Рассыпаясь звёздным пеплом

      Он резко вздрагивает от стука в дверь. Плотно прилегающее к дому дерево, не впускающее внутрь прогретого растопленной печью пространства, громко сотрясается, а тяжёлая щеколда дрожит под натиском того, кого приносит с самого утра. Дилюк, моргнув с закрытыми глазами, всё же находит в себе силы приоткрыть немного их — узкие щёлки, — и сонно уставиться на уже знакомый до каждой трещинки потолок, не очень высоко возвышающийся над головой. Прислушивается несколько мгновений, пока борется сам с собой и с охватывающей всё тело мягкой слабостью сонливости, понимая, что становится до звенящего тихо: в дверь больше никто не стучится, то ли уйдя, так и не найдя необходимого отклика, то ли послушно дожидаясь снаружи, а скрипучие половицы не продавливаются под торопливыми шагами Кэйи.       Босые ступни касаются деревянного пола, пальцы поджимаются от прошедшего по телу лёгкого щиплющегося мороза. Наспех накинув на себя одежду, Дилюк размашисто проводит по лицу ладонью, пытаясь окончательно избавиться от жажды залезть обратно под тёплое одеяло и провалиться в сон, но вместо этого бредёт к выходу. Наверное, Кэйа до сих пор спит — когда они вернулись глубоко ночью, он, весь бледный, лишь только молча позволил буквально дотащить себя до комнаты-кабинета, усадить на оказавшийся мягким диван, а затем вяло прогнал, видимо, совсем не желая, чтобы хоть одна живая душа видела его таким совсем обессилившим. Его-то, лесную ведьму, о могуществе которой треплется каждый, кому не лень!       Дилюк называет себя дураком после того, как ловит себя на ясности мысли о том, что прежде всего Кэйа — человек, которому свойственно уставать.       То, что говорит Джинн, перестаёт казаться единственной правдой. Чёткие границы белого и чёрного размываются сильнее и сильнее, превращаются в сплошную серую кашу, где уже не различить, что действительно правильно, а что — нет. Старые скрепы расшатываются, грозясь упасть, разрушиться — бесконтрольная снежная лавина, огромная волна цунами, заключённые в одной лишь улыбке и хитром прищуре. И Дилюк теряется, чувствуя, как ладони мерзко влажнеют, а собственный взгляд не отрывается, приклеенный.       Кэйа — перекаты сильных и твёрдых мышц под руками, змеиная гибкость тела и жар адского пламени, ало пылающего прямо в черноте зрачков. Он позволяет себя подхватить, позволяет самому себе проявить слабость, — но цепкую, готовый в любой момент собрать остатки сил в кучу, чтобы выдохнуть паром прямо в лицо задохнувшегося в моменте Дилюка. Кэйа — мертвецкая бледность кожи и могущественное наследие магии в венах, заменяющее кровь; бархат низкого голоса, срывающегося на хрипотцу — острую, как лезвие наточенного меча, скользящего вниз по спине вместе с чудовищной дрожью; и дурманящий разум аромат пряных трав, окутывающая в кокон свежесть. Захлопнувшаяся ловушка, стальные цепи.       Кэйа позволяет себе помочь, позволяет быть рядом — довести до самого дома, бережно придерживая за руки и перенося центр тяжести на оставшуюся силу в ногах самого Дилюка. А солнце больше не яркое, не слепящее своим искрящимся золотом, оно — непроглядная чернота ночи, развернувшаяся под ногами бездна. Кэйа позволяет себе быть слабым там, где самое сердце Запретного леса; где потусторонние твари выглядывают любопытно, очнувшиеся от сна, будто Дилюк сможет их отогнать, настоящий рыцарь и защитник, прирождённый воин с десятком шрамов на коже — написанные мечами и лязгом металла карты ушедшего прошлого.       Текущие жизненные линии, запутавшиеся между собой нити, стянутые в тугой клубок.       За дверью до подозрительного тихо. Солнце, пусть и ярко светит на небе, просачиваясь сквозь тонкие занавески, ещё не восходит к своему жаркому пику, значит, сейчас и правда раннее утро. Кого может принести в такой час, если не Аякса, который наверняка начнёт недовольно фырчать прямо с порога?       Невольно Дилюк шумно выпускает из лёгких воздух, проносящийся коротким вздохом облегчения. Аякс смог выбраться — и это хорошо. Дилюку-то всё равно — лесной тварью больше, лесной тварью меньше, — но нельзя отрицать ту крепкую связь, тянущуюся толстым тросом между лисой и Кэйей. Может, непонятные дружбы с Аяксом — единственное, что у него есть. Почему-то колет под рёбрами; Дилюк, нахмурившись, сбрасывает это всё на полученные раны, пусть уже и затянувшиеся, но тело продолжает медленно восстанавливаться каждый день — и левое запястье становится совсем слегка, но более подвижным.       Он готовится увидеть привычный лисий оскал и непонятный, чуть пугающий блеск на дне ярких голубых глаз — летнее небо, — но там лишь пустота. Утренний и по-настоящему зимний воздух ударяет в лицо, захватывает в объятия, кружась вокруг — и заходит в дом, словно его хозяин, заглядывающий в каждый тёмный угол. Оперевшись ладонью о дверной косяк, Дилюк аккуратно выглядывает наружу, видя лишь белоснежную округу и следы от сапог, ползущие змейкой из лесной чащи, уже припорошенные ночным снегом. Деревья тянут свои голые ветви, замирая в движении, таясь — оживут страшными монстрами, когда на них никто не будет пристально глазеть. Кусты, осенью пестрящие пушистой листвой, чуть подрагивают на ветру.       Дилюк шмыгает покрасневшим носом. Он хочет закрыть наконец дверь, оказавшись в тёплом плену, но замечает стоящую у порога тканевую сумку. Его некогда гладкую поверхность испещряют некрасивые вмятины от ладоней и заломы, края в нескольких местах порваны — тянущиеся на дно трещины, — а внутри — уже знакомые банки, звякающие при каждом движении, как церковные колокола.       Кухня — обостряющиеся травяные ароматы, — радушно встречает теплотой и тихим-тихим треском дров в печи. Всю жизнь в поместье этим занимались обученные слуги, а теперь Дилюк вынужден вставать несколько раз за ночь, докидывая в прожорливое пламя горящую древесину. Аделинда сейчас бы заварила горячий чай, наполняющий приятно скручивающий ещё пустой желудок ароматом, раздавая команды просыпающимся служанкам о том, что скоро подавать завтрак, а за ширмой в спальне уже ждал бы вычищенный и выглаженный рыцарский мундир.       Сейчас нет ни богатых яств на небольшом округлом столе, в глубокие трещины которого забиваются измельчённые порошки, просыпанные случайно — или опустившиеся пыльным облаком, осев. Готовка Кэйи не венец поварского искусства, ему ещё учиться и учиться, но Дилюк старается не придираться — съедобно и ладно.       Он достаёт из сумки несколько банок, тихо ставя их на стол одну за другой, вытаскивает поломанные мотки сухих трав — их явно нужно будет куда-то ссыпать. А затем снова хмурит брови, когда на самом дне видит небольшую коробочку и кусочек сложенной напополам бумаги.       Пальцы проезжаются по чёрному бархату обивки, на которую налипает несколько обломков сухих листьев; Дилюк смахивает их на стол, покрутив коробочку в руках. И, кинув взгляд в коридор — туда, где самая дальняя комната, — медленно открывает. На белой подушке, закреплённая тонкими резинками, лежит позолоченная шпилька. Она острым краем чуть упирается в крышку, расходясь кверху тонким узором переплетающихся ветвей и уходя в крупный тёмный камень — морское дно, — чьи грани сверкают, ловят частицы света, запирая в своей глубине. Пальцы оглаживают резную поверхность, проходятся по витиеватому сплетению. Драгоценный камень лежит в округлом золотом теснении, словно Чёрное Солнце — тёмная пелена, заслоняющая янтарное светило; королевские гербы и брошенная на землю тьма.       Такая вещица определённо стоит очень и очень дорого.       Выдох шумом вырывается из груди.       Бумага — короткая записка, выведенная тонким пером с чёрной смолью чернил: «вы потеряли».       Но Дилюк помнит, что Кэйа на рынке не покупал драгоценности — только травы и те самые перчатки, что так и остаются лежать в карманах отданного Дилюку зимнего плаща. Значит, шпильку для волос — морские водопады, растекающиеся по плечам и капающие вниз солёной влагой, — положил неизвестный отправитель, нашедший и оставленную на балконе таверны сумку.       Но в Запретный лес не пройти человеку, не стать призраком, что не оставляет следов на хрустящем снегу, не исчезнуть, растворившись в воздухе свистящим ветром.       Зацепка — отправитель вхож в городские стены, способен перемещаться свободно простым горожанином. Неужели очередная тварь? Это точно не Аякс — Дилюк кусает нижнюю губу, — ему нет смысла исчезать и прятаться, таиться вне зрения. Или это тот самый знакомый Кэйи, в чьём доме они прятались и ждали наступления ночи?       В горле пересыхает. Дилюк пытается проглотить вязкий ком, но он всё равно возвращается, стоящий неподвижным камнем, о который разбиваются десятки рождающихся в голове мыслей — множатся, словно лесные твари, наскакивают друг на друга, и рвут живьём. Брошенные лоскуты срастаются гогочущими тенями, искажающимися оскалами. Шпилька — чистота тяжёлого золота с искусной обработкой настоящего мастера, знающего толк в своей ювелирной работе, и стоящая, вероятно, целое состояние. Если она не краденая — а на это указывает бархатный дом, красивая упаковка, — значит, тот, кто сделал покупку, явно не просто бедняк и даже не средний класс.       Но кто из высшего круга может быть так тепло знаком с лесной ведьмой?       Кто предаёт людской род, путаясь с нечистью? Кто навлекает на себя страшный грех, готовый расплатиться за содеянное в ярком пламени на площади, быть казнённым ради ведьмы, будто верный слуга?       Откуда у Кэйи вообще такие связи? Хотя, если брать во внимание то, что он объявлен преступником самим королевским дворцом, то, возможно, до всего этого имел какие-то связи с кем-то из аристократии. Но Дилюк представить даже не может, кому могли понадобиться магические услуги. Кэйа ведь берётся за почти любую работу — даже такую грязную, как порчи и привороты, — если за неё платят, ему же нужно на что-то жить.       Вопросы — растущая снежным комом гора, и Кэйа совсем не спешит раскрывать все свои карты, как и явно знающий намного больше Аякс.       Верный друг или лишь слуга? Тварь, пришедшая в людское лоно из лесной чащи, или простой человек, чей разум прочно опутан страшной магией, пустившей свои корни неизлечимой болезнью, превращающей невинную душу в послушную марионетку?       Дилюк тихо закрывает бархатный футляр, несколько раз с тихим шорохом погладив мягкую поверхность. Он отодвигает подарок ближе к составленным в одну кучу банкам и туда же кладет записку, придавив мотком из трав. На них нет каких-то названий; пусть хоть раз Кэйа займёт себя уборкой, не сбрасывая почти все домашние обязанности на Дилюка.       В голову забирается достаточно запоздалая мысль, скатывающаяся по спине холодной каплей.       Если принёс всё это не Аякс, то где он? Смог ли вообще выбраться из города? Или...       Дилюк тихо ругается сквозь сжатые зубы.       Просыпается Кэйа ближе к обеду, когда Дилюк, сидя за кухонным столом и чашкой ароматного чая под рукой, — где явственно ощущаются мягкие ноты маркота и волчьего крюка, — скучающе бегает глазами по мелким строчкам одной из найденных книг. Она повествует о разных местах соседствующих государств, вышедших из-под руки путешественника прошлого столетия Роальда. Может, идеальный вариант — вот так вот двинуться вперёд туда, куда глядят глаза. Пройтись своими ногами по новым местам, вдохнуть свежий и незнакомый запах солёных земель, остановиться на несколько дней в деревне Цинцэ: пройтись по отмелям, заросшим камышами, поблуждать в рощах бамбука. Почувствовать свободу — её запах и вкус, раскатывающийся приятной сладостью на языке.       Кэйа вваливается на кухню, едва открыв глаза, которые так и норовят сомкнуться вновь, унося в беззаботные грёзы. Он что-то недовольно бурчит под нос, пятернёй зарываясь в падающую на лицо чёлку — на щеке алый след от подушки, — и, зачесав её наверх, лохматит и без того взъерошенные после глубокого сна волосы, стекающие бесконтрольными реками по плечам. Его привычный образ — всегда вылизанный с иголочки, лёгкие украшения, плетёные узорами косички и высокие хвосты, неизменно перевязанные синим шёлком банта, — с грохотом разрушается о необычную мягкость и, прости, Господь (Дилюк мысленно крестится), домашность, падая огромными глыбами под ноги.       Дилюк не замечает, что смотрит, не моргая и не отводя взгляда, где плещется слишком много всего — того, что он не в состоянии и сам понять, но во рту ужасно пересыхает. Он наконец проглатывает глоток чая, уже ставший неприятно прохладным, наблюдая за тем, как Кэйа зябко ведёт плечами — как свободного кроя рубаха съезжает набок, обнажая мягкость посмуглевшей кожи и остроту высоких хребтов ключиц.       Кэйа шмыгает носом и проползает мимо, резко останавливаясь в самый последний момент с занесённой над полом ногой. Втянув носом дразнящий аромат, исходящий от чая — который оказывается в одной из купленных на рынке банок, — он наклоняется вперёд, ниже, незатейливо коснувшись чужой напрягшейся спины, будто к позвоночнику привязывают палку. Потеплевшее дыхание щекочет открытую шею, оседая шаловливыми мурашками, разбегающимися кто куда, прячась под одежду и впитываясь глубоко внутрь тела. Дилюк поворачивает голову немного в сторону, прослеживая, как не до конца проснувшийся Кэйа несколько долгих секунд смотрит на светло-коричневую жидкость в стакане, а затем ловко подхватывает его ладонью. И, чуть поболтав — мелкие травы, которые не удаётся процедить, наверняка всплывают со дна, растревоженные, — выпивает залпом, словно вовсе не замечая на себе чужой поражённый взгляд.       Керамический стакан тихо звякает, поставленный обратно на стол.       Дилюк несколько раз моргает. Смотрит на пустое донышко, на котором блестят влажные осколки сломанных трав, а затем на хмурое — как всегда недовольное — лицо Кэйи. От его пухлых губ вниз катится крошечная капля, оставляющая после себя мокрую дорожку следа.       Наверное, вдруг думает Дилюк, именно столько у него остаётся нервов — размером с эту невозможно маленькую каплю, упавшую на шею — дрожь кадыка, — и разбившуюся о воротник чёрной рубахи. Он совершенно точно проклят. Околдован самой страшной магией, опоенный непонятными зельями, а Джинн — просто голос разума, пытающийся пробиться сквозь пелену дурмана.       — Это... — Дилюк прокашливается. — Ты что, налить себе другую кружку не мог?       — М-м, — отрицательно мычит Кэйа, садясь напротив, — а я-то уж подумал, что ты решил сделать мне что-нибудь приятное и налил чая. Какой ты жестокий, Благородство.       У Кэйи под глазами — налившиеся тёмным круги, как у человека, который сутками напролёт не спит, а кожа, пусть уже и не такая бледная, как ночью, но всё равно нездорового оттенка. Янтарная глубина метки будто бы подсвечивается, пульсирует в черноте самого неба, если не первозданной бездны, напоминая, что изнеможденный человек перед Дилюком — существо, по чьим жилам растекается дьявольский дар магии.       Права ли Джинн на самом деле?       Слегка покашляв, он, причмокнув, натягивает на озябшие пальцы длинные рукава. Но в доме сейчас настоящая жара — Дилюк как следует протопил печь утром, но Кэйа продолжает мёрзнуть, мелко вздрагивая от призрачного — потустороннего — холода, окружившего его в плотный кокон, как куколка гусеницу, готовящуюся отрастить пышные крылья и, выбравшись на волю, рассечь пространство цветастой кляксой.       Когда Дилюк молча выходит из кухни, Кэйа задумчиво смотрит ему в спину, и широко распахивает глаза, когда он возвращается, таща в руках тёплое покрывало со своей кровати, некогда принадлежавшей самому Кэйе. Мягкая и тёплая ткань аккуратно ложится на плечи, невесомо придавливает; длинными пальцами невольно хватается за края, натягивая на себя сильнее, желая слиться, согреться.       — Паршиво выглядишь.       — Сочту это за комплимент.       — Сомнительное у тебя восприятие комплиментов, — Дилюк усаживается на скрипнувший стул. — И часто ты так?       — У магии есть цена, — будто совсем безразлично пожимает плечами Кэйа, — и от этого никуда не деться. Не знаю, что ты успел напридумывать, — морщит нос, — но той силой я почти никогда не пользуюсь — усмехается. — Сосёт жизненную энергию.       Дилюк вздрагивает от тихого, хриплого голоса и задумчивого — совсем печального — взгляда в сторону. Разве магия не должна быть продолжением своего носителя? Разве она не должна всей собой поддерживать ведьму, чтобы с ней ничего не произошло?       Кэйа — разрозненные осколки. Седая прядь бросается в глаза ослепляющей вспышкой, и Дилюк, ворочая потяжелевшим языком, глухо задаёт вопрос:       — Сколько ты уже отдал?       Ответом становится ещё одна усмешка, смешанная с тяжёлым выдохом, и нарочито беззаботное:       — Наверное, достаточно много.       Отчего-то в голове начинают вновь звучать слова, сказанные Аяксом. Колоть. Скрести. Наверное, вся проблема в том, что Дилюк действительно верит им — что этой лисе, что самому Кэйе, — всё больше переставая искать скрытые смыслы, ради которых страшная лесная ведьма, окружённая настоящим разнообразием разных слухов, россказней и просто сущих небылиц, спасает угодившего в беду рыцаря ненавистного ордена. И, наверное, это до нелепого ужасная случайность, что Дилюк оказывается и сыном Крепуса, перед которым Кэйа считал, что есть долг, а затем — рыцарь, попавший в такую же ситуацию, в которой находится и сама ведьма. Живёт ли Кэйа в лесной чаще по своей воле или из-за того, что в столицу путь заказан, там — королевские ищейки, там — десятки неупокоенных душ, нашёптывающих на ухо свои речи, там — огненная казнь, врата обратно в преисподнюю?       Если судьба действительно существует, то она явно любит посмеяться, надрывая свой живот, испещрённый сгорающими звёздами.       У Кэйи под ногами такой же пепел, как и у самого Дилюка — сгоревшие и осыпавшиеся серой пылью, оставившие после себя только слабый запах гари.       Обрушенное. Не восставшее.       — Аякс о тебе очень беспокоится, — прерывает тишину Дилюк, — он тоже из тех, для кого ты — хозяин?       Кэйа медленно поднимает на него взгляд, пару раз моргнув, обдумывая.       — У него горячая кровь и молодая дурость в голове, — говорит. — Я спас его года два назад. Проходил в столице по делам, забрёл в настоящую дыру бедных районов, а там — клетка. Вокруг всё в крови, как сейчас помню, уже подсохшей, но не старой, наклоняюсь, а там в угол детёныш лисы жмётся, месяца четыре от роду, наверное, испуганный, кости проступают. Ну, — неловко чешет в затылке, — я его и вытащил, с собой забрал. Назвал Аяксом — в честь какого-то героя из прочитанной книжки. Выходил, а потом почувствовал, что в нём есть магия. Детёныш оказался оборотнем, — разводит руками, — и головной болью. Насколько я понял, его вместе с семьёй выловили где-то в лесах Снежной, привезли незаконно сюда. Родных убили ради меха. Думаю, я просто заменил ему семью, Благородство, а ради семьи мы все способны на многие поступки.       Жертвенность.       Дилюк задумывается. Давно и о многом, просто с каждым днём, с каждым разговором, оставляющим на его душе неизгладимый отпечаток — тонкие грани разрезов, полоски разошедшейся плоти, заполненной едва проступающей над поверхностью кровью; аккуратные шрамы-ожоги, фигуристые выпуклые линии. Почему у тварей потусторонних — выходцы из чужих, далёких миров, голодные и смертельно опасные, — столько общего с самым обычным человеком? Почему те же мысли, те же проблемы, те же привязанности, ради которых многие идут на разные глупости, отчаянно рискуют собой — буквально.       Церковь много лет твердит о том, что они — неправильное, ошибка мироздания, лезущая из адских глубин, желая пожрать праведные души, наполнить животы неискушённым, склонить на свою сторону; что их нужно уничтожать, сжигать в ярком пламени — очищающие языки, — ведь вопрос простого выживания: или твари тебя, или ты — тварей.       Но правильно ли это?       Должны ли люди указывать, чему существовать, а чему — нет, ведь если это задумано, это есть, значит, для чего-то нужно, для чего-то необходимо? Творцы сущего знают больше, видят больше, дальше, рвут пространство времени, ощупывая огромными невидимыми руками прошлое, настоящее, будущее. Дождь — их слёзы, проливающиеся влагой на землю за бесконечность кровавых войн, за бездумное истребление и проявленную трусость на поле жестокой брани, за острые клинки в спину и под рёбра от тех, кому веришь душой; скорбь о тех, кто уходит насильно — кого истребляют, не давая и шанса на существование.       Но разве человеку решать, кому жить, а кому — нет?       Разве человек может вершить суд над другими, если это напрямую не касается защиты его чести — его самого, его семьи, его близких?       Дилюка пробирает холодной дрожью насквозь.       Даже Кэйа — Кэйа, чёртова ведьма, — ставил себя на кон, призывая магию куда более древнюю, чем Дилюк может себе представить; заставлял кипеть в своих венах то, что передавалось через его род многие, многие поколения, уходящие сильными корнями к самому первоначалу земли, расходясь и разрастаясь с каждым новым потомком-наследником чудовищного дара, пугающего воображение. Сила, способная разрушать одним взмахом ладони — сквозящая грация и изящность движений, — но и разрушающая своего носителя, безжалостно сжирая голодным волком жизненную нить, укорачивая её раз за разом, проглатывая довольно вместе с рокотом, поднимающимся прямо из чёрной мохнатой груди. И графит нескольких прядей ловит преломляющиеся солнечные лучи, падающие из некрупного окна позади, символ и свидетельство.       Аякс говорит: «Почему ты ему не доверяешь? Кэйа спас твою жизнь», ведь даже он, лиса, доверился когда-то незнакомцу. Возможно, этими словами он хотел донести и свою историю, поставить её в пример того, что вот он, тоже когда-то был в положении того, кого выхаживала ведьма, но без каких-то тайных корыстей.       Тиски мыслей. Давящие и пытающие размозжить череп.       — Он тоже мог уйти тогда, когда захочет?       — Всегда, — кивает Кэйа. — Я никого не держу, мне это не нужно. Лес принял Аякса как своего сына, так же, как когда-то принял меня, пуская в своё сердце. Он... — задумывается, — взбалмошный и лезет на рожон, но не плохой.       — Думаешь, он смог выбраться?       Кэйа сникает.       — Я не теряю надежды. К вечеру, думаю, можно попытаться провести один ритуал. Вытащу с той стороны какую-нибудь тварь — и отправлю на поиск.       Дилюк поджимает губы.       — Разве Аякс не говорил, что их нужно кормить? Сомневаюсь, что ты готовишь для них радушные ужины и накрываешь богатые столы.       Но Кэйа отвечать не спешит. Он пожимает плечами, оставляя вопрос и дальше висеть в воздухе, ведь Дилюк понятия не имеет, как кормится нечисть — только знает, что она пожирает людские сердца, людские души.       Может, сам Кэйа тоже считает лису своей семьёй — той когда-то утраченной и окутанной напускным туманом тайн, что витают рядом, сопровождают. Может, он в этом не признаётся — способен ли доверять кому-то, кроме себя самого? Полагаться на другое существо без цепких и колючих взглядов — скрытых совсем глубоко страхов-ожиданий ножа в спину, прямиком туда, где уже есть косой шрам, рассекающий широтой рваных тканей поясницу.       Но Кэйа — не просто ведьма. Он намного больше, он намного многограннее и глубже.       Дилюк неожиданно вспоминает о сумке с покупками, невообразимым чудом оказавшиеся прямо у порога, как и вспоминает о шпильке и короткой записке. Кэйа, кажется, особо ничего не замечает вокруг — ни того, что Дилюк успевает согреть на огне воду для ещё совсем горячего чая, ни того, что позади него лежат новые банки (одна из которых оказывается с небольшой кривой трещиной, расползшейся по мутному стеклу) и чёрный футляр.       Бархат вновь приятно ложится в руку, мягко шуршит обивкой, наконец приковывая к себе сонное внимание.       — Тут, — прокашливается, — утром кто-то у порога оставил. Всё, что мы купили, и вот это, — он аккуратно передаёт шмыгнувшему носом Кэйе записку с тяжёлым футляром.       Он удивлённо смотрит сначала на Дилюка, а затем, нахмурившись, бегло читает короткую записку на желтоватой бумажной поверхности. Щёлкает крышка, с трудом открывшаяся — Кэйа, едва слышно промычав, подцепляет шпильку, выуживая её из плена тонких белых резинок, удерживающих ювелирное изделие на месте. Золото блестит, переливается узор ветвей, подбирающихся выше, прямо к крупному камню — и солнце, что вновь чёрное, как пролившаяся из бездны смоль; отливы янтарных бликов на тонкой резьбе, крепко сплетённые между собой сплавы, создающие искусную картину, неповторимую. Несколько золотых цепочек — тонких-тонких — перекручиваются, распутываются, весело перезванивая, тянут позолоченные нити, в конце которых аккуратные четырёхконечные звёзды.       Кэйа молча подносит украшение к лицу, будто бы заглядывая в округлый камень, как в необъятную синеву бескрайнего неба, где есть ответы на всё — где проходят плетения судеб, где он может коснуться, узнать, изменить, создать что-то совершенно новое, своё. Кобальтовая бездна отражается в золоте янтарного глаза, будто смешивающиеся в воде краски — невесомость и нежность. Он будто взвешивает шпильку на пальцах, как на весах, засматривается на то, как колышутся несколько тонких свисающих от округлости драгоценного цепочек, а Дилюк, проглатывая ставшую холодной слюну, скопившуюся во рту, думает о том, как эта вещица до чудовищного подходит Кэйе.       — Интересная, — хрипло давит из себя, — снова какие-то твои лесные знакомые?       — Нет, — прикрыв глаза, Кэйа слабо улыбается, — это от человека, любезно одолжившего нам свой дом. В лес он самостоятельно не вхож. Принёс кто-то из тварей — считай, та же почта, которой придётся воспользоваться уважаемому действующему магистру для связи с тобой.       — А просто знакомые разве обмениваются такими дорогими подарками?       Кэйа поднимает на него взгляд, искрящийся появившимися смешинками.       — Ты как из леса вылез, Благородство, а не я, — посмеивается, убирая украшение обратно в футляр; вкладывая аккуратно. — Дай угадаю, — подпирает щёку кулаком, — ты уже перебрал каждого из столицы, кто может позволить себе заплатить за такой заказ?       Дилюк скрещивает руки на груди.       — А ты уверен, что мастер делал это специально в едином экземпляре?       Кэйа согласно кивает.       — Я слишком хорошо знаю этого сумасшедшего. Может, мы не просто знакомые, — беспечно разводит руками, — кто же знает? Ты чего лицо такое сделал, будто чашу уксуса хлестнул разом?       — И всё же я не совсем понимаю. Или понимаю, но...       И Кэйа смеётся — бархатно-бархатно, искренне до сводящего рёбра чувства, изламывающе. Хитро щурит блестящие глаза, голову к плечу склоняет, но совсем без угроз; тонкие тёмные пряди соскальзывают, мажут по коже пульсирующими прожилками, будто повторение той самой магии в венах, в самой крови — её неотъемлемая часть.       А сердце бьётся — так оглушительно грохочет в груди, отбивая рваные ритмы где-то в снова пересохшей глотке. Щемит-щемит-щемит, вырываясь наружу проклятием, порчей, чем угодно — смешивающимся в солнечном сплетении в тугой спутанный ком, отражающий бардак, происходящий внутри головы, где всегда царит рыцарская чёткость, заученный порядок. Но ведь Кэйа — это и есть червоточина сметающего хаоса, проносящийся мимо ураган, затягивающий в себя, не отпускающий, будто он — сам лес, тянущий вздыбившиеся корни. Дилюк — отгоревший пожар, затхлость выжженного воздуха и серость пепла под ногами, сквозь бесцветную пыль которого попеременно зажигаются яркими ночными огнями искры, способные вспыхнуть заново, превратиться в настоящую огненную стену, способную бороться с пламенем, кровавыми отблесками появляющимся в чужих глазах.       — Мы знакомы с самого моего детства, — поясняет коротко, — разве делать подарки — не что-то обычное? — хитро сощуривается. — Разве ты никогда не дарил уважаемому действующему магистру что-то?       Дилюк вопросительно поднимает одну бровь. Он дарил — много лет назад, когда её первые черепашки умерли, а Джинн безутешно обливалась слезами, переживая болезненную утрату своих питомцев, Дилюк выпросил у отца немного звонких монет, чтобы купить ей новую, совсем ещё небольшую. Дарил купленные в цветочной лавке цветы, как и небольшие подарки на праздники, игнорируя шепотки других девиц и их звонкие смешки.       На разрыв помолвки — скреплённый родителями союз ещё в самом детстве, — выкованный на заказ меч, с тех пор неизменно висящий на её бедре.       Кэйа шумно вздыхает.       — Так что это было? — хмыкает. — Ревность?       — Ты используешь мои же слова против меня.       — Ага, — кивает, — не извиняюсь.       — И что же скажет твой знакомый, если узнает, что ты такой бессердечный?       Кэйа вопросительно вскидывает одну бровь.       — Что с такими грубиянами, как ты, только так и поступать.       — Так ты сам не лучше, — парирует, — а Аякс — твоя ужасная копия.       — Я его с самого детства воспитывал, — пожимает плечами. — Учил обращаться в человека, ходить, говорить, писать, читать.       — Ты создал монстра.       — Ты так щедр на комплименты, Благородство, — Кэйа притворно кладёт ладонь себе на грудь. — Я сражён. Так чего ты лицо такое скорчил?       — Какое лицо? — в ответ удивляется Дилюк. — Просто ногой об угол стола ударился. Я удивлён настолько дорогому подарку.       — Да, — растягивает Кэйа гласные, — а я пойду помолюсь на ночь.       Ароматный чай льётся из горячего котелка, обхваченного полотенцем, в стакан, наполняя его почти до краёв — только несколько капель попадают мимо, оставляя крохотные лужицы, тут же слизанные нагревшейся чуть влажной тканью. Дилюк громко хмыкает, ставя дымящуюся кружку перед продолжающим кутаться в плед Кэйей — он, неловко кашлянув, сразу протягивает к белым керамическим стенкам продрогшие руки, пытаясь согреть.       — Так кто этот твой благодетель-знакомый?       — А тебе всё так и расскажи, — фыркает, покачав головой. — Что даст тебе знание моего нетленного друга? Новое имя для длинного списка приговорённых к казни на столе Джинн?       — А что, мне просто интересно быть не может?       — Может, ты о нём даже слышал. Да нет, наверняка слышал, — с напускным безразличием отвечает Кэйа. И, поболтав чай в стакане, вдруг резко переводит тему. — Нужно собираться на юг Спрингвейла, провести пару ритуалов. Говорят, там дух нечистый завёлся.       Дилюк неопределённо молчит. Он ловко разворачивается снова к Кэйе лицом, закончив вытирать стол, и, кинув полотенце обратно на прежнее место, приближается. Кладёт свою тёплую ладонь на чужой лоб, ощущая прохладу кожи.       Кэйа замирает на мгновение каменной скульптурой, мраморным изваянием.       Его до сих пор морозит, а уже собирается снова колдовать?       — Тебе бы сначала отлежаться. В норму прийти.       — Как я без тебя-то жил, — мрачно отзывается.       — Плохо и грустно. На себя посмотри, от призрака с трудом отличишь.       — Когда кажется, надо креститься, — упрямо гнёт своё Кэйа, — а я в порядке.       — Правда? — не верит Дилюк. — А мне вот видится, что тебя трусит.       — Эй, Благородство, — раздражённо выдыхает, — ты сегодня какой-то подозрительно заботливый: то подарок не такой, то цвет лица.       — Если ты помрёшь, кто меня из Леса вытащит?       — Никакого благородства.       — Кэйа.       В ответ — раздражённое шипение. Он передёргивает плечами — разряды, пущенные по телу, смазанные касания.       Но близость эта — тёплая, горячая, раскалённая. Жидкий металл, вытекающий из формы, просачивающийся и капающий вязкими сгустками. Кончики пальцев покалывает оставшейся прохладой, леденеет, но холод этот — глоток свежести знойным летним днём. Волосы у Кэйи оказываются до преступного мягкими и гладкими, будто и правда чистая вода, согретая солнцем.       Дилюк шумно сглатывает.       А сердце бьётся — быстро и звонко.