Рассыпаясь звёздным пеплом

      Ночной холод вьётся вокруг, заглядывает любопытно в лицо — и смеётся морозной стужей, сплетаясь с изгибающимися тенями под ногами. Дьявольскими и голодными; они вытягиваются, падают вниз, рвутся и путаются со своими кривыми половинами, скручиваются пульсирующими жгутами, пытаясь схватить, укусить, но застревают в земле, не в силах подняться и обрести новую форму.       Чувство времени теряется, стирается, становится нечётким, словно опущенное под воду. Сонливость, начавшая наваливаться внутри чужого непрогретого и не особо обжитого дома, будто его хозяин бывает тут совсем-совсем редко, исчезает. Точно слизанная стылым ветром, проскальзывающим под плащ, проводя невидимыми кончиками когтей по невольно напрягшейся шее.       Петляя короткими и узкими проулками, Дилюк вглядывается вниз, стараясь выцепить плохим человеческим зрением голую землю, где грубоватая подошва сапог столкнется глухо, станет шорохом, но снег, лежащий поверх, продолжает громко скрипеть, придавленный весом, словно специально кричит о том, где они прячутся, созывает рыцарей, вышедших на ночной патруль. Их действительно больше, чем обычно — серость доспеха отливает могильными плитами в холодном лунном свете, падающим прямо на сталь литых пластин, закрывающих прочной бронёй хрупкое тело. Аякс, приподняв голову, шумно принюхивается, а затем, покосившись на потемневший угол дома, кривится. Шевелящийся пушистый хвост топорщит ткань чужого плаща, найденного где-то в доме Кэйей, и явно приносит дискомфорт; случайно лязгнув острыми когтями по кирпичному прямоугольнику одного из домов, выросших едва не один на другом, он невольно вжимает голову в плечи, и только после выглядывает за угол, цепко осматривая одну из улиц.       Дилюк делает глубокий вздох. Острый лисий слух улавливает каждый посторонний шорох, рыжие уши дёргаются в стороны, топорщатся на голове, выглядывая из вороха яркой ржавчины волос. Ворота с каждым шагом становятся всё ближе и ближе, и сердце тревожно трепещет внутри груди, выстукивает рвано. Надежда на то, что они смогут выбраться целыми и невредимыми растёт, но Дилюк прекрасно понимает, что это не больше, чем глупая иллюзия, рождённая комом страха, плотно засевшим где-то глубоко внутри. Возможно, его главная проблема в том, что он не умеет красться испуганным вором, это противоречит всем рыцарским учениям, которые вкладывались в голову с самого детства. Только идти вперёд с прямой спиной, гордым взглядом и мечом в руках — это есть честь, это есть благородство; смотреть врагу в глаза — никак не трусливо бить в спину.       Кэйа плетётся позади, едва переставляя ногами, словно так и хочет быть замеченным гвардейцами или рыцарями, быть пойманными. Он ступает на снег, оставляя на блестящей белоснежной поверхности глубокий след от своего чёрного сапога; покачивается слегка, будто сейчас рухнет лицом вниз. Дилюк снова на него оборачивается, проходя взволнованным взглядом по слегка сгорбленной фигуре. Кэйа непривычно молчит; его черты лица будто бы заостряются, как наточенные лезвия ножей. Серебряная нить волос, выбиваясь из морской глубины, спадающей на повязку, полоской стекает по носу, покачивается в такт тяжёлым шагам — одна из тонких косичек, начинающихся от виска, почти расплетается из-за неудобного сна на одной руке, выбиваясь из аккуратной причёски несколькими тёмными прядками. После того, как Аякс ушёл на второй этаж, громко и недовольно фырча, Дилюк поднялся на ноги и, взяв одну из подушек с дивана, пошёл к провалившемуся в беспокойный сон Кэйе, подкладывая мягкость пуха, заключённого в тканевую оболочку, под чужую голову.       В моменты, когда он не щерится диким псом, загнанным в тупик, выглядит даже слишком человечным. Это пугает только сильнее. И, наверное, больше, чем вся потусторонняя нечисть, обитающая в глубине леса — Дилюк не знает, как к такому Кэйе относиться, и это тоже вызывает шквал непонятных эмоций, завязывающихся тугим узлом где-то в груди. Слишком много быстро сменяющихся граней, уследить невозможно; непредсказуемость напрочь сбивает с толку, разрушая всю ту стену, которую Дилюк пытается взрастить из прежних обломков.       Джинн говорит: «будь осторожнее с ведьмой», но Дилюк перестаёт видеть в нём угрозу. Признаёт чужую силу — просто так лесные твари никого не будут звать своим хозяином и ластиться к рукам, послушно булькать и клубиться радостным дымом у ног, но прежняя дрожь при виде алых отблесков в глазах не скатывается по спине, не примораживает к земле ледяной коркой.       Джинн говорит: «ему нельзя доверять», но всё в Дилюке кричит о другом.       Он смотрит на Кэйю — привычно уставшего под конец дня, вымотанного преследованием. Изо рта вылетают небольшие облака белого пара — будто призрачные снежные следы. Сопровождающие их невидимые духи шагают сзади верной свитой, придерживая возложенную на тёмную голову корону, сплетённую из ледяных кристаллов и веток, аккуратно отломанных от деревьев. На них повязаны небольшие синие ленты, как просьба о прощении у тех, кто бережёт незримой силой каждое растение, любовно взращенное на запятнанной человеческой кровью земле с самых далёких времён. Его гордо выпрямленная спина покачивается чуть расплывающейся фигурой в ночной темноте. Аристократическая выправка, когда с самого незапамятного детства строгие учителя с проседью в волосах упрекают каждый неверный шаг и движение, раз за разом повторяя свои наказы.       Оставив Аякса идти впереди, Дилюк оборачивается к Кэйе, поравнявшись с ним шагом, идя нога в ногу.       — Выглядишь так, будто сейчас упадёшь, — полушёпотом произносит Дилюк, замечая, как лисье ухо дёргается в их сторону — всё-то услышит, чёртова зверюга.       Кэйа шмыгает покрасневшим от крепчающего мороза носом.       — Неважно себя чувствуешь? — продолжает давить Дилюк.       — Голоса, — сдаётся Кэйа на сиплом выдохе, — вокруг. Души всегда стекаются к тому, кто может их слышать и видеть — хотят, чтобы хоть кто-то навестил их близких или передал послание с того света, — цыкает. — Ещё и этот ребёнок... — морщится, как от головной боли, — вас с Аяксом детский плач ещё с ума сводить не начал? Кто вообще детей на улице в такое время кидает...       Дилюк коротко вздрагивает, удивлённо повертевшись по сторонам. Вокруг тихо — только откуда-то доносятся голоса взрослых людей, вышедших зачем-то на промозглые улицы (бездомные и пьяницы), скрип снега под собственными ногами и небольшие шорохи. На соседней улице, кажется, слышен привычный звон доспехов.       Кэйа посмеивается, скривившись ещё больше.       — Понятно, значит, тоже только душа, не нашедшая покоя, — его голос начинает хрипеть. — Девочка, лет, может, пяти или шести. Волосы тёмные, как осенние каштаны. Плачет и зовёт мать, — усмехается, переступая небольшой камень. — Наверное, она даже не понимает, что давно мертва.       Дилюк судорожно сглатывает появившийся ком. Но не от того, что пламя в глазах снова разгорается алыми искрами застрявших звёзд; как часто Кэйа видит всё это? Как часто слышит тех, кто до сих пор не покидает людской мир, остаётся среди живых — как часто разрывается между звучащими в собственной голове чужими голосами, которые отчаянно цепляются за единственно найденную нить, ведущую к своим близким и питая огромные надежды, что ведьма свяжет их, поможет.       Аякс резко тормозит, покачавшись на самых носочках. Мотает головой и, клацнув острыми зубами, выжидает, не давая пройти дальше ни самому Дилюку, ни насторожившемуся Кэйе, сжавшему руки в кулаки под тихий — почти призрачный — треск кожи на своих перчатках.       Дилюк хмурится.       За поворотом несколько незнакомых голосов, праздно беседующих о планах на завтрашний обед. Рукой опирается на холодный камень какого-то дома, и, присев на корточки, осторожно выглядывает за угол, сжав зубы. Тёмно-синий мундир с золотыми звёздами, причудливая гравировка на стальных вставках — герб Чёрного Солнца, а на наручах узор ветвей мирового древа. Двое гвардейцев с одной стороны улицы, перекрывая её, и ещё двое с противоположной. Мимо не проскочить — улица тянется вширь, загибаясь поворотами, от которых протянуты вытоптанные дорожки, ведущие прямиком к главным воротам. Значит, у входа, как Дилюк и думал, будет ещё больше стражи, несущих знамя королевской четы, и готовых схватить любое подозрительное лицо, пытающееся прокрасться мимо. Аякс прижимает к голове уши, скользя острым взглядом по сторонам, выискивая какую-нибудь лазейку, трещину, в которую можно прыгнуть пугливой мышью; ясные голубые глаза пугающе светятся в темноте.       — Кто? — пересохшим голосом спрашивает он, присаживаясь на корточки следом.       Рука, покрытая коричневой кожей до локтей, прижимается к припорошенной снегом земле, оставляя едва заметные полосы от длинных лисьих когтей.       — Гвардия, — одними губами отвечает Дилюк.       — Змеи? — склоняется к ним Кэйа, сверкнув в полутьме алым.       Аякс отрицательно качает головой.       — Шавки второго Высочества.       — Двое на каждый поворот, — принимается рассуждать Дилюк, — улица не широкая, мимо не проскользнём. В конце есть несколько проулков, но они все ведут к тупикам.       — А канализация? Мы можем спуститься в неё и так выйти за стены.       Кэйа задумчиво кусает нижнюю губу.       — Благородство прав, тайно не проскочить, — вздыхает. — Канализация есть — справа должна быть узкая лестница, ведущая к одной из арок, в которой расположены подземные ходы. Но для этого нужно как-то просочиться между Лебедей.       Аякс постукивает когтём по земле, внимательно смотря на собственные руки, словно впервые видит. Он коротко фырчит, поморщив нос. И, прикрыв глаза, заключает:       — Я их отвлеку.       — Свихнулся? — давится собственным смешком Кэйа. — Захотел украсить чью-то шубку?       Аякс скалится:       — Перегрызу глотку любому, кто надумает спустить с меня шкуру.       — Я могу призвать какую-нибудь тварь, — щурится, — и она этим займётся.       — Каждую тварь нужно кормить. Я, считай, бесплатный. Ничего со мной не будет, — отмахивается, ещё раз высовывая рыжую голову из-за ненадёжного укрытия.       Дилюк внимательно смотрит за тем, как он опирается на землю коленями, пачкая серые брюки — как на них остаются небольшие сырые пятна; как недовольно скрещивает руки на груди:       — Отвернись, благородным мужам подглядывать не пристало.       Кэйа, промолчав, мягко обхватывает запястье Дилюка своей рукой, вынуждая резко обернуться. По загривку проносится мощный заряд молнии, едва не подкинувший пробитое тело на месте. Дыхания не хватает, и непонятные шорохи, доносящиеся со стороны, где сидит Аякс, тревожным сгустком стекают куда-то в сторону. Дилюк впивается в ведьму удивлённым взглядом — исследующим смуглое лицо с острыми скулами и вычерченными чёткими линиями челюсти, будто наточенный меч. Алое пламя бушует, но впервые завораживает до поджавшихся на ногах пальцев, манит к себе ближе — ступить в яркий огонь, позволяя ему слизать плоть с костей, сожрать без остатка и выжечь на рёбрах свои магические руны, связывающие кандалами.       Неужели Кэйа позволит Аяксу кинуться вперёд приманкой?       Сзади раздаётся тявк.       Дилюк, всё же вздрогнув, медленно оборачивается, во все глаза уставляясь на лежащую на земле одежду, поверх которой, фыркая, сидит лиса. Зверь, подняв на Дилюка осмысленные голубые глаза, поднимается на четыре лапы — встряхивается, распушив богатую рыжую шерсть, а затем, махнув хвостом, медленно приближается к ним.       Кэйа моргает, будто бы нехотя отпуская Дилюка и снимая с руки перчатку, чтобы протянуть раскрытую ладонь ждущей лисе — зверь тыкается мокрым чёрным носом, отступая назад. Будто бы демонстративно мажет по колену Дилюка хвостом. Дёргает чёрными ушами, прижимая их к голове — выглядывает за угол, где простирается длинный белый ковёр улицы, резко выскакивая вперёд.       — Эй, посмотри, что там, — доносится хриплый голос одного из гвардейцев, заметившего живую точку, появившуюся рыжей неожиданностью в полном безлюдье.       — Всего-то лиса, — отмахивается второй. — Пшла отсюда, зверюга! — он громко топает ногой, пытаясь напугать и прогнать, но Аякс громко — звонко — тявкает и опустив голову чуть ниже, подходит почти совсем близко; машет хвостом, задевая белой кисточкой лежащий на земле снег.       Дилюк кусает нижнюю губу, сдирая зубами тонкую кожицу в опустившейся на голову задумчивости. Королевская стража не выглядит хоть немного обеспокоенно или разгневанно — и вряд ли они погонятся за всего лишь вышедшей из тени лисицей. В городе иногда встречается самое обыкновенное зверьё, ищущее какую-нибудь еду по подворотням, но ради этого сбегать со своего поста, наводя лишний шум? Может быть, что гвардейцы, что некоторые рыцари, смотрят на свой долг службы сквозь пальцы, но даже они и совсем молодые кадеты понимают, что случайно заплутавший дикий зверь опасности представляет мало. Походит, понюхает, и уйдёт туда, где ему самое место.       Узкий проулок не позволяет толком развернуться. Кэйа, зашуршав одеждой, усаживается коленями на голую землю, прямо как сделал Аякс несколькими минутами ранее — и Дилюк не удивится, если сейчас и ведьма обернётся животным, вставая на четыре лапы.       Но Кэйа кладёт ладони на землю, ощущая исходящие от неё вибрации, волнами прокатывающиеся по телу; оставляет следы от своих рук, начавших мёрзнуть без перчаток.       — У гвардейцев наручи из архиума, — коротко поясняет он, мотнув головой. — Они реагируют, если рядом кто-то колдует. Защита королевской семьи превыше всего, — пожимает плечами.       До Дилюка медленно начинает доходить их абсурдный план. За простой лисицей, может, никто и не погонится, но если в её смелом присутствии рядом начнёт реагировать архиум, защищающий от любого колдовства и предупреждающий, когда дьявольские отродья подбираются до опасного близко — все сразу поймут, что зверь способен обращаться человеком.       Кэйа быстро начинает читать тихим шёпотом только ему известные наговоры. Воздух сгущается — давит на плечи, завязывается стальными цепями на шее, соскальзывая тяжёлыми звеньями к хрупким рёбрам, покрывающимся трещинами при каждом ударе и каждом соприкосновении призрачного металла с разгорячённой кожей. В глазах — искры пламени, вылетающего прямо из-под земли, нестерпимый жар. Чужой голос несколько раз срывается, начинает хрипеть, словно у бродящего по алым пескам пустыни человека, а вокруг на многие мили — ни капли освежающей влаги, способной смягчить засыхающую глотку.       Аякс, словно почувствовав, встаёт на лапы, щерится, готовый бежать — голубые глаза опасно светятся в шипящей темноте, блестят предвкушением и риском. Гвардеец хмурит густые тёмные брови, сводя их к переносице, поднимает руку, вглядываясь в задрожавший наруч сверкнувшего в лунном свете металла, покрытого королевскими узорами, сплетёнными с национальными знаками — и ветки мирового древа будто дрожат вместе, качаются, как на поднявшемся ветру.       В детстве одна из нянечек рассказывала Дилюку о том, что их мир на самом деле — лишь один из Девяти. Они прочно стоят на широких ветвях, охраняемые жующими вечно зелёную листву оленями, и лишь иногда мировое древо шатается, когда дракон, обвивший мощный ствол, испещрённый трещинами на грубой коре, грызёт корни, словно желая уничтожить силу жизни, повалив в бездонную черноту хаоса и бездны. Тогда Дилюк считал это не большим, чем простой сказкой, ведь мир один, просто сверху — райские сады, а снизу — горящая преисподняя.       — Оборотень! — вскрикивает гвардеец, хватаясь за меч. — Держи тварь!       — Сейчас точно одного на воротник, второго в костёр, — недовольно цыкает Дилюк, подхватывая Кэйю под локоть, не давая упасть. — И меня на виселицу.       Кэйа раздражённо цыкает, но, к счастью, не вступает в перепалку.       Они оба — что Аякс, что сам Кэйа — безумцы. Кто в здравом уме идёт в столицу, зная, что находится в розыске? Кто бросается под ноги гвардейцам, понимая, что те вполне могут поймать и спустить шкуру? Но в памяти совсем свеж шальной блеск в лисьих глазах с опасно сузившимся зрачком; во рту неприятно пересыхает, а сердце заполошно колотится. То ли от присутствия Кэйи, от которого совсем непонятно, чего ожидать следующим мгновением, то ли от неожиданного перевоплощения Аякса в настоящую лису.       Рядом раздаётся громкое звериное тявканье и грохот человеческих шагов. Кэйа дёргает Дилюка за руку, прижимая к стене, наваливаясь всем собой сверху — утыкается холодным носом в шею, будто прячет лицо или хочет впиться зубами прямо в быстро пульсирующую артерию, туда, где свежесть розового шрама. Дышит шумно, обдавая прохладным дыханием, словно выбравшийся из могилы мертвец, но у Дилюка лёгкие засыхают от нехватки кислорода. Он примерзает ледяной скульптурой — холодный мрамор, как высеченные из гордой породы фигуры Собора, — и не может пошевелиться, точно заколдованный дьявольской магией. Тёмные волосы падают на плечо, скатываются крупными каплями вниз, падают на грудь, зажимаясь между ними, прижатыми друг к другу вплотную.       От него пахнет травами и морозной свежестью — так ярко, что начинает кружиться голова. Пьянит, будто Дилюк выпивает бутылку-другую крепкого вина.       Мимо пробегают гвардейцы, раздаётся лисье тявканье, превращающееся в гулкое эхо. Кэйа, взглянув Дилюку в глаза, отстраняется плавно, готовый сорваться на быстрый бег, чтобы как можно скорее скрыться, пропасть и раствориться в воздухе мороком, бестелесным фантомом.       Если они смогут выбраться, Дилюк сам проклянёт Кэйю.        Холодный воздух обжигает горло. Царапает, а лёгкие начинают свистеть и болезненно сжиматься, гореть. Кэйа резко останавливается, ругнувшись вслух, проклиная город — и рыцарей с гвардейцами — на чём стоит белый свет. Впереди высокая решётка, начинающая медленно ржаветь, покрываться кривыми и рваными оранжевыми пятнами разрушающей эрозии. Дилюк раздосадовано поджимает губы, несколько раз с силой её пошатав. Металлический лязг гулом разносится по округе, поднимаясь по невысокой лестнице туда, где переплетаются между собой множество разных тропинок и дорог. Гладкая поверхность крепких палок прочно вонзается в камень, начиная биться о твёрдую поверхность без надежды выбраться из ловушки. Замочная скважина зияет чёрным глазом, будто насмехающийся над угодившими в беду неудачниками, которые попадают аккурат в тупик. Закрыто — где ключ никто не знает и нет ни времени, ни возможности его искать.       Может, будь у них в запасе хоть какой-то лишний ресурс, вышло бы взломать, отпереть наверняка скрипучую дверь, проникая в подземные канализационные лабиринты, пронизывающие весь Мондштадт, словно вены, по которым без остановки бежит горячность крови.       — Надо выбираться, — осматривается он по сторонам, — и поискать обходную дорогу.       — Нет, — отрезает Кэйа, внимательно смотря на преграждающую путь решётку. — Я вырву замок.       — Ты сделаешь что? — непонятливо оборачивается на него Дилюк, резко крутанувшись на пятках и едва не поскользнувшись на попавшем под ноги льду.       Кэйа не повторяет. Он подходит ближе, протягивая руку в сторону замка; выдыхает крупное облако пара, растворяющееся едким белым туманом. Откуда-то доносится шорох — и звучит он настолько громко, словно вокруг них непроницаемый барьер, защищающий щит, в котором время застывает острыми сосульками, свисающими с крыш. Капает вода, падает, разбирается, обледенев и став лужей. Прошлое перемешивается с настоящим, становится неразличимым — где то, что уже свершилось? где то, что происходит только сейчас? — и утягивающим непонятно куда. В самую червоточину, раскрывшую громадную зубастую пасть, а тени извиваются, словно под лисьими лапами, кривят страшные рожи, смеются, смеются, смеются.       Воздух вокруг плотный. Настолько, что можно тыкнуть указательным пальцем, и он упруго прогнётся вовнутрь, но на деле оказывается очередной иллюзией, захватившей разум. По спине против воли бежит капля страха, всё нутро приказывает бежать без оглядки, спасаясь от того, что нависает прямо над головой — адские твари, выбравшиеся из жарких земных пучин. Выпущенные своим хозяином, в чьих зрачках не просто отблески родного пламени — они становятся ярко алыми, словно венозная кровь. В нос бьёт её запах, пошатнув; голова слабо кружится.       Дверь поддаётся кипятящейся под кожей магии, откликается на зовущую силу, притягивающую. Решётка опасно дребезжит, словно готовая слететь с петель, рухнуть бесформенной изломанной кучей под ногами.       Кожа у Кэйи становится совсем бледной, будто жизнь, таящаяся в его теле, медленно покидает, просачивается сквозь, сжираемая невидимым.       Дилюк сам не замечает, как трижды крестится.       Замок резко вырывается — падает, а звон, проносящийся по небольшому подвалу, закладывает уши, отражаясь, отражаясь, отражаясь. Множится, бьёт снова, пока в глазах не начинает темнеть. Он оторопело смотрит на вырванный с корнем металлический затвор — на стальную крошку, посыпавшуюся сизым пеплом на снег, на решётку, больше никак не сдерживаемую — и она, лишённая опоры, прочно вошедшей в каменные блоки открывающей рот небольшой арки, медленно отворяется, зазывающее пропуская внутрь. В ещё большую темноту, где, вероятно, не видно дальше собственного носа; где бегают голодные крысы и несёт смрадом нечистот и гниющих трупов бездомных бродяг, забирающихся туда, где их не увидят, но умирают, становясь кормом для пищащих грызунов.       Кэйа едва стоит на ногах, опирающийся голой ладонью на камень, словно не замечая холода. Волосы шёлковой ширмой падают на бок, стекая с плеча и повисая в воздухе, покачиваясь в такт сиплому дыханию умирающего. Дилюк подходит ближе, замечая на чужом лице — едва не белом, как первый снег, только-только выпавший с хмурого неба, — выступившую испарину.       Если он голыми руками может ломать крепкость металлических сплавов, то какова полная мощь, таящаяся в ведьминском теле?       Сердце бьётся до сумасшедшего быстро, просит убежать, скрыться и спрятаться там, где чудовищная сила, не поддающаяся логике и вере, не настигнет и не достанет, но Дилюк, запихивая внутренний голос как можно глубже, касается чужих плеч — Кэйа крупно вздрагивает, поворачивая голову: смотрит мутным взглядом; вырванная душа, находящаяся в смятении. Собственные ладони мажут по ткани зимнего плаща, ощупывают сильные руки, наконец находя ладони; кожа у Кэйи не просто холодная, ледяная, словно у мертвеца, только-только вылезшего из свежей могилы.       Он несколько раз моргает, и на самом дне алых зрачков наконец проклёвывается жизненный блеск узнавания. Кэйа дезориентировано пытается сделать вперёд несколько шагов, а затем цепляется за горячие руки держащего его Дилюка, и, не отпуская, сгибается, хрипло кашляя — дико хватая ртом воздух, словно его не хватает, словно он задыхается.       — Кэйа?       — Нор... — остервенелый кашель рвётся из его груди, сотрясая, — нормально.       Боже милостивый.       — И ты... — дождавшись, пока Кэйа хотя бы твёрдо встанет на ноги, пытается спросить Дилюк сквозь стоящий в ушах звон, — всегда мог голыми руками ломать металл, будто он не больше, чем сухая ветка?       — Мог, — надсадно смеётся он. — У каждой ведьмы есть две силы, — прикрывает он глаз, переводя медленно успокаивающееся дыхание, — первую ты видел всё время, пока жил со мной, использовать её так же естественно, как простым людям дышать. А вторая призвана нас защищать и оберегать. Я стараюсь не использовать её без особой необходимости, — морщится.       Дилюк ощущает, как его холодные пальцы слабо подрагивают, и сжимает в своих ладонях сильнее.       — И кости сломаешь?       — Ну и вопросы у тебя, Благородство, — улыбается тускло. — Да, — будто с огорчением выдыхает, — однажды сломал одному ублюдку ногу. Но он заслужил, поверь мне, до сих пор, наверно, приволакивает её. Давай лучше не задерживаться, — оборачивается через плечо, — шум мог кто-то услышать.       Канализация — каменные лабиринты, продуваемые свистящим сквозняком. Гулкое эхо преследует по пятам верной ищейкой, взявшей след. Кэйа вытягивает чуть вперёд одну руку, словно ощупывает тонкими пальцами множество нитей, отделяет их одну от другой, находя нужную. Ту, которая способна вывести их отсюда за стены, позволить глотнуть свежего морозного воздуха и спрятаться среди высоких раскидистых деревьев, стоящих серым лесом — блёклым и лишённым всех красок.       Капает вода — тихо-тихо, — разбиваются звонкие капли о застывшие во льдах лужи. Прозрачные настолько, что Дилюк может посмотреть на своё отражение — потрёпанный, лохматый и с шальными глазами, в которых искрится так ярко жажда выбраться невредимыми.       За спинами мерцают разные повороты. В нос забивается острый запах смешавшихся нечистот; в горле возникает плотный ком из собравшейся тошноты, как и в уголках глаз выступает едва заметная влага от невыносимого кислого смрада. Наверное, эти отвратительные запахи так или иначе пробиваются наружу, выходя из разных отверстий. Оказывается, когда находишься в бегах, сразу становятся заметными слишком много различных деталей, неизвестные доселе. Рыцари всегда были такими расхлябанными, неся службу на посту? Канализационные ходы, аккуратно — ювелирная точность, — проложенные под большой столицей не менее большого государства всегда так плохо прочищались? Среди простых людей всегда разгуливала разная нечисть, вышедшая прямиком из проклятой утробы Запретного леса, наводя на себя путающий свои следы морок?       Сознание — шар, по которому идёт кривая трещина. Прямо по округлой середине, раскалывая на две равные — или не очень — части, разрушая всё то привычное, всё то известное, чем он жил раньше — все свои немалые двадцать шесть лет. Дилюк смотрит на прямую спину впереди идущего Кэйи, готовый в любую секунду подорваться с места, кинувшись к нему, ловя обессилевшее тело, не давая упасть на холод грязного камня. В чужих глазах не тухнет дьявольское пламя; оно горит, словно освещая дорогу и разгоняя прожорливую темноту, разрывая её и оставляя на обрывках некрасивые ожоги.       В какой момент вообще всё успевает перевернуться — с ног на голову, вверх дном, — что он, храбрый рыцарь и законопослушный гражданин своей горячо любимой страны, проживающий согласно святым писаниям и учениям Бога, послушно следует за ведьмой, смотрит внимательно, чтобы тот только не рухнул вниз. Дилюк должен был сразу, как только смог снова ходить, уйти — и уйти так далеко, чтобы никто не нашёл. Там связаться письмом с Джинн, рассказать ей про всё, попросить помощи — и вместе работать над тем, чтобы сжить с белого света гнусного предателя в лице чёртового Эроха. Уж точно не обращаться с просьбами о личном к ведьме — ведьме Запретного леса, о которых в народе ходит столько небылиц и россказней, что за всю жизнь, наверно, не переслушать; доверяясь адскому отродью.       Ведь лес живой — и он дышит громко; из его невидимой пасти вылетает густой туман — холодный пар, — и он тянет мясистые корни многолетних деревьев к случайно не туда забредшим глупцам, заключая в стальные кольца объятий, из которых нельзя выбраться. Словно на душе выжигается яркое клеймо о принадлежности Лесу и всем тварям, что в нём обитают — и они уже начинают между собой ожесточённо драться, чтобы заполучить сочную еду, утащить в адские пучины, получить хозяйскую похвалу и одобрение.       Ведь говорят, там обитают ведьмы — ведьмы Запретного леса, — распугивая всех вокруг своим могуществом, текущим по их венам. Кэйа способен рвать крепкий сплав металла голыми руками, ломать и дробить кости своих врагов, — и к нему льнёт чёрный дым, целует благоговейно ноги, признавая своим повелителем.       Говорят, у нынешней ведьмы в груди лишь осколок обжигающе холодного льда, навсегда заменивший горячее сердце — и она не знает, что такое человеческие чувства. Ей неведомы любовь и забота, ей неведомо тепло. Она разбрасывает за собой огромные сети, словно голодный паук, и затем таится в темноте, держа прозрачные нити в своей ладони, выжидая, пока одна из них дёрнется, зазывая к себе.       Но Кэйа живой, он знает, что такое привязанности, как и знает, что такое любовь и сострадание. Он бывает так сердечен, что у Дилюка дыхание перехватывает, спирает где-то в сжавшейся глотке.       И Дилюк смотрит на него совсем по-другому, не так, как в первые недели вынужденного знакомства — и это тоже пугает. Трещины становятся только глубже и глубже, раскалывая привычность бытия, превращая его в пыль.       Дилюк рассыпается, но этот пепел другой, он — звёздные осколки, сорванные прямо с чёрного неба. Звёздная пыль тянется ровными полосами к Кэйе, словно он — и есть одно из ночных светил, горящих так ярко-ярко в полной недосягаемости.       Кэйа — само Чёрное Солнце с королевских гербов, трансформация и обновление, рост и распад, созидание и разрушение, лунная тьма и тайна.       И эти несостыковки между тем, что он знал и тем, что знает сейчас — продолжает узнавать каждый день, — путают до невозможности, до хмуро сведённых к переносице бровей, постоянным мыслям, роящимся в голове, словно муравьи, чей дом разрушен, и теперь они выползают наружу огромными стайками, напуганные и растерянные, но воинственные.       Кэйю продолжает вести всё дальше и дальше. Похожие коридоры с арочными выделками из небольшой каменной кладки, отверстия для подсвечников — пустых и холодных, — бесконечностью сменяют друг друга, неотличимые, будто они бродят кругами, попав в хитрую ловушку. Только застывшие следы от белого воска, давно накапавшего с горящих свечей, говорят о том, что здесь когда-то проходила человеческая нога. Тонкий лёд — неподвижная влага, — похрустывает под сапогами, ломаясь и трескаясь, покрываясь белыми паутинами, раскалываясь на мелкие части.       Поравняв шаг, Дилюк аккуратно заглядывает в чужое лицо — бледная смуглая кожа, расцелованная и оглаженная ласковым солнцем, едва не сливается с качающимся в волосах серебром — чистое полотно художника, ещё незапятнанное цветом, нетронутый первый снег — белый-белый. И только в глазах клокочет неуёмный жар горящего пламени, ведущего дальше, к самому выходу, показывающемуся тонкой полоской неяркого света из-под низкой-низкой арки, возведённой вокруг небольшого пересохшего канала. Во время летних дождей они почти всегда наполнены грязной водой, вытекающей через небольшое отверстие, ведущее прямиком наружу.       Кэйа морщит прямой нос, спустившись в низину сухого канала. Он бросает взгляд через плечо на прыгающего к нему Дилюка, и брезгливо кривит лицо, ложась плашмя на холодный камень, чтобы пролезть.       Дилюк невольно усмехается. Кэйа, наверное, мысленно уже сжёг и плащ, и всю одежду, которая на нём есть сейчас — и что-то подсказывает, по возвращению он именно так и поступит. Слишком привередливый для ведьмы, живущей в лесу — избалованный, словно может достать что угодно и в любой (почти) момент. Наверное, и за потерю покупок тоже успеет высказать сполна, поплеваться ядом — но если раньше это Дилюка раздражало до зубного скрежета и он был готов грызться едва не насмерть, сейчас это воспринимается не больше, чем безобидными колкостями, которыми они постоянно обмениваются.       Он вздыхает.       Очень тяжело и громко, не совсем понимая, куда именно катится его жизнь.       К чертям, наверняка бы съязвил Кэйа и, скорее всего, был бы прав.       На самом деле, Дилюк даже не удивится, если он сожжёт не только свою одежду, но и ту, что сейчас на самом Дилюке, предусмотрительно снимающего с мёрзнущих рук новые перчатки и пряча их в глубокие карманы зимнего плаща.       Он рыцарь — бывал и не в таких пахучих ситуациях.       Пролезая в незакрытый лаз, Дилюк морщится, когда напрягает только поджившие мышцы — их начинает неприятно тянуть, словно выкорчёвывая прямо из-под кожи; сводя судорогой, мешающей подняться. Кэйа, отряхиваясь от прилипшей на черноту ткани плаща грязь, молча подаёт свою руку, за которую Дилюк цепляется почти сразу же и, сжав зубы, резко дёргается наверх, вставая на ноги. Жар собственной кожи хлещет по едва не мертвецкому холоду чужой ладони; под коленом тянет так же сильно, как и шею.       У Кэйи гладкая кожа на тыльных сторонах, но сами ладони в мозолях — старых и новых, как если бы он постоянно упражнялся с мечом. Дилюк ни с чем такие не спутает; он едва не сталкивается с Кэйей носом.       Взгляд — хищный прищур раскосых глаз, обрамлённых густыми ресницами. Словно пьяный, ещё не совсем понимающий, кто он и где он, плывущий — Дилюк, не отдавая себе же отчёта в действиях, подхватывает ловко за талию, удерживая, будто Кэйа и правда растечётся сейчас по земле бесформенной лужей, неспособной двигаться и связно говорить. Но вином и другим хмелем от него не пахнет, только приятной свежестью высоких гор с вечно заснеженными шапками и терпкостью лесных трав, которые умело собираются и раскладываются по углам в доме. Пахнет пряностью постоянно разжигаемых благовоний, окуривающих помещение, очищая комнаты от копящейся в углах отрицательной энергии. Огонь не рыжий, не медный, он — кровавый багрянец, из-за чего на языке появляется привкус железа. Кэйа смотрит, дышит громко и сипло; его едва тёплое дыхание оседает дрожью на коже Дилюка, но она не липкая, приятная до скручивающегося узла в животе.       Собственные пальцы самыми кончиками проезжаются по чужим запястьям, где бешено скачет застывающая кровь и страшная магия — противоестественная смесь, неправильное-неправильное-неправильное.       Воздух искрит вокруг — от мыслей, что они смогли выбраться, стены Мондштадта вон там, позади: что до Запретного леса рукой подать; от сжигающей близости — грубые корки ожогов.       Джинн говорит: «будь осторожнее с ведьмой», но ведьма эта стоит напротив, способная одним изящным взмахом ладони, словно самый искусный танцор, разорвать его тело на части, лишить божьего дара жизни, но не делает ни-че-го, только смотрит внимательно, спасает, помогает.       Кэйа — чернота солнца, новое в старом и старое в новом, пятый вестник конца всего сущего, ведущий армию мертвецов, вылезших из могил — послушные марионетки.       Джинн говорит: «ему нельзя доверять», но кости продолжает выламывать со страшной силой, дробить рёбра, превращая их в остроту осколков, впивающихся в мягкость плоти, которую должны — призваны — защищать, как порядочные рыцари — горожан и город.       А сердце колотится слишком быстро — его или Кэйи?       Но так ли Джинн права, как казалось изначально?