насквозь пропахшей зимним морозом из-за периодически открываемого окна, царит приятный полумрак. Плотные шторы прикрывают прозрачность стекла, сквозь которое шаловливо проникает солнце, игривыми лучами залезая на лицо, пытаясь пробудить от долгого и глубокого сна. Лежащий в его кровати Кэйа, закутанный в два одеяла, тихо сопит, изредка хмуря брови. Цвет лица всё ещё бледный, но уже не настолько, что можно бояться за жизнь — хотя кто их, ведьм, знает. Дилюк, уложив к себе на колени книгу, с тяжестью вздыхает — звук проносится вокруг, закручивается, мягко растворяясь.       Кэйа спит почти сутки, если не больше, ещё ни разу не проснувшись. Произошедшее вчера кажется только нелепым сном, новым кошмаром, рождённым уставшим разумом, но стоит открыть глаза и чуть повернуть голову в сторону, как видна занятая кровать, на которую Дилюк его уложил. Каким бы мягким не был диван в кабинете, кровать — она и есть кровать, а Дилюк, бывший в ситуациях и похуже, не развалится от дремоты на стуле, временами вставая, чтобы размять затёкшие мышцы.       Когда Дилюк вытащил Кэйю из пристройки буквально на руках, всего запачканного в крови, хозяйка, дожидающаяся их на улице, едва не упала, кое-как сумев удержаться на ногах — слабое тело ведьмы уложили на хозяйскую постель, пока сам Дилюк, взяв на себя огромную ответственность, вновь отправился обратно, помогая старой женщине собрать устроенный беспорядок. И, взвалив перед самым своим уходом на своё плечо чужую сумку с колдовскими приблудами, а на руки — почти не дышащего Кэйю, строго наказал ей устроить на месте ритуала небольшой костёр, в огонь побросав всё окровавленное, и ту да же кинуть медную чашу. Насколько это правильно — он, разумеется, не уверен точно, но не зря всеми считается, что пламя очищает. И не зря сам Кэйа всё подобное обычно сжигает.       Отмытый от крови его руками, Кэйа выглядит совершенно безмятежно, словно и правда просто спит — стоит зашуметь, как откроет глаза, заворчав себе под нос и обещая проклясть того, кто посмел разбудить. Дилюк беззлобно усмехается, и, наклонив голову к плечу, внимательно смотрит — и на плотно закрытые глаза с длинными подрагивающими ресницами, вылепленными из самой смоли, и на чуть приоткрытые губы, и на волосы, упавшие на щёку. Он тянется рукой, ловко подхватывая длинную лёгкую прядь, заводя её назад, пряча за ухо.       Внутри продолжает сжиматься.       Ощущение, что Кэйа знал, чем может обернуться эта схватка, запретив заходить внутрь, как и знал, что может сам распрощаться с жизнью — и будто бы готов это сделать. Кто так бросается на рожон, ставя себя на кон? Дурацкая ведьма. Мог ведь взять с собой хотя бы его, Дилюка, одного, чтобы он следил за тем, как проходит очередной ритуал и вмешался сразу, когда что-то начало идти не по плану, но Кэйа — упрямый гордец, который лучше умрёт сам, чем попросит чьей-то помощи. Или в этом виновно то, что он живёт в лесу один, привыкший к таким условиям?       Дилюк внимательно смотрит на его расслабленное сном лицо, гоняя в голове поразительную разность мыслей, множащееся разнообразие.       И чёрное солнце восходит над головой, бросая темноту позолоченных бликов вниз, покрывая ими всё; синие переливы сапфиров и сияющие звёзды, сгоревшие и взорванные, умирающие — пыль и пепел былой жизни, летящий к ногам, забивая лёгкие, оставаясь внутри слабым ядовитым отголоском ушедшего прошлого, но продолжающего жить где-то в душе.        Он резко вздрагивает, когда слышит со стороны кровати слабое копошение, едва не соскочив со стула. Промаргивается, сонным взглядом окидывая всю комнату, в углу которой стоит уже истлевшее благовоние, чей аромат слабо кружит голову. Кэйа вяло открывает глаза, морщится и кривится, тихо шипит, пытаясь пошевелиться — силится привстать на дрожащих руках, почти сразу падая обратно.       — Далеко собрался? — зевает Дилюк, разминая затёкшую после дремоты шею. — Просто лежи смирно.       — Я... — он прокашливается, хватаясь ладонью за саднящее горло, но голос продолжает хрипеть. Дилюк, ещё раз вздохнув, тянется за графином с водой, наливая половину стакана, но всё равно не отпускает, когда Кэйа берёт его в руку, придерживая, ощущая слабую дрожь чужих пальцев и их слабую хватку.       — Что ты? Некуда тебе торопиться, — хмурится, — о себе подумай, а не о ритуалах, которые тебя же в могилу сведут.       Кэйа сдаётся, шумно падая обратно на подушку. Он долго смотрит в потолок, прокатывая в голове прозвучавшие слова, превращая слабый излом усмешки в хриплый, отчаянный смех, пробирающий льдом до самых костей. Дилюк поджимает губы, смотря на него такого — безмерно уставшего; на такого, чьи обычные маски из колких ухмылок и напускного раздражения осколками валяются под ногами, начиная стремительно гнить, как мертвецы.       — Сведут — значит, сведут, — облизывает пересохшие губы. — От судьбы не уйдёшь, ты знал?       — Чушь не мели, — огрызается Дилюк, — судьба — это как раз то, что мы можем изменить.       — А можем? Считаешь, кто-то способен разрушить установленные мирозданием порядки и сплести новую?       Сквозящее между строк смирение и затаённая злость, вырывающаяся в неосторожных словах.       — Многое зависит только от наших решений.       — Это — вторичность, Благородство, — упрямится Кэйа, слабо закашлявшись. — Но мы рождаемся с определённым местом, и оно — константа. Истина, вырубленная в камне. Нерушимость. Каждый выполняет своё предназначение после появления на свет. Да, я ошибся, — раздражается, — не увидев, что тварь там обитала совсем уж раскормленная и, вероятно, поглотила кого-то из себе подобных, и за это поплатился, но ритуал завершён, а сущность — уничтожена.       — Я думал, ты там сдохнешь, Кэйа.       — А кому будет плохо? Кто-то начнёт горевать? Я ведь ведьма — к тому же, лесная.       — Кэйа.       — Я, — он отводит взгляд в сторону, — благодарен тебе за помощь. Правда, Благородство, без лукавства. Любая магия — это всегда огромный риск. Обычный человек может сделать выбор, путаться ему с колдовством или нет, а у нас этого выбора нет. Я, может, тоже не против спокойной жизни.       — Так и живи, не ставь себя под удар, зная, чем может всё закончиться, — шипит Дилюк.       Но Кэйа в ответ надрывно смеётся.       — А ты прям считаешь, я хочу этого? Сплю и вижу, как бы меня поскорее или утянуло на ту сторону во время ритуала, или сожрала какая-то тварь, так, Благородство? — он сжимает руки в кулаки, опасно сверкнув алым отблеском. А затем делает несколько глубоких вздохов, и, зажмурив глаза, пытается успокоить забурлившую в крови злость. — Лес принял меня однажды, но не мягким нравом и долгими дипломатическими переговорами я выбил своё место в местной иерархии, — голос становится тише. — Ты знаешь, почему деревенские не сдают меня ордену и, напомню, платят деньги за работу. Не будь репутации лесной ведьмы — уже бы куковал на дыбе. Так и скажи мне, где найти эту спокойную жизнь? В деревнях, где о метке быстро пойдут слухи, или в столице, где меня хотят сжечь все, кому не лень?       Скребёт. Тянет.       Дилюк опускает взгляд на свои ладони, покрытые мелкими шрамами и мозолями от меча. В груди что-то ворочается, болезненно переворачиваясь вверх нежным брюхом. Каждое слово, тихо произнесённое Кэйей, врезается в грудь заточенной стрелой, попадающей прямо в сжимающееся сердце. У ведьм ведь нет выбора, его им никто не даёт. Метка — смертельный приговор.       Почему Собор велит уничтожать только из-за такого пустяка?       Почему не задумывается всерьёз, не допускает мысли, что эти силы могут служить во благо?       Но в столице всё равно живёт магия. Да, все скрываются и стараются существовать настолько непримечательно и тихо, как только возможно, ведовскими грешниками занимается только орден, верно служащий Собору и Божьему слову, но за Кэйей тянется след от дворцовых ворот, и сам он никак не похож на простого горожанина, уж это Дилюк, с самого рождения крутящийся в высших слоях их общества, отличить точно может — аристократическую выправку, вбитую в голову с младенчества, спутать тяжело.       Так ли он ведьма без рода и племени, как говорит?       — Уверен, что дай уважаемому действующему магистру волю — она с огромным удовольствием сдаст меня своему мужу. Эта псина, верная Собору, не остановится ни перед чем, пока не увидит, как я сгораю на площади.       Дилюк хмурится сильнее. Кэйа не так давно обмолвился, что однажды сломал кому-то колено — и этот кто-то до сих пор, скорее всего, хромает. Бывший магистр Варка получил свои страшные увечья около шести или семи лет назад, и, ещё немного продержав пост главы ордена, передал всё в руки своей молодой жены, не сумев смириться, как раны мешают рыцарской работе. Примерно в то же время разразился ужасный скандал, связанный с кончиной наследного принца, плавно перетекая в россказни о вновь появившейся в Запретном лесу могущественной ведьме. Сейчас все эти события кажутся до ужаса взаимосвязанными — в том числе и потому, что Кэйа отзывается о Варке с ужасающе жгучей ненавистью, способной спалить весь город, выжечь дотла, оставить горелые руины и множество трупов.       Но если Кэйа — тот, кто искалечил бывшего магистра, то...       — Что произошло между вами?       — Кодекс рыцарей предписывает, — усмехается снова Кэйа, — что все сражения должны быть лицом к лицу, ведь это по чести. Но, оказывается, премногоуважаемый, — ядовито плюётся, — бывший магистр любит удары в спины.       У Дилюка внутри все леденеет окончательно. Кэйа смотрит на него — прямо в глаза — до ужаса внимательно, хитро щурится, а янтарь — проклятое золото, — опасно сияет в адской черноте первозданной бездны, окружённый лишь звонкой пустотой. Он знает, что Дилюк видел широкий шрам, косо украшающий смуглую поясницу, рассекая некогда мягкую упругость молодой кожи — заживший без непоправимых последствий одним только чудом.       Шестерёнки — новомодные механизмы, — приходят в движение, заставляя думать-думать-думать, скользя по чужому лицу, будто там появятся необходимые ответы, но вместо — усталый вздох и всплывшие льды, замёрзшая ярость.       Какие у них могут быть дела?       Кэйа вновь закашливается; Дилюк, положив горячую ладонь на чужую спину, придерживая и помогая, подносит не до конца выпитый стакан с водой. Крупная капля стекает от уголка губ, стёртая тыльной стороной ладони — Кэйа морщится, не без помощи ложась обратно.       Можно предположить, что он был задержан и смог вырваться, но на всех колдунов, ведьм, гадалок, и им прочим, сразу надевают кандалы из архиума — это правило без исключений, Варка как никто другой это знает. Он просто не мог забыть про такой важный шаг. Значит, они находились вместе где-то и для чего-то, — но, опять же, какие дела может водить Кэйа, пусть ещё и на тот момент столичный житель, с магистром ордена?       И, раз Кэйа — всего лишь однажды сбежавшая из Мондштадта ведьма, вполне вероятно причастная к какому-то знатному дому, это объясняет то, что он кажется Джинн знакомым.       — Ты был вхож во дворец?       Кэйа коротко вздрагивает, будто от мощного удара плетью по спине.       Он, неопределённо промычав, цыкает.       — Можно сказать и так.       Если он принадлежит к высшему классу, то вполне вероятно, что бывший магистр мог сначала пригласить на беседу, не захотев афишировать задержание и не подрывать репутацию всей семьи. Но даже в таком случае ведьму разыскивал бы только орден, но никак не гвардейцы. У Его Величества должен быть повод для желания поджарить его лично — и это, кажется Дилюку, перекликается со смертью первого венценосного сына.       Он сглатывает ком, появившийся в горле.       — Его Высочество наследный принц... — Дилюк поджимает губы. — Ты как-то виновен в его гибели?       Кэйа вздрагивает снова. Он, не моргая, глядит на Дилюка широко распахнутыми глазами. Шумно сглотнув, медленно отворачивается, позволяя повиснуть напряжённой тишине. Роняет в воздух несколько хриплых вздохов, и, вперившись в потолок, тускло — безжизненно — произносит:       — Ага, — усмехается надломано, — я его убил.