Рассыпаясь звёздным пеплом

      Зимний холод становится неотъемлемой частью невероятно ноющего тела. Срастается с плотью, ласково лижет уродливые раны, приглушая назойливую боль — иногда выходит потеряться в черноте небытия. Сосущая пустота всегда кажется неприветливой и страшной, но сейчас она — тёмный бархат и мягкая нежность. Мороз вгрызается бешеным псом, кусает голодной тварью, и только рваный кашель временами рвётся из сильно саднящего горла.       Руки, заведённые наверх, не чувствуются. Мышцы окончательно затекают и становятся непослушными, будто у мертвеца — окоченевшие конечности, в которые больше не поступает горячая кровь. Жёсткая сталь цепей прочно оборачивается вокруг наручников, не позволяющих даже в свои последние часы почувствовать магию, свободно клубящуюся на пальцах сгустками плотной энергии. Хитрая конструкция кандалов намертво прикована к выступающему креплению на столбе, не давя возможности ни вырваться, ни упасть в моменты полного беспамятства — только повиснуть безвольным телом, натягивая серость звеньев, сплетённых между собой. Сделано на совесть, тут не поспоришь.       На Кэйе только заляпанные кровью штаны и какая-то льняная рубаха, с небрежностью кинутая ему перед самым выходом из подземелья, чтобы прикрыть наготу. Наверное, это единственная доступная роскошь: то ли хоть какой-то подарок от крови всё же венценосной, то ли просто для приличия. Однако такая лёгкая ткань никак не может спасти от зимнего ветра, продолжающего противно дуть. Закручивается сильными порывами и поднимает в воздух снежную пыль, а после — ещё сильнее спутывает длинные пряди слипшихся волос. Зубы уже не стучат и не трясётся мелко-мелко тело, — только окоченевшие пальцы слегка подрагивают.       Кэйа мрачно фыркает: вот, до чего доводят всякие рыцари.       У Дилюка рыжие волосы, цвет этот — самый жаркий огонь. Убьёт Кэйю всё же не очищающее пламя, а капитан ордена, проросший теплотой под рёбрами. Так смешно и так ужасно глупо — рыцарь и ведьма, разные миры и нелепые случайности.       Надеяться, что Кэйе сохранят жизнь — тоже глупо. Такой исход был очевиден ещё в тот самый момент, когда король снял с его лица маску, а там — не торговец вовсе, а чудовище Запретного леса, сросшееся своей проклятой душой с мховой чащей.       Ведьмы же, в конце концов, не живут долго — об этом раз за разом говорила старуха, вытащившая однажды его истекающее кровью тело из канавы. Прикрывая глаза, Кэйе кажется, что слышит фантомный шум деревьев — шелест богатой листвы и колокольчиковый смех нимф; лесное дыхание призрачной дымкой оседает на щеке упавшей снежинкой. Запретный лес рокочет далеко, гудит, взывает.       Аякс, наверное, уже устал браниться на такое долгое отсутствие. Кэйа коротко усмехается, позволяя дрогнуть уголку губ. Горечь жжётся изнутри, словно он сглатывает не слюну, царапая в очередной раз воспалённое горло, а жидкое пламя, прожирающее рваные дыры. Сквозь них уже и кровь-то не льётся, — только чёрные раны, внутри которых жгучие пустоты. Сорванная первородная бездна — запертая в человеческом теле, собранном из звёздной пыли — пепел небесных светил, падающий к ногам вместе с пошедшим снегом. Серые песчинки ловко смешиваются с белой пушистостью, тлеют под ними и сжигают, укрывая ноги вуалью.       Все считают, что убитая ведьма, коротающая свой век у Пика Буревестника, наслала на те земли страшное проклятие. Что именно её дьявольская сила, выйдя из тела и впитавшись в почву, травит каждое живое существо, пытаясь утянуть к себе в адские глубины как можно больше душ. Сожрать их, поглотить. Но там — лишь истончившаяся завеса, которую больше никто не охраняет. И ведьма та — обычная, не ставшая карать своих убийц, а сердце её было чище, чем многие людские. За неё, как и за многих других невинных и погибших зря, отомстит Кэйа — прольётся на каэнрийскую землю гнев лесных ведьм, пронесётся всадниками конца сущего, а затем истает в воздухе, обращаясь в сизый пепел. Пусть отец думает, что Кэйа смирился, пусть считает, что его не ждёт возмездие, пусть верит в безопасность.       Пусть они все потеряют бдительность и уверятся в его покорности, повернутся доверчиво спинами — и тогда Кэйа обернётся тварью ещё более страшной, сядет чёртом на подставленные плечи и будет медленно жрать. Мучить, изводить кошмарами во снах и наяву, а после придётся или сдохнуть в луже своего дерьма, или обратиться за помощью. Слухи — чума, неконтролируемая болезнь; они разнесутся с ужасающей скоростью. Раз сын отродье дьявола, вдруг и отец таков же? А если вся вина на покойной королеве, то почему же Его Величество — истинный защитник — не предал это огласке, а утаивал всеми силами? Почему ведьму, околдовавшую монаршего сына, не отдали на растерзание огню, а свершили суд своими руками, оставив в живых её отпрыска?       И месть свершится, напитав адский дух сладостью отчаяния.       Анфортас действительно был честен. Кэйю не волнует то, как он это сделал, только результат, где в дела Эроха было разрешено официально вмешаться королевской гвардии. Они что-то нашли, отложив суд над пленным — значит, Дилюка должны выпустить, но присматривать, чтобы никуда не делся и ничего не натворил.       Младший брат, быть может, помог — выполнил просьбу-приказ и докладывал о новостях, но это не значит, что Кэйа ему верит. Ни разу; сделанное — капля в необъятном море, а то, что скрывается на дне — неизвестность, и удачу свою лишний раз проверять не хочется. Шрама на пояснице больше, чем просто достаточно.       Казнь состоится завтра утром. Варка, наверное, будет стоять в первых рядах и сверкать радостной рожей, не подозревая, что тоже находится в списке тех, к кому Кэйа придёт в своём посмертии.       Площадь медленно покрывается снегом. Пушистые хлопья с каждой минутой валятся только сильнее, а вечернее небо — серое и тёмное, сквозь которое не проглядываются тусклые солнечные лучи. Будто светило отворачивается, чтобы не смотреть, а белые комки, сыплющиеся сверху — замерзающая вода проливающихся слёз. В лицо то и дело прилетают оскорбления прохожих, а под ноги — гневные плевки; лесная ведьма, наводящая своим именем страх на всех! Наконец-то монстр поплатится и вернётся обратно туда, где ему и место!       Глядя на мимо проходящих людей, Кэйа чувствует только полное бессилие и огромнейшую, топящую несправедливость. Он не выбирал то, кем рождаться, как не выбирал свою судьбу, проложенную звёздами на небе. Не хотел всего этого и не хотел магического дара, текущего потусторонней мощью в венах. Кэйа не хотел, но теперь вынужден быть всеми гонимым и ненавидимым.       О Дайнслейфе ничего не слышно с того самого вечера, как они приехали на бал. Это отзывается внутри чем-то непонятным и тревожным — гнилым. Спрашивать у младшего брата нельзя, слишком высока вероятность, что сдаст папеньке.       Предатель, чьё лицо скрыто за тёмной завесой, не даёт покоя. О том, кто Кэйа такой, знали двое — факт, от которого нельзя избавиться. А ещё нельзя забывать, что кто-то похожим образом сдал и Дилюка тоже — чутьё подсказывает, что этот некто, объятый клубами загадочного тумана, один и тот же человек.       Кто мог знать о том, что Дилюк захочет самолично наведаться в ту таверну?       Кто мог знать, что на бал явится ведьма, разыскиваемая дворцом?       Куда запропастился Дайнслейф и остальной отряд?       Ответ находится где-то рядом. Совсем близко, нужно только протянуть руку и схватить невидимую субстанцию, сжать крепко в пальцах, пока кости не затрещат. За какую нить нужно потянуть, чтобы вытащить на свет истину? Что, в конце концов, продолжает ускользать юркой змеёй, оставаясь совсем незамеченным?       Кэйа слабо дёргает руками. Цепи звонко ударяют по наручникам, продолжающим удерживать на месте. К утру сюда набросают сухого хвоста, зачитают однозначный приговор, и наконец позволят языкам пламени броситься к столбу, размашисто лизнув пойманное адское отродье.       Если Дилюка выпустили, то придёт ли он завтра посмотреть? Кэйа до кожного зуда хочет увидеться — убедиться своими глазами, что Дилюк в порядке и жив, может гулять на свободе и надеяться на хорошее будущее при любимом ордене. Улыбнуться ему в последний раз, а после — отдаться огню.       Кусает саднящие губы, сдирая тонкую кожицу. Это глупо — рассуждать буквально на смертном одре о подобных вещах.       Кэйа дёргает руками ещё раз. Закашливается до невозможного хрипло, а грудная клетка крупно вибрирует, словно ходит ходуном; вздохи даются с нездоровым свистом. Оказывается, смирение со скорой смертью не то же самое, что и желание умереть. В душе-то теплится ещё какой-то огонь, заставляющий бороться даже при условии, что это бесполезно. Пусть Кэйа не сможет выбраться, но конец свой встретит с королевскими честью и достоинством.       А снег продолжает падать. Однажды Дайнслейф рассказывал, что в день, когда Кэйа родился, земля тоже была покрыта пушистым и сверкающим ковром. Что встретило, то и провожает — на бледных губах появляется слабая горечь ухмылки. Болезненный излом, давящий распирающим комом на грудную клетку, — так сильно, что, кажется, слышен треск костей. С площади наконец исчезают почти все люди, оставляя слушать не их гвалт, перемноженный с гневными ругательствами на проклятых грешников, путающихся с дьяволом, а завывание вечернего ветра. Теней становится больше — падают с крыш, тянут ко всему пронырливые руки-палки, рвутся и срастаются, как под лисьими ногами. В их темноте открываются множество глаз — больших и мелких, словно паучьих, — они вертятся-вертятся-вертятся. Крутятся, останавливаются на мгновение, а после снова приходят в хаотичное движение. Твари густятся в углах, урчат тихо домашней кошкой, готовые прильнуть к рукам и заклубиться чёрной дымкой.       Где-то далеко завывают потерянные души. Затерявшиеся духи, которые не могут найти последнюю дорогу и упокоиться с миром. Слоняются между домов, ныряют в маленькие улочки, пропахшие вылитыми нечистотами, проплывают мимо людей и остаются совершенно незамеченными. Неуслышанными. Злящимися и отчаявшимися. Они заглядывают в окна, с тоской наблюдая жизнью, продолжающей течь, и лелея мечту поговорить со своими близкими, передать им хотя бы пару слов, будь это выражение лютой ненависти или нежность посмертной любви.       Кэйа не сразу замечает, как к нему кто-то приближается. Не реагирует, словно человека нет вовсе — одной насмешкой больше или одной меньше, а он слишком вымотан и изнеможден, чтобы в очередной раз вникать в чушь, коей забиты человеческие головы. Никто не скажет ничего нового — они повторяют друг за другом, как стадо пасущихся овец. Наверное, с этим всё же можно что-то сделать, если иметь желание. Трудно и долго, но возможно — церковь каждый раз запугивает, рассказывая небылицы как о магии, так и о тех, в чьих жилах она течёт бурными реками. Орден рыцарей на побегушках у Собора — если его власть ослабнет, а людские умы перестанут забивать чепухой, то есть шанс, что всё изменится.       Однако же на это может повлиять только королевский дворец.       Вопреки ожиданиям, злых плевков не поступает, и Кэйа, сипло выдохнув, поворачивает голову к стоящему рядом силуэту. Широко раскрывает глаза, видя перед собой ребёнка — лет, наверное, пяти. Девочка пересекается с ним взглядом, но не отшатывается с ужасом, а глядит любопытно, пока на серой радужке разгораются восторженные искры. Такие яркие, что начинают слепить — Кэйа промаргивается, думая, что сейчас морок рассеется, являя ту же уличную неприветливость, но всё остаётся на прежних местах.       Девочка рассматривает его с жгучим интересом, переминается нетерпеливо с ножки на ножку, пряча озябшие на морозе ладошки в карманы утеплённой накидки.       — У вас, — тонкий голосом начинает она, заметно потупив взгляд, — красивые глаза.       Кэйа вздрагивает с тихим звоном кандалов. Дрожь пробирает мощная, как сошедшая с горных пиков снежная лавина. Связная мысль образуется в голове не сразу — всё никак не могут сойтись воедино разрозненные слова, слившись в цельное предложение, и он только изумлённо моргает, а после позволяет себе мягко усмехнуться. Немая благодарность за настоящую неожиданность, но девочка, кажется, совсем не обижена молчаливым ответом. Она привстаёт на носочки, будто пытается разглядеть поближе, заглянуть в самую глубь чёрной бездны, посреди которой плещется остров яркого янтаря — сравнивает с морской гладью, разлитой совсем рядом.       Аякс, как Кэйе помнится, в детстве тоже любопытно разглядывал ведьмину метку.       Это отзывается странным всплеском тепла внутри. Как солнце — чёрное, конечно же, покрытое старой и запёкшейся кровью, — принявшееся отгонять нарастающие льды — острота наточенного копья.       — Адель! — раздаётся следом женский вскрик и торопливые шаги. Каблуки сапог цокают по площади, вымощенной холодным камнем. Худощавая дама резво подбегает к столбу; вьющаяся прядка светлых волос выскакивает из-под тёмного капюшона и забавно пружинит при каждом движении. Женщина недовольно поджимает губы, бросая враждебный взгляд исподлобья на Кэйю — он в ответ закатывает глаза и едва слышно цокает тяжёлым и неповоротливым языком. Девочка пытается что-то сказать и возразить, но, пойманная за руку, обрывается на полуслове. — Адель! — причитает мать, потянув дочку прочь. — Я же просила: не отходи далеко! Куда ты убежала, это же опасно, а если тебя околдует дьявол? Боже милостивый!       Девочка тушуется под материнским волнением, делая неудачную попытку что-то ответить и возразить, но робкие слова уносит засвистевший ветер. Морозный порыв шаловливо играется с её тёмными косами, тянет игриво, уронив на бледное личико багряный румянец. Адель быстро перебирает ногами, пытаясь поспеть за торопящейся матерью. Перед тем, как скрыться за поворотом, девочка ещё раз оборачивается, чистотой детского взгляда останавливаясь на неподвижной фигуре Кэйи.       Безмолвно проводив её — яркий всплеск среди густой темноты, — Кэйа позволяет себе снова закашляться. В уголках глаз против воли выступает неприятная влага, а саднящее горло раздирает рвущимися из тела хрипами. Лёгкие натружено сжимаются; он, съёжившись, пытается согнуться, но прикованные руки отзываются тянущей болью при каждом движении.       Он долго смотрит на поворот, за которым скрылась взволнованная мать и смелая Адель, не побоявшаяся приблизиться к ведьме Запретного леса. Ребёнок, который посчитал проклятое клеймо красивым — золотое сокровище, найденное посреди выжженной пустоши, а кругом лишь тлеющий пепел и непроглядная чернота бездны над головой, где больше не светят звёзды.       А ночная темнота продолжает сгущаться и вместе с ней вылезает нечисть, расползающаяся вязкой густотой между домов.

***

      Изо рта вырывается крупное облако пара. Белая дымка быстро растворяется в ночной мгле, проглотившей мир, и становится неразделимой частью с дующим ветром.       Он тихо шмыгает красным носом, пробираясь между небольших домов неуловимой тенью — только снег скрипит под сапогами и тихо шуршит одежда. Линия следов, оставленных позади, продолжает исчезать, заметённая крупными хлопьями, падающими с чёрного неба.       На улице, к счастью, никого из зевак нет. И так пробираться приходится окольными путями, избегая возможных патрулей. При хорошем раскладе он должен сейчас сидеть дома, наслаждаясь теплотой камина и горячим чаем, принесённым лично Аделиндой, а не бежать по Мондштадту; не рисковать собой ещё раз — нерешённые дела болтаются в воздухе покачивающимися висельниками. Стоит хоть немного подставить себя или дать даже малейший повод сомневаться в честности, как снова загребут в темницы, только на этот раз единственным выходом станет публичная казнь. Но оставить всё так, как есть сейчас, тоже нельзя, а время неумолимо поджимает. До восхода солнца нужно быть как можно дальше от Мондштадта — скрыться, растворившись в рокоте Запретного леса, куда человеческой ноге путь заказан.       Если бы несколько месяцев назад Дилюку кто-нибудь сказал, что единственным спасением станут потусторонние твари — он бы счёл этого человека полоумным, искренне посоветовав наведаться в Собор за помощью сестёр. Они зачитают нужные молитвы и дадут строгие наказы, что делать дальше, чтобы сбросить дьявола со своих плеч.       Наверное, у Джинн всё-таки получилось что-то сделать, раз Дилюка выпустили. Под бдящим глазом других рыцарей, конечно, но выпустили — дали наполнить лёгкие свежим воздухом, потрескивающим колким морозом. Обычно в таких ситуациях люди всеми силами пытаются оправдаться и доказать, что они верны, как собаки, готовые кинуться за своим хозяином даже в пучину адского пламени. Новость о наконец схваченной лесной ведьме облетает всю столицу с небывалой скоростью, уже начав стремительно обрастать разными небылицами и домыслами. Дилюк бы порассуждал, вдавшись в тщательный и кропотливый анализ, если бы время не продолжало звучно тикать прямо на ухо.       А подумать ему надо о достаточно многом.       Почему рядом сейчас крадётся командир королевской стражи, например. Откуда такая верность ведьме? Если его поймают или просто просочится хоть один слушок, что Дайнслейф помогает отродью самого дьявола, как его с грохотом разразившегося ненастья снимут с должности и бросят в пыточные, где будут выбивать признание, а после — всё та же казнь. Ведь наказание за магию и сговор с ведьмами строго карается смертью в надежде, что душа или очистится, встав на истинно божью тропу, или навсегда сгинет.       Времени понять, что успевает произойти за минувшие дни, тоже нет и не было. В темницы слухи о происходящем не просачиваются — его просто допрашивали, грозя самыми страшными пытками и временами поколачивая для пущей убедительности, а затем выпустили, ничего толком не объяснив. Всё, что Дилюк успел сделать — доехать на лошади до своего поместья и обнять разрыдавшуюся Аделинду, достающую ему до плеча. Стоило только наконец переодеться в свою одежду, не жмущую в плечах, и выйти к накрытому вкусным ужином столу, как Хилли и Моко — служанки — сообщили о нежданном госте.       Если память не подводит, то в тот день, когда они с Кэйей отправились за покупками, у главного входа в город как раз-таки стоял именно Дайнслейф; Дилюк тихо фыркает. Он-то столько времени думал, что гвардейцы мух на посту считают, а оказывается всё намного проще — рыцари были специально отвлечены, чтобы Кэйа мог беспрепятственно проникнуть в городские стены.       Как теперь эту дурную ведьму вообще могли поймать?       Зачем полез в самый разгар праздника, зная, что щадить его никто не станет?       Говорил Дилюк: не доведут до добра вылазки туда, где каждая собака тебя ищет. Как чувствовал! Дурная ведьма, ругается он снова, когда перед глазами наконец появляется поворот, за которым скрывается небольшая площадь с крепким столбом по центру.       Он выскажет Кэйе всё, что думает — и насчёт бережно хранимых секретов, сейчас всплывающих, как дохлая рыба пузом кверху, и насчёт такой неосмотрительности. Кэйа какой угодно, но никак не глупый — отлично понимает все последствия. Однако всё равно вылезает из Запретного леса, словно подавая самого себя дворцу на сияющем блюдце.       Дилюк обязательно заставит Кэйю выслушать каждое слово, гневно вылетающее из собственного рта нескончаемым потоком ругательств, какие не пристало произносить благородному мужу, но для начала спасёт от жалящего пламени.       — Сюда, — тихо шепчет Дайнслейф, утягивая в противоположную сторону.       Пространство между двумя домами совсем небольшое — узкий и немного кривой проход, в который, наверное, беспрепятственно сможет просочиться только мышь. Дайнслейф снимает с пояса меч, крепко зажав в руке обсидиановые ножны, и боком пролезает сквозь маленькую дыру. Дилюк, мрачно оценив перспективы застрять, неохотно следует следом. Спину и грудь сдавливает крепкость каменных блоков, словно стены сейчас сожмутся друг с другом, превращая его тело в кровавую кашу.       Соваться на такое дело без тщательно продуманного плана тоже безрассудно. Но единственное время — это ночь, пока простые жители крепко спят, а единственной сложностью становятся патрули. С восходом солнца не получится незаметно освободить ведьму — все будут готовиться к предстоящей казни, а народ — медленно стекаться на очередное показательное представление.       Грудную клетку сжимает от неправильности происходящего. От неправильности невинных смертей.       Дайнслейф, оглядевшись по сторонам, выныривает из узкого прохода, прилипая к торцу следующего дома — двухэтажная халупа с подгнившим деревом балкона, остро нуждающаяся в ремонте. Они садятся на корточки; холод, поднимающийся от мёрзлой земли, могильной стужей пробирается под одежду, больно покусывая кожу. Мороз щиплет нос и щёки — очень хочется уткнуться в наброшенный поверх чёрного камзола зимний плащ, отогреваясь, но Дилюк, опершись рукой на крепкое здание, аккуратно выглядывает точно следом за напряжённо нахмурившимся Дайнслейфом.       По загривку мчится острая дрожь — пробивает насквозь летящей стрелой, вонзаясь в хрупкое и уязвимое.       Кэйа буквально висит на столбе — только прикованные кандалами руки не дают рухнуть вниз, кое-как удерживая в вертикальном положении. Его голова уронена на грудь, а длинные волосы — грязные и спутанные — закрывают лицо. Расстояние небольшое, но густая темнота не даёт разглядеть больше деталей, упрямо скрывая их, будто сглаживает углы и убирает засечки на шершавой древесине. Дилюк невольно сжимает руки в кулаки, надеясь, что Кэйа вообще ещё жив — на улице настоящий мороз, от которого не спасает даже тёплая одежда, а его вытащили сюда в лёгкой рубахе и штанах. Движения нет — замершая фигура, обращённая в ледяную скульптуру; лишь тёмные пряди, всегда стекающие по сильным плечам морской влагой, слабо колышутся, когда их касается завывающий ветер.       В горле пересыхает.       — Кандалы просто так не открыть, — сипло выдыхает Дилюк.       — Один из моих людей смог выкрасть ключ, — утвердительно кивает Дайнслейф, — он у меня.       — У тебя есть какой-то план?       — К северу от площади открытая канализация, по тому проходу можно выйти за стену, — Дилюк, снова поймав чувство дежавю, усмехается. — Лошади должны ждать снаружи. Пешком слишком опасно и медленно.       — Патрули, — кусает губы Дилюк, нахмурившись. — Странно, что никто не стоит на площади. Пленник — и совершенно без охраны.       — Рыцари в паре улиц отсюда, бывший магистр запретил приближаться ближе, — ветер безжалостно хлещет по алым щекам. — За тем домом, — Дайнслейф указательным пальцем в воздухе обводит ещё один ветхий домишко, стоящий на противоположной стороне, — четыре гвардейца.       Но ведь Кэйа, как и любая другая ведьма, не может использовать свою силу, если на него надеть архиум — иначе бы не висел тряпичной куклой, покорно ожидая казни. Неужели бывший магистр так его боится после произошедшего, что решает перестраховаться? Это, конечно, на руку им с Дайнслейфом, иначе пришлось бы сначала вырубить каждого приставленного рыцаря, а только потом заняться спасением. Никого вокруг — небольшая площадь округлой формы выглядит обманичиво брошенной.       Только Дилюк хочет выйти из своего укрытия и двинуться к столбу, как слышит тяжесть чужих шагов, снова замерев. Спиной прижимается к стене, чувствуя, как её холод пробирается под слови одежды и больно кусается. Поступь слышится ближе и ближе — скрип свежего снега и тихое бряцанье доспехов. Эхо звонко разносит каждый звук, позволяя ему пролететь между наставленных рядом домов и, отскакивая от каменных блоков, унестись куда-то глубоко в сердце города, напичканное тропинками-сосудами. Три фигуры неторопливо вплывают на площадь, оставляя после себя видимую дорожку следов, говорящих, что это существа из плоти и крови. Два рыцаря устало бредут чуть позади, а Дилюк до боли сжимает зубы, с ненавистью впиваясь в спину третьей фигуры. Ублюдка он узнает где угодно и как угодно — Эрох вальяжным шагом, словно вышел на вечерний променад, приближается к столбу. Останавливается близко-близко, словно совсем не боится дьявольских даров, желающих накинуться голодной тварью.       Но Кэйа не реагирует — и от этого сердце боязливо сжимается, а мысли начинают просачиваться застоявшейся водой в голову и рисовать болотной тиной самые худшие опасения. Он просто висит безвольно, уронив голову — сломанная фигура, потерявшая прежнюю форму; разломанный стержень, расплавленный, остающийся стальными подтёками на фигуре. Эрох что-то говорит, но слова с такого расстояния никак не выходит различить, они сливаются в непонятный шёпот. В ведьмины наговоры, чётко произносимые каждый ритуал, когда воздух становится гуще и почти осязаемым — когда тонкая завеса, ведущая на другую сторону, приоткрывается умелыми руками ткача.       Пронзить бы уже наконец предателя острым мечом. Отправить в адские глубины — туда, где ему самое место; пусть черти развлекаются и играются с душой, которую не отмыть от самого страшного греха. Казнить того, кто истинно виновен и чинит зло.       Эрох поднимает руку и несколько раз ударяет Кэйю по щеке — Дайнслейф, сведя светлые брови к переносице, кладёт ладонь на рукоять чёрного меча. Дилюк всматривается, желая разорвать ночную мглу, пройти сквозь неё и обрести чёткость, ведь простое человеческое зрение не способно справиться с такой задачей — только различить темнеющие силуэты и плывущие очертания. Кэйа слабо шевелится — с груди словно камень падает, скатывается, разбивается. Он с трудом поднимает тяжёлую голову и явно пытается прийти в себя, но встречает ещё одну пощёчину, отразившуюся звонким шлепком. Хохочет — посмеивается вяло и совсем обессиленно; Дилюк знает эту ненормальную хрипотцу в чужом голосе, он слышал её каждый раз, когда Кэйа доводил себя до грани — обрыва, с которого так просто сорваться в пропасть. Упасть в бездну и больше никогда не вернуться.       Сердце сжимается до крохи и вдавливаются нежные стенки друг в друга, выжимая из себя последние капли горячей крови, а затем оно раскрывается вместе с новым глотком холодного воздуха — бледное и почти мёртвое.       Что Эроху может быть нужно от Кэйи? Такой человек не пришёл бы сюда просто забавы ради — не в его стиле глазеть на пленённую ведьму, которая наводит своим упоминанием страх. Слишком хитрый и расчётливый, он тут явно с какими-то планами.       Обстановка неуловимо накаляется. Начинает ощущаться как-то иначе, более остро, словно воздух наполняется стеклянной пылью, о которую так просто порезаться — упасть на месте, сравнявшись с землёй, и остаться истерзанным телом на счастье нечисти, так и таящейся в особо тёмных углах.       Ублюдок уже давно должен если не гнить в темницах, где из него будут день за днём выбивать всю дурь, то висеть со сломанной шеей на грубой верёвке. Дела Эроха медленно всплывают наружу — это стало понятно ещё в день, когда сам Дилюк отправился в таверну. Но то была спланированная ловушка, куда он угодил глупой мошкой; запутался в липких паучьих сетях и не смог выбраться обратно на свободу. Дилюка ждали — позволили беспрепятственно войти в таверну и прикинуться безымянным прохожим, который желает опрокинуть кружку-другую хмеля и согреться от кусачего мороза. Дилюк заметил подвох слишком поздно — тогда, когда без боя уже нельзя было обойтись, а на шум драки прибежали рыцари. Один из мужчин, тихо сидящий до определённого момента за самым дальним столиком, завопил во весь голос, что гнусный предатель ордена ворвался в таверну и начал дебоширить. Пробиться наружу, к улице, увы, не вышло, хоть Дилюк всеми силами пытался.       Джинн совершенно точно не могла специально загнать Дилюка туда, где могут поймать. Это же Джинн! Они знакомы с раннего детства и всегда выручают друг друга в любых сложных ситуациях — если бы она хотела сдать, то сделала бы это давным-давно, воспользовавшись порочной связью с ведьмой. Нет никакого смысла столько времени выжидать, строя за доверчиво подставленной спиной коварные козни.       Слишком много вопросов, но нет ни одного ответа.       Эрох не будет стоять тут до самого утра, если не хочет вызвать подозрения по сговору со слугой дьявола. Нужно просто дождаться, пока он уйдёт вместе со своей верной свитой, а после сразу рвануть к Кэйе и освободить его уже наконец. Боже, да на нём даже одежды-то толком нет — в такую-то погоду!       Стоит руке Эроха вновь замахнуться для очередной хлёсткой пощёчины, как из-за противоположного угла вылетает нечто — несётся прямо к ублюдку с горящим желанием вонзить в человеческую спину острые когти. Рыцари быстро реагируют на вспышку мчащейся опасности и вытаскивают мечи из ножен. Клинки мажут взмахом по воздуху, едва-едва коснувшись наточенным лезвием рыжего всполоха, отскочившего в сторону. Тихий рык, исходящий из глотки, проносится небольшим эхом, а зарево пушистого хвоста раздражённо покачивается из стороны в стороны. Лиса слегка горбится, двигаясь маленькими шажками, будто переминается с лапы на лапу.       Дайнслейф, всё это время напоминающий неподвижную статую, какие вырезаны из мрамора у Собора, крупно вздрагивает. Он недовольным взглядом впивается в фигуру скалящейся лисы, а затем звучно ругается.       — Это Аякс? — на всякий случай переспрашивает Дилюк.       Дайнслейф, проворчав ещё одну брань, согласно кивает.       — Идём, — командует, нахмурившись ещё сильнее. — Лиса не должна пострадать.       Они оба выбегают следом. Ледяной воздух скатывается огнём по глотке и жалит лёгкие; Дилюк окидывает быстрым взглядом площадь, в спешке пытаять придумать, что делать теперь дальше. Эрох, до этого момента глазеющий на щерящегося Аякса, оборачивается на новый шум — замечает Дилюка, а взгляд его с удивлённого быстро сменяется вспыхнувшей злостью. Падающие с неба хлопья мешаются, назойливо падая перед глазами белыми пушистыми мушками. Кровь громко стучит в ушах, грохочет ударами в барабан. Картинка перед глазами сменяется слишком хаотичными отрывками, не позволяя задержать на чём-то взгляд, полный осмысленности. Аякс снова угрожающе рычит, показывая остроту клыков, способных запросто перекусить шею, а длинные когти — добраться до бьющегося в груди сердца и, минуя клетку из рёбер, насадить колотящуюся плоть.       Дайнслейф нападает неожиданно, обрушивается на чужую голову мощным ударом в прыжке. Кружится и ловко подныривает под руку одного из рыцарей, заставляя того замешкаться на мгновение. Он сражается с чёткостью и королевской грацией — так, как и положено тем, кто служит при правящей чете. Взмахи его меча сыплются обманчивой лёгкостью; Дайнслейф тенью лавирует между рыцарей и, резко крутанувшись, выставляет перед собой прочную сталь клинка, блокируя грубый удар с высеченными искрами.       Дилюк выхватывает из-за пояса кинжал, кинувшись на второго рыцаря, начавшего опасно подступать к Дайнслейфу со спины. Непривычная лёгкость, которую душа пытается всеми силами отвергнуть, защитой выставлена перед собой. Лезть с ножиком против тяжёлого меча достаточно глупо, но выбора иного нет — запястье продолжает простреливать тупой болью. Удержать нормальный клинок, каким положено сражаться, Дилюк просто не сможет. Дожил же — использует бесчестное оружие! Лезет с хиленьким кинжалом против рыцарей своего ордена, защищая ведьму Запретного леса ценой своей жизни!       Битва приятно кружит голову, пьянит пряной сладостью крепкого вина и заставляет кровь забурлить ещё сильнее, гоня пламенный жар от головы до самых ног, будто отпугивая от себя пронырливый зимний холод. Тело действует само по себе, словно неподвластное контролю и опутанное чьими-то чарами.       Тихо уже не выйдет.       Ветер свистит в ушах, перед глазами мерцают огненные всполохи — разливающаяся кровь или просто свои же волосы? — и рыцарь отшатывается назад. Дилюк напирает сильнее, накидывается, скрещивая острые лезвия — рука слабо дрожит под натиском, начав вжиматься в грудь. Глухо рыкнув, он вкладывает всю силу, чтобы оттолкнуть рыцаря от себя. Дыхание сбивается, путая мысли, превращая их в комки. Только одна бьётся вместе с пламенным сердцем — сделать всё возможное, но не позволить Кэйе умереть. Эроха не видно — вот же крыса, плюётся со злостью Дилюк, сбежал.       Меч Дайнслейфа кровожадно вгрызается в открывшуюся неосмотрительностью шею, режет единым ударом мягкую плоть. Из рук рыцаря выпадает меч — сталь, ударившись о мощённый камень, дребезжит. Громкий и неприятный звук вынуждает поморщиться, кое-как справившись с желанием вжать голову в плечи. Рыцарь замертво валится навзничь, проскрежетав тяжёлыми пластинами доспехов — издаёт нечленораздельный звук, булькая кровью в глотке, и замирает, стекляшками глядя в хмурость неба. К морозной свежести примешивается кровавая пряность, каплями разлетевшаяся по снегу, словно рассыпанная красная ягода. Раздавленные лесные плоды, окрашивающие округу в алую яркость.       — Дилюк! — окликает Дайнслейф, держа в пальцах небольшой предмет. Дилюк ловко перехватывает брошенный в его сторону ключ и резко перекатывается в сторону, снова уходя от меча, чей удар приходится точно на то место, где он был мгновением назад. Секундное промедление — и клинок вонзился бы аккурат в голову, раскалывая на половины черепушку. Сердце колотится-колотится-колотится. — Помоги Аяксу, — командует Дайнслейф, закрывая своей фигурой Дилюка, — я здесь справлюсь. Спасите Его Высочество.       Дилюк сглатывает слюну, ставшую совсем вязкой, но заторможенно кивает, оборачиваясь к столбу. Аякс безуспешно пытается разодрать цепи когтями, недовольно фырчит и успевает переругиваться с Кэйей.       А Кэйа смотрит — алые отблески, которые никак не могут вырваться из тела пожаром. Дилюк сталкивается с ним взглядом — невозможно уставшим, таким, что сердце съёживается снова. Он весь — сплошная рана, покрытая цветастым синяком; кровоподтёки и пятна засохшей крови, тёмные круги под глазами.       Скопившееся напряжение хватает за горло и сжимает, не давая сделать новый вздох.       Дилюк так боялся.       Боже, он так боялся, что Кэйа мёртв, а на столбе — просто тело, ждущее, пока огонь страшной казни поглотит плоть. Но Кэйа упрямец — бледный, как лесная поганка, дышащий ненормально тяжело. В его тусклых глазах, удивлённо распахнутых, зарождается нечто похожее на надежду — такую яркую, что, кажется, светит лучше свечи в темноте. Неужели он считал, что действительно сгинет в очищающем пламени? Неужели он уже смирился с тем, что смерть когтями хватает за шею, готовая утянуть к себе, забрать в пучину неизвестности?       Кэйа судорожно закашливается, позволяя громким хрипам выйти наружу; болезненно морщит нос и, кажется, едва удерживается в сознании.       — Вот и кавалерия прибыла, — отзывается Аякс, а после скалит зубы. — Долго столбом стоять будешь?!       — Тебя здесь вообще быть не должно! — огрызается через силу Кэйа.       Запрыгивая на небольшой выступ, откуда вырастает крепкий столб, Дилюк непослушными руками пытается найти замочную скважину и попасть в крохотное отверстие. Он мажет по мертвецки ледяной коже Кэйи, который невольно вздрагивает от случайного прикосновения — мелко дрожит от пронзающего холода, пугая совсем уж сиплым дыханием. Аякс, мотнув недовольно хвостом, удерживает кандалы нужной стороной, фиксируя. Ключ заходит в замок лишь со второй попытки, неприятно проскрежетав. Проворачивается с трудом; металлические механизмы, спрятанные внутри, тихо щёлкают, позволяя прочным стенкам наконец разжаться.       Кэйю больше ничего не держит, не обнимает жгучим сплавом — он пытается встать на ноги, но ватное тело отказывается слушаться, а колени подгибаются. Косточки на запястьях ударяются о расслабленные, но ещё не снятые кандалы. Раздражённо зашипев, дёргает одной рукой — звенят переплетённые между собой цепи, крупные звенья стукаются друг с другом. Высекаемый звон напоминает истошный крик, словно кандалы созывают всех доблестных защитников, рассказывая о страшном преступлении — спасении ведьмы, чья душа неразделима с тьмой. Вот-вот — и дым заклубится у ног, будет привычно льнуть к рукам, готовый исполнить любой приказ.        Аякс стреляет взглядом Дилюку за спину — узкие зрачки становятся необъятным омутом в ночной мгле, а с некоторых углов заметно, как яркая радужка по-звериному светится. Когтистые руки подхватывают обессиленное тело, помогая удержаться стоя; в случайности задевает одну из воспалённых ран, а с губ Кэйи слетает несдержанный полустон, наполненный ноющей болью, продолжающей терзать каждый его сантиметр.       Дилюк шумно сглатывает. Собственные пальцы едва слушаются — то ли от по-настоящему собачьего мороза, то ли от выплёскивающегося за края волнения. Замёрзший архиум обжигает кожу холодом, но нехотя поддаётся. Раскрывается один из наручников, позволяя наконец вытянуть из металлического плена руку — Кэйа блаженно выдыхает сочное облако пара, а на запястье красуется алая борозда. Он, скорее всего, предпринимал бесконечное количество попыток выбраться, сдирая об острые грани кожу до крови. Металлическое кольцо расходится на две равные стороны и второй наручник остаётся висеть на цепях, покачиваясь в воздухе. Кэйа прижимает обе руки к груди, словно пытается хоть как-то размять невозможно сильно затёкшие мышцы, заново начавшие напитываться кровью. Сдерживаемая магия вырывается загустевшим пространством — опустившаяся плотность, которую, кажется, можно потрогать, прогнуть внутрь пузырём.       — Я уж думал, что буду навещать вас призраком.       — В следующий раз постарайся вообще не думать, — парирует Дилюк, но на губах Кэйи быстрой вспышкой мерцает вялая улыбка.       — Для благородства ты бываешь ужасен, — шмыгает красным носом, — Благородство.       — Я обещал, что вернусь к тебе, — Дилюк убирает ему за ухо волосы, спадающие на лицо. — В лесную хибару или в темницы — неважно куда.       — Вы отвратительны, — морщится Аякс.       На шум битвы ожидаемо сбегаются рыцари, призванные охранять пленника, но предусмотрительно оставшиеся на соседней улочке. Дайнслейф продолжает сражаться, выигрывая немного времени. Из его чёрного, как сама ночь, меча, вылетают огненные искры — крепкая сталь раз за разом ударяется о чужие клинки, ловко отбивая рубящие удары.       Дилюк стягивает с себя тёплый зимний плащ. Порыв холодного воздуха сразу царапается и рвётся сквозь утеплённый камзол, дрожью скатываясь по позвоночнику, натянутому прямой нитью. Тяжёлая ткань зимнего плаща, подбитого чёрным грубоватым мехом, падает Кэйе на плечи. Он, к счастью, не отмахивается от помощи, но всё равно пытается схватить онемевшими пальцами тесёмки. Дилюк мягко берёт его ладони в свои, боясь навредить и нечаянно задеть какую-нибудь рану, отводя в стороны. Жгутики лент быстро связываются между собой, закрепляя плащ и не позволяя ему свалиться назад — Кэйа что-то бухтит про «я и сам могу», но ни Аякс, ни сам Дилюк никак не реагируют. Сам может — они все видят, как он сам может. До чего же дурная ведьма.       Плащ, пропахший золой от камина в фамильном поместье, не сумеет полностью согреть напрочь промёрзшее тело, но это всяко лучше, чем совсем ничего. Кэйю же только долго отогревать у жаркой печи, закутав по нос в одежду. Дилюк с той же трепетной аккуратностью подхватывает чужую руку чуть выше локтя и забрасывает на своё плечо, позволяя перенести весь вес. Дёрнув чёрным ухом, Аякс делает то же самое, помогая зашипевшему от боли Кэйе встать на ноги.       А сердце продолжает грохотать где-то в горле.       — Тебя быть тут не должно, — скрипит Кэйа охрипшим голосом.       Аякс закатывает глаза:       — Ты так мне рад, наглядеться не могу.       — А когда он вообще рад кому-то был? — хмыкает Дилюк.       Кэйа несильно тыкает его локтем под рёбра, а затем обращает всё своё внимание снова на Аякса.       — Проваливай, — пытается оттолкнуть его, — убирайся хоть к чёрту, хоть к своему ослу, но чтоб я тебя не видел здесь.       — Ты хотел сказать «послу»? — звонко цыкает. — Можешь хоть проклясть меня потом, но сейчас дай нам с Благородством вытащить твою тушу отсюда.       — Дайнслейф говорил про канализации к северу, — вмешивается Дилюк.       Они обходят лежащие тела, вляпываются сапогами в жидкую и ещё совсем тёплую кровь, глотая её солоноватую насыщенность, вольно парящую вокруг. Дайнслейф, расправившийся с последним гвардейцем — судя по тёмной форме, — удовлетворённо кивает, а плотно сжатые губы выдают огромное напряжение.       Кэйа едва шевелится — снова пытается оттолкнуть от себя Аякса, борется, но сил у него, кажется, остаётся лишь упасть. Только огонь на дне зрачков становится ярче, наконец выпущенный и никак не сдерживаемый — мерцает в полутьме венозной кровью, проливающейся гранатовыми бусинами; провожает в последний путь сегодня павших, чьи взгляды мёртво впиваются в их фигуры.       Лисье появление — неожиданность как для самого Дилюка, так и для Дайнслейфа, который даже бранью разразился. Он сказал «лиса не должна пострадать» — явно это с подачи Кэйи. Пробираясь к противоположной стороне площади, Дилюк на мгновение задумывается и о командире королевской гвардии, и о фырчащем оборотне, и о «Его Высочестве», а затем крупно вздрагивает, заслышав позади оглушающий хруст доспехов. Твёрдые пластины расходятся сетью мелких трещинок и чуть вдавливаются, словно на них наступает тяжёлая лапа невидимого глазу, но присутствующего тут — совсем рядом. Безликая нечисть, призванная кровавым пламенем, охотно готовится пожрать человеческую плоть, а после — поглотить сладкую душу.       Кэйа ёжится от царапающей дрожи, пробившей всё тело насквозь, посмеивается, но в голосе — ноты сквозящей злости.       — Нужно уходить, — Дайнслейф, тяжело дыша, стряхивает с изящного меча кровавые бусины, градом попадавшие на снег, тающий под киноварной теплотой. — Велика вероятность, что сейчас сюда уже отправляется другой отряд. Нас в любом случае будут искать, — кивает на несколько бездыханных тел.       — На нас повесят убийство невинных и связь с ведьмой.       — Ого, Благородство, — щерится взвинченный Аякс, — а то ты не знал последствия. Так и сидел бы в своей божьей обители, — скалится, — если боишься за свою шкуру.       — Я знал последствия, — возражает Дилюк, — и я не жалею.       Кэйа пытается хрипло посмеяться — с очередным надрывом, — но вместо этого закашливается, едва не согнувшись пополам. Аякс бросает ещё один злобный взгляд на закатившего глаза Дилюка.       — Ты, — Кэйа поворачивает голову к дёргающей ушами лисе, — свихнулся появляться в столице — и тем более в таком виде? — шипит он. — Тебе голова для чего дана, если всё равно думать не умеешь?       — Ты зелий не оставил.       — В кои-то веки понадеялся на твоё благоразумие, — плюётся словами. — И зря.       — Да-да, — вздыхает Аякс, переступая линию площади. — Тебя слишком долго не было. Я понятия не имел, что тут уже идёт спасательная операция, вы же не докладываете мне ни о чём, — раздражённо прижимает уши к голове.       Дайнслейф отходит на несколько шагов вперёд, оценивая обстановку. Он цепко вглядывается в короткие улочки, будто видит петляющие лабиринты насквозь. Дилюк, справедливости всей ради, отлично знал о том, какие последствия могут быть — и что после спасения ведьмы от казни уже не отделаться, ведь это самый страшный грех — спутаться с дьяволом, коснувшись его даров.       Всё подозрительно стихает, готовясь разразиться ещё большей бурей — закрутиться вихрами смерча, унося далеко-далеко.       Приблизившись к первому повороту, за которым удобно скрыться, Аякс неожиданно притормаживает, вытянув шею. Чёрные уши, выглядывающие из растрёпанной рыжей копны волос, дёргаются в разные стороны — он прислушивается, постепенно всё сильнее сводя брови к переносице. И резко распахивает голубую заводь глаз, с силой толкая когтистыми руками Кэйю, не успевающего опомниться, в сторону. Дилюк невольно отступает, едва не улетев спиной назад — прямо на гладкий лёд, так неудачно оказавшийся под ногами, а Кэйа дёргается, вскинувшись. Всё вокруг словно замирает, замерзает под погодным гнётом свистящего ветра, немилостиво кусающего пунцовые щёки. Секунды — замёрзшие капли, повиснувшие вокруг; они становятся ломкими и хрупкими, как самый нежный фарфор.       Аякс, глядя широко распахнутыми глазами в одну точку, приоткрывает рот, позволяя алым каплям крохотным толчком вырваться наружу и замарать розовые губы, окрашивая в блестящую киноварь. Кэйа, поддерживаемый Дилюком, ещё раз вздрагивает, но на этот раз совсем не от холода и не от своей магии. Дрогнувший взгляд прикипает к красному пятну, продолжающему всё сильнее расплываться на серой котте; он охрипшим голосом коротко вскрикивает и, словно обретая силы, вырывается. Опасно пошатнувшись, Кэйа подхватывает падающего Аякса, а Дилюк медленно оборачивается назад.       Один из рыцарей, стоящий по правую руку от запыхавшегося Эроха, опускает для перезарядки арбалет к земле. Толстый болт штырём торчит из лисьей спины, глубоко вонзившись в тело. Дилюк сжимает зубы до боли, потянувшись к убранному за пояс кинжалу, но Дайнслейф, вытягивает руку, останавливая.       Дилюк осознаёт, что всё это время не дышит; лёгкие судорожно наполняются, чтобы снова сжаться сильным спазмом. В груди распаляется жгучее желание вонзить кинжал Эроху прямо в самую глотку, а после бросить на съедение трупоедам. Крыса, какая же он трусливая крыса — убежал, поджав хвост, когда запахло жареным, но нанёс удар в спину. Так не делают рыцари, это против чести, которую в ордене отстаивают.       Чёртов ублюдок!       Чёртов ублюдок привёл подмогу!       Мысли разбегаются. Бьются и ударяются, сливаясь с редкими, но грохочущими ударами сердца. Оно испуганно замирает, совершенно растерянное; в горле пересыхает. Дайнслейф гневно хмурится, держа руку на эфесе меча.       Осев вместе с обмякшим Аяксом на землю, Кэйа медленно поднимает совершенно дикий взгляд туда, где стоит Эрох и арбелетчик. Пламя в глазах вспыхивает яркими столпами и вырывается алыми искрами, посыпавшимися, словно они сейчас сольются друг с другом. Превратятся в ненасытный пожар, стремящийся пожрать абсолютно всё, напитать округу пеплом, копотью и истошными криками.       Нужно срочно уходить, пока сюда не прибежал отряд, но Кэйа не моргает — и от этого по спине скатывается ещё одна волна удушающей дрожи. Он вытягивает руку с дрожащими пальцами вперёд — пространство начинает густеть. Плотность давит, садится призванными чертями на плечи, стараясь изо всех сил пригнуть к истоптанной почве и оставить лишь желтеющие кости. Сила — вырывающийся поток, сбивающий с ног, пригвождающий и не дающий встать.       Рыцарь выпускает из своих метких рук арбалет, схватившись за шею, словно ему не хватает дыхания — открывает и закрывает рот выброшенной на сушу рыбой, но Кэйа продолжает неспеша сжимать напряжённые пальцы. Отблески становятся всё ярче и ярче; венозная краснота сжирает черноту бездны и плещется тошнотворной терпкостью, продолжающей капать на землю и украшать белый цвет. Кулон, до сих пор висящий на шее, тонко-тонко вибрирует — откликается на ведьмину мощь.       Первым приходит в себя Дайнслейф. Он касается руки Дилюка, помогая выплыть из странного наваждения — делится своими силами, чтобы иметь хоть малейшую возможность сопротивляться заклубившейся вокруг магии, сбивающей с ног волной выпущенной из истерзанного тела. Она голодная — ревёт тихим свистом и с жадностью впивается в человеческое тело, оседающее на колени.       — Помоги Его Высочеству, — с обычной строгостью распоряжается Дайнслейф, сглатывая вязкий ком слюны, вставший поперёк горла. — Я возьму Аякса и по возможности буду вас прикрывать.       Плечи Кэйи под ладонями кажутся неестественно острыми, и сам он — угловатый клинок. Пытается сбросить тёплое прикосновение, но Дилюк настырно тянет вверх, будто совсем не боится, что дьявольское пламя бросится сейчас и на него тоже, так не вовремя полезшего под горячую руку, сжатую в крепкий кулак. Кэйа силится привстать — его опасно ведёт в сторону, изнуренный организм не справляется с разрушающей силой собственной магии, грозящей порвать каждый сосуд, а из носа катится тёмная капля.       Кажется он совсем потерянным, испуганным и не знающим, что делать дальше. Будто абсолютно каждая маска остаётся лежать где-то у столба расколотой грудой мусора, а сейчас выглядывает то, что прячется всё время в самых-самых глубинах ведьминого сердца, так отчаянно желающего спокойно жить.       Кэйа переводит загнанный взгляд с мёртвого арбалетчика, чья шея наверняка раскрошена в едкую пыль, на Аякса. Подносит палец к лисьему носу, выжидает несколько мгновений, и шепчет едва слышно:       — Он не дышит, — судорожный вздох, — он не дышит.