Рассыпаясь звёздным пеплом

      Всю встречу с Джинн Дилюк ждёт, что Кэйа что-нибудь выкинет. Пусть он и ведёт себя так, будто находится не в лесу, а на королевском приёме — не меньше, — соблюдая все манеры предписанного этикета, с гордостью держа приподнятым подбородок и вальяжно закладывая руки за спину. Его улыбки — кислая фальшь, проливающая сквозь натянутую маску, идущую некрасивыми, кривыми трещинами. Пылающее алое пламя — оно там, на самом дне чёрного зрачка, разгорающееся, как и скрытая злость внутри грудной клетки, скрытой зимней накидкой с белым меховым воротником и такой же искусной серебряной вышивкой, спускающейся вниз. Кэйа улыбается, но Дилюк буквально всем собой чувствует, как его распирает сказать что-нибудь до ужаса едкое, пропитанное разъедающим кожу ядом, а затем сделать вид, что ничего не происходит и он, конечно, до подобной желчи никогда не опустится.       Кэйа улыбается, но пламя в его глазах напитывается терпкой киноварью, грозясь кинуться голодной стаей волков, повалить на землю, пожрать вместе со всем лесом, со всей Каэнри'ей, со всем миром.       Кэйа улыбается — и тон его голоса мягкий и бархатный, но ленты эти не падают мягкой нежностью к ногам. Они прочно затягиваются на шее, обвивая её холодом обжигающей стали, завязываются и давят до появляющегося кашля, до судорожного хрипа.       Кэйа улыбается, но он готов голыми зубами вцепиться стоящей рядом Джинн в глотку. Бросить и оставить навсегда в Запретном лесу, где она станет обглоданными костями, которые совсем скоро накроет белоснежной шапкой. Совершенно беззащитную перед мельтешащими вокруг тварями — Дилюк ощущает, как они смотрят, смотрят, смотрят, нечаянно задевая начинающие покачиваться кусты; как они фантомами проносятся совсем рядом, касаясь лапами спины.       Показательная вежливость выводит из себя. Дилюк вынужден сжать зубы, чтобы не разрушить тот хрупкий хрусталь ледяных мостов, повисших между. Джинн пристально вглядывается, будто и правда ищет что-то знакомое, но Дилюк больше верит в то, что она обозналась. Откуда действующему магистру рыцарского ордена видеться с ведьмой Запретного леса? Даже если допустить, что Кэйа бывает в столице, то где они могли бы пересечься? Только в стенах ордена или на светских приёмах, устраиваемых городской аристократией. Если бы в ордене хоть раз побывал Кэйа, Дилюк про это знал бы. На какой-нибудь бал Кэйю тоже никто бы не пустил, да и что ведьме делать на таких скучных мероприятиях — тем более в окружении тех, кто всем сердцем желает отправить его на очищающий костёр.       Но что-то Дилюку всё равно не даёт покоя. Сидит под рёбрами и неприятно ноет колючим комком.       Джинн вглядывается, следит, держа спину прямой, как и подобает человеку её статуса. Отчего-то Дилюк уверен: если отбросить всю напускную вежливость, они просто сорвутся с места и вцепятся друг в друга, словно пытаясь выяснить, что будет сильнее в этой схватке — правильный путь света, очерченный тонким лезвием висящего на поясе меча в белых ножнах, или дьявольский огонь, злыми языками шепчущий дать ему вырваться.       Эрох действительно успевает навести шума, выставив последнюю миссию так, будто это Дилюк сговорился с контрабандистами, заключив своих же людей в смертельную ловушку. Что это он сам, Эрох, пытался всеми силами сражаться, защищая верным мечом раненую гнусным предателем рыцарскую честь. Единственная правда, сказанная им — Дилюк сбежал в пылу сражения, когда начал понимать, что неизбежно проигрывает. Не больше, чем трус, недостойный не то что величественного титула капитана, а даже самого обычного рядового офицера. Такого только заковать в металл кандалов — никаких щадящих верёвок, — и бросить в сырость подземных темниц, где обитают крысы — такие же, как и он сам, посмевший поднять руку на своих боевых товарищей. А затем отвести на казнь, вздёрнув на пропитанной отчаянием и последними вздохами верёвке, ломая шею.       Ублюдок, только и цедит яростно Дилюк, сжимая руки в кулаки под серьёзными взглядами, направленными прямо на него.       Он объявлен разыскиваемым преступником, пусть Эрох и видел, как Дилюк переступил границу, скрываясь за высокими деревьями Запретного леса. Предатель собирал новый отряд, отправившийся на поиски в те места, и они нашли только несколько кусков разломанного доспеха и засохшую кровавую дорожку, ведущую туда, куда им путь заказан. Туда, где Дилюка уже наверняка пожрали, оставив на растерзание каркающим падальщикам, кружащим в небе чёрными расплывающимися пятнами.       Домой не вернуться. Только подставить Аделинду, подставить всех своих слуг, и отправиться сразу на виселицу, не сумев хоть что-то доказать, оправдать себя и своё честное имя — никто и слушать не станет.       Джинн, тяжело повздыхав, обещает постараться выяснить хоть что-то, найти даже самую маленькую лазейку, в которую можно проскочить, чтобы найти тщательно спрятанные нити, ведущие к мерзкому лжецу. Потянуть за них неспеша, шаг за шагом заставляя ублюдка нервничать и метаться, допускать непростительные в своём плане ошибки, становящиеся настоящими смердящими дырами, а затем представить все доказательства сотворённого его руками. Даже если это будет стоить Дилюку всего — даже если после ему придётся сознаться в страшном грехе и живущей под боком лесной ведьме.       Всё, о чём Дилюк её просит — заехать в его поместье и передать Аделинде, что он в порядке. Она умеет держать язык за зубами и никому ничего не скажет, даже если перед лицом будет сверкающее от крови остриё меча. Дилюку просто нужно, чтобы она знала. Не беспокоилась слишком много, понимала, что это часть большого плана и однажды он вернётся в родные стены победителем.       Кэйа иногда вмешивается в их беседу, вбрасывая интересные замечания — и вновь натыкаясь на пристальный взгляд Джинн, пытающейся скрыть это под маской строгости. Наверное, будь её воля — схватила бы Кэйю прямо здесь, заковала в кандалы из архиума и отвела прямо в столицу, передавая конвою. И сам Кэйа, кажется, это отлично чувствует — Дилюк видит по острым, как наточенное лезвие топора в руках палача, ухмылкам. Наслаждается, будто специально издевается, понимая, что орден ни-че-го не может ему сейчас сделать.       И почему-то это с одной стороны пугает, а с другой — будоражит, заставляя кровь в венах кипеть и пузыриться.       Перед тем, как уйти, Аякс, помотав по-звериному головой, выходит вперёд, чтобы сопроводить обратно, а Джинн ещё раз коротко обнимает Дилюка.       — Будь осторожнее с ведьмой, — одними губами шепчет она на ухо, — ему нельзя доверять, — и вкладывает в чужую широкую ладонь крошечное серебро крестика.       С утра Кэйа находится на кухне. Облокотившись на спинку стула, он расслабленно скользит взглядом по строчкам книги, которую держит в руке. Зелёная потрёпанная обложка и пожелтевшие от времени страницы — очередной старый фолиант о чём-то непонятном и таинственном.       Налив себе стакан воды, Дилюк оборачивается с серым графином в руке. Он находит пустой стакан, стоящий рядом с Кэйей — и, вздохнув, подливает ему почти закончившуюся воду.       — С правильной ноги встал? — удивлённо спрашивает Кэйа.       — Обычно этот вопрос относится к тебе, — фыркает Дилюк, садясь напротив.       — Да брось, — он подпирает кулаком щёку, — я всегда в прекрасном расположении духа.       Дилюк скептично поднимает бровь.       — Ты-то?       Кэйа закатывает глаз, снова утыкаясь в книгу на незнакомом Дилюку языке — непонятные символы соединяются между собой, образуя литую связь букв, перетекающих в слова и предложения.       В кухне нет осточертевшего аромата травяных отваров, а серый графин с небольшим сколом наполнен чистой водой, а не болотной тиной перемятых трав, разливающихся тошнотворной горечью по языку и скатывающихся вязкой жижей внутрь, чтобы залечить рваные раны. Спину, куда попала шальная стрела, иногда простреливает неприятной болью, стягивающей в кучу рёбра, но отпускает быстро, а шея приходит в нормальное состояние — лишь кривой и ещё совсем розовый шрам, спускающийся к хребту ключицы.       Дилюк смотрит, пожёвывая нижнюю губу, прямо на Кэйю. Сосредоточенное выражение лица, расслабленное и немного уставшее; густые волосы длинной косой перекинуты на одно плечо и всё равно перевязаны шёлковой лентой, затянутой в бант, а между переплетающихся мягких прядей водопадом стекает белая прядь, лишённая цвета жизни.       Непонятный.       Кэйа непонятный.       Он ломает законы логики своей непредсказуемостью: спокоен, когда Дилюк ожидает гневного выпада и раздражённого прищура, и зол, когда должен быть меланхоличен. Это вызывает десятки и десятки новых вопросов, это манит и пугает.       Как и страшит собственное отношение — он должен испытывать постоянное отвращение, плеваться на ведовской грех, насквозь пропитавший весь дом, всю округу, кормя этим кружащих вокруг невидимых тварей, но Дилюк этого не делает. Не только потому, что зависит от лесной ведьмы, проживая под его крышей и пользуясь чужими благами (Дилюк не идиот и он признаёт, что Кэйа делает для него — праведного выходца из ненавистного ордена, одного из капитанов, достаточно много), но и потому, что просто... не хочет? Да, ведьминские ритуалы стекают холодной дрожью по спине, оставляя чернеющие ожоги на нежности бархатной души, которая всегда жила по заложенным с возраста неразумного младенца понятиям о чёрном и белом. Но, чёрт побери этого Кэйю, прожив с ведьмой вместе несколько долгих недель, Дилюку кажется, что краски в глазах начинают мутнеть, смешиваться в серое месиво, теряющее остроту прежних оттенков. Он — лишь мелкая рыбёшка, выброшенная в это волнующееся море, всё сильнее теряющая ориентиры берегов и перестающая понимать, куда ей нужно плыть, в какую сторону направиться, чтобы выбраться из давящей на трещащие кости глубины.       Кэйа, наверное, его проклял. Наложил какое-нибудь страшное заклятие.       Он вполне себе может.       Но алого пламени нет — только небесная чернота сгустившейся ночи, лишённая резких кусачих ветров.       Кэйю хочется разгадать.       Может, этому виной его капитанское чутьё, привыкшее дотошно разбираться с каждой непонятной вещью.       И всё же кое-что по-прежнему Дилюку не даёт покоя. В особенности в голове застревает то, что Джинн посчитала Кэйю на кого-то похожим — и это странно до тревожно поджимающихся пальцев.       — Так почему, — он прочищает горло, привлекая к себе внимание, — Джинн думает, будто знает тебя? Вы когда-то пересекались?       Кэйа лениво отводит взгляд от книги.       — Она слишком заработалась, — пожимает плечами, — и приняла меня за кого-то другого. Откуда действующему магистру знать лесную ведьму, сам подумай, Благородство? И откуда мне быть знакомым с ней — в лесу, как ты мог уже убедиться, такие выдающиеся личности, — проглатывает язвительный смешок, — не водятся.       Именно это и напрягает Дилюка, отказываясь вылезать из головы. Они просто никак не могли где-то встретиться — даже случайно, но у Джинн до пугающего хорошая память на лица и ошибается она крайне редко. Может, видела на каких-то листовках о розыске? Кэйю ведь разыскивают в столице, на него должны быть какие-то ориентировки, чтобы простые жители, случайно повстречав вышедшую из леса ведьму и оказавшуюся в стенах любимого города, могли как можно быстрее сообщить или рыцарям, или королевской страже, патрулирующей улицы. Эти листовки должны быть расклеены в городе, они должны лежать на рабочем столе в кабинете самого Дилюка, но он не помнит, чтобы хоть единожды видел пергамент с чужим портретом — то ли ведьмина внешность настолько загадка и её никто знать не знает и, естественно, нарисовать даже примерно невозможно, то ли... то ли одному Богу известно почему.       Почему он хранит своё имя в строжайшем секрете?       Почему?       Если никто не знает, как он выглядит, то от имени толку катастрофически мало — можно запросто назваться чужим и этому поверят. Намного больше вопросов и подозрений вызывают эти тайны.       — Эй, Благородство, — смурнеет Кэйа, — достань-ка то, что у тебя в кармане.       Дилюк вздрагивает, выплывая из собственных размышлений. Он несколько секунд непонятливо глядит на Кэйю в упор, а затем, несколько раз моргнув, лезет в глубокий карман тёмных брюк, доставая небольшой серебряный крестик с ярким камнем, аккуратно вставленном в крест внизу.       Кэйа, неопределённо промычав, смотрит на лежащую в чужой ладони вещицу, а затем, глянув на Дилюка, будто спрашивая разрешения. Получая его слабым, неуверенным кивком, берёт, проводя прохладой кончиков пальцев по жару раскрытой ладони — от запястий, где колотится пульс, и до линий, по которым предсказывают будущее грешные гадалки.       Кэйа передёргивает плечами, морщась в неприязни.       — Твою дьявольскую сущность так коробит присутствие чего-то святого? — фыркает Дилюк, скрещивая руки на груди.       — Мою дьявольскую сущность, — задумчиво отзывается он, — коробит только присутствие архиума.       Дилюк широко распахивает глаза.       Кэйа опускает свою ладонь на стол, тыкая указательным пальцем другой руки в небольшой камень, переливающийся разными цветами; солнечные лучи падают на него, играются, впитываются. И когда он успевает отложить свою очередную книжку?       — Действующий магистр так о тебе заботится, смотри-ка, — раздражённо шипит, отдёргивая пальцы от камня — смотря на них, будто там остаются уродливые и болючие ожоги, разъедающие плоть.       — Разве этот сплав архиума не влияет на вас только тогда, когда надет кандалами?       — Он влияет в любом виде, — кривится. — На кандалах, в которые вы нас заковываете, дополнительно нанесены руны, усиливая действие руды. Сам архиум по себе тоже приятных ощущений мало вызывает, — хмыкает. — Будь я чистокровной ведьмой, — разворачивает руку ладонью к удивлённо распахнувшему глаза Дилюку, — остались бы ожоги.       В смысле — будь он чистокровной ведьмой?       На повтор вопроса вслух Кэйа тяжело вздыхает, будто объясняет прописные истины, и медленно, вкрадчиво говорит:       — Я полукровка, — скрещивает руки в замок, угрожающе выпуская блики алого пламени в глазах. — Что тебя так удивляет, Благородство?       — Я не думал, что у вас бывает... — Дилюк сглатывает, подбирая нужные слова, — бывает разделение по крови.       — А почему нет? — вопросительно поднимает брови Кэйа, отбрасывая ладонью чёлку назад, чуть задев тонкие ленты глазной повязки. — Оно у всех есть. У нас тоже — сила передаётся или по одной линии рода, или сразу по двум, сливаясь в твоём теле и приходя к гармонии. Моя мать — потомственная ведьма, отец — обычный человек.       Дилюк зябко вздрагивает, возвращаясь к одному и тому же вопросу: какой силой нужно обладать, чтобы к рукам так и льнула послушным псом клубящаяся тьма, тем более, если Кэйа — полукровка?       — Она тоже была ведьмой Запретного леса?       — Нет, — щурится Кэйа, — она до самой смерти жила в столице, — он слабо улыбается, и, вздохнув, прикрывает глаз — тень от густых ресниц падает на бронзу щеки, — и отказалась от использования своего дара во имя чистой и крепкой.       На последних словах начинает сочиться яд — и его едкость капает на дерево пола шипящей кислотой. Дилюк поджимает губы, не находя подходящих слов, но нужны ли они Кэйе вообще? Он из тех людей, которые намного больше ценят тишину и заложенную в неё мощь, раздражаясь с пустоты вылетающих изо рта слов и не находя в них нужную концентрацию искренности. Или, может быть, не умея им доверять — привыкший во всём полагаться только и только на себя, на свою магию, на своё нечеловеческое чутьё, питающее каждую клетку тела.       Жертва его матери в отказе от потусторонней силы — это ли не проявление нужной человечности? Значит, и ведьмы способны на самую чистую и преданную любовь, кладя самих себя на жертвенный алтарь, отрекаясь от части своей части во имя другого человека, не способного до конца смириться с соседствующей дьявольщиной?       Она мертва — может быть, даже сожжена на одном из костров на площади.       У Кэйи такая сильная привязанность к своей семье, и от этого почему-то становится до неприятного тоскливо. Наверное, всё из-за того, что самому Дилюку это знакомо, и сейчас он ощущает что-то до скрипа понятное, срывающее корки с собственных душевных ран.       У Кэйи в глазах — пылающая ненависть, осевшая алой пылью. Он живёт в лесу, плюясь на людей, на столицу, на всё широко раскинувшееся королевство, общаясь только с нечистой силой, становясь её господином и хозяином, но человек внутри него не спит — он закован в прочную клетку, ключ от которой давно утерян или уничтожен специально. Но в собственной памяти всплывает то, как он опускается перед плачущей женщиной на одно колено, беря её маленькие ладошки в свои, и говорит так вкрадчиво и низко, так крушаще кости чувственно.       — Для того, — голос Дилюка сипит, — кто так ненавидит королевство, ты слишком много думаешь о его людях и его проблемах.       — А кто сказал, что я ненавижу королевство?       — А разве нет?       — Я ненавижу нашу власть, — мотает головой Кэйа, уставившись на небольшой серебряный крестик, инкрустированный архиумом. — Действующего магистра и её уважаемого мужа в отставке, святых отцов, которые только таковыми зовутся, а на деле грешнее самых отпетых преступников. Короля. Я ненавижу их, но сама Каэнри'а всегда занимала в моём сердце отдельное место. Архиум, — ловко меняет тему, — не более, чем красивый камень — все его виды, ныне известные. Токсичный, но прекрасный, — соцветия взошедшей после дождя радуги, — но алхимики вместо того, чтобы пытаться сделать руду безопаснее, смешали друг с другом, открыв её чудесные свойства в пагубном влиянии на магию. Эта штука, — кивает на маленький камушек, — ужасно фонит. Не скажу, что это больно, но неприятно.       Джинн специально отдала крестик Дилюку, чтобы он мог защищаться от Кэйи?       Но правильно ли это?       Правильно ли вредить тому, кто помогает ему?       — Я избавлюсь от камня.       Кэйа недоверчиво хмыкает.       — И с чего такие жертвы, Благородство?       — Не хочу слышать твои тяжёлые вздохи и причитания, — пожимает плечами Дилюк, поймав мимолётную тень улыбки, скользнувшей змеёй на пухлых губах Кэйи.        Чуть позже Кэйа уходит, сославшись на то, что у него есть одно важное дело в лесу, оставляя Дилюка в тишине одиночества. Лишь слабое посвистывание ветра снаружи становится спутником и другом, хитро стучащимся в окна, словно прося впустить.       Чувствуется простор и свобода — не скованность страхом и ощущением, что кто-то бродит за спиной, наступая на скрипучий пол, вдавливая половицы, пока тени скалятся в такт невидимым шагам.       Дилюк со вздохом осматривается, замечая вновь начавшийся беспорядок — и валяющиеся тут и там мотки трав, и книги в разных углах комнаты, будто Кэйа толком-то и не знает такое слово, как «уборка», занимаясь этим только по каким-то праздникам. Последний раз — Самайн. Что-то подсказывает Дилюку: дом был вылизан с такой особой тщательностью только из-за немого ужина с близкими, с теми, кто уже ушёл, но заглянул лишь на один вечер, пока истончившаяся завеса между мирами позволяет ступить на земли живых, почувствовав её вибрации и услышать людской гомон.       Он и сам не силён в таких делах, как уборка и готовка, — всю жизнь этим занимались слуги, освобождая от ручного труда и давая возможность потратить это время на что-то другое. Но, наверное, если Дилюк какое-то время будет тут жить, то и надо соблюдать хоть какой-то порядок. А не заваливаться в... во всяких ведьминых приблудах с головой, пытаясь отыскать одну-единственную убогую свечку (Кэйа пробегал весь вчерашний вечер в её поисках, перерыл половину дома, чтобы найти тонкую полосу застывшего воска с обугленным фитилём под своими травами).       У Кэйи будто похожее отношение — словно кто-то за него всю жизнь делал домашние дела, и он, привыкший к такому, забывает вовремя наводить необходимые порядки. Но разве его нечисть не верно служит, не выполняет прихоти? Разве он не может заставить её делать и подобные дела?       Тихо напевая под нос, Дилюк крутится по кухне, собирая травы, смотря, какие похожи друг на друга, и укладывая их в аккуратные стопки, как делал сам Кэйа в канун Самайна. Смахивает найденной тряпкой мелкий мусор в пустое мусорное ведро, от которого уже давно не пахнет металлом засохшей крови и пропитанными алым бинтами. Дилюк не знает, использовал ли Кэйа и правда его кровь для скрепления клятвы, или это было не более, чем устрашающим фактором. Он укладывает раскатившееся обилие свечек в верхний ящик, усмехаясь — в нём и правда лежит чёртово кресало.       Не будь Дилюк самим собой — давно бы поджёг весь дом, превращая его в черноту рассыпающегося угля, марающего руки.       Но Дилюк — это Дилюк, и его благородство (он усмехается) берёт верх.       Взмокшая чёлка липнет ко лбу. Он убирает её наверх ладонью, поправляя синеву шёлковой ленты, обхватывающей тугим узлом пышную копну длинного низкого хвоста. Её концы теряются в растекающемся по спине жидком пламени; всплывают иногда, размешивая глубокую медь темнотой кобальта, будто само морское дно поднимается наверх, меняет ландшафт — и земные трещины становятся сильнее, расходятся, образуя дыры в земной материи.       За окнами начинается снег. Крупные хлопья падают с хмурого неба, укладываются на землю. Покрывают её тонким белоснежным покрывалом, утепляя раздетые деревья, услужливо подставляющие свои раскидистые ветви. Ловят мимолётную прохладу липких снежинок, погибающих в теплоте — будто играющие дети, каждый раз открывающие рты и высовывающие языки.       И тени наползают сильнее, пожирают землю, предсказывая заканчивающийся день. Предупреждая, что совсем скоро падёт ночная темнота, выпускающая из своего чрева невидимых тварей, таящихся в стороне, наблюдающих внимательно и ждущих, когда можно будет вцепиться в человеческую спину. Кэйи нет до сих пор — это странно, он ведь говорил, что будет отсутствовать совсем недолго.       Кэйа — ведьма Запретного леса с бурлящей в венах магией, что с ним может случиться?       Если он пошёл за границу?       Если его схватили?       Дилюк раздражённо дёргает плечом. Ещё не хватало волноваться и переживать об этом посланнике самого дьявола.       Невольно разминая больное запястье, он цыкает. Нужно раздобыть какую-то ветку и посвящать хотя бы час тренировкам, чтобы не терять форму. Не забывать, каково это, держать в руках тяжесть выкованного искусным кузнецом меча, служащим верным спутником и всегда гордо висящем на поясе.       Со стороны входной двери слышится шорох; Дилюк невольно вздрагивает, стремительно пересекая всю комнату, выглядывая в крошечный коридор. И, видя лохматую рыжую голову, на чьей макушке забавно дёргаются лисьи уши, остро реагирующие на каждый звук, хмурится сильнее. Разве Кэйа не говорил впускать его только в случае, если лиса будет при смерти и истекать на пороге кровью?..       Аякс мотает по-звериному головой, смахивая с яркой рыжины белые хлопья. Снежинки приклеиваются к чёрным кисточкам на кажущихся мягкими ушах, покрывают пушистый хвост, богатый мех которого он усиленно отряхивает — и недовольно поджимает губы, понимая, что шерсть успевает намокнуть, проносясь по телу слабыми холодными укусами.       — Привет, Благородство, — нахально улыбается, и, скинув кожаные сапоги, проходит на кухню, словно находится у себя дома.       Дилюк настороженно идёт за ним следом, закинув тряпку, которой протирал пыль, на плечо.       — И что ты тут делаешь? — скрещивает руки на груди.       Аякс удивлённо оборачивается, несколько раз проходя по его фигуре внимательным взглядом.       — Не буду говорить, что ты сейчас до отвратительного на него похож.       — Но ты сказал.       — Ага, — скалится, — не прошу прощения. Так где, говоришь, вторая половина моего зелья?       — Я тебе вообще ничего не говорю, — Дилюк напряжённо щурится, — и разве это не Кэйа должен тебе его отдать?       Аякс закатывает глаза. Махнув хвостом, он плюхается на тихо проскрипевший стул, опираясь спиной на резную спинку.       — Ну, — вытягивает перед собой руки, сжав и разжав пальцы, словно и правда потягивающееся лесное животное; острые когти тихо царапают столешницу, — когда он обещал мне тебя, то сказал, что и ты тоже можешь его отдать.       Кэйа — что?       Дилюк изумлённо распахивает глаза.       — Он что?       Аякс щурится. Его зрачки сужаются сильнее, а хитрая ухмылка прорезается на слегка искусанных и покрасневших губах.       — Пообещал тебя мне, — делает паузу, будто притаившийся охотник, готовый зубами вцепиться в ничего не подозревающую мышь.       Дилюк вздрагивает, пытаясь осмыслить чужие слова — в смысле Кэйа пообещал его лисе? Не может же быть, что всё, что пытался он так усиленно отрицать, окажется правдой?       — Расслабься, — громкий выдох. — Кэйа сказал, что я смогу сразиться с тобой. На мечах. Спарринг.       Дилюк вздрагивает ещё раз.       — Давай зелье и я пойду уже.       Ноги становятся словно ватными, но он, сглотнув ставшую вязкой слюну, добирается до небольших шкафчиков, отодвигая один. Ровно поставленные бутыльки тихо звякают при случайном соприкосновении. Внутри прозрачного стекла плещется густоватая жидкость привычного цвета молотой травы — только несколько жёлтых крапинок всплывают на поверхность, плавно меняя оттенок.       Правильно ли будет отдать бутыль? Пусть Кэйа и готовил зелье специально для Аякса, обещая её после того, как тот выполнит необходимые для этого требования, но может ли это сделать Дилюк без ведома ведьмы? Что, если лиса — воплощение опасной грации и хитрости, — ловко идёт на обман, путая выложенные карты?       И правильно ли ему, рыцарю ордена, своими руками — буквально, — пропускать лесную тварь в крепкие стены Мондштадта, где она умело сольётся с толпой горожан, словно хамелеоны из далёких тропических земель и притворится снова человеком, набрасывая на себя чужую личину? Ведь если что-то с кем-то случится, то будет виновен именно Дилюк.       Господи, он будет вечность гореть в адском пламени.       Но это зелье — сделка. Сохранность и невредимость Джинн в обмен на колдовскую жижу, и первая часть исправно выполнена: с её головы не слетел ни один сверкающий ярким дневным солнцем волос. Нарушать договорённости — тоже не по чести.       И куда унесло эту чёртову ведьму в час острой нужды?       — Случайно не знаешь, где Кэйа? — спрашивает Дилюк, протягивая с сомнением бутыль.       — Случайно знаю, — незамедлительно отзывается Аякс, аккуратно забирая зелье из чужих рук. Когти проезжаются по звякнувшему стеклу, словно пытаются оставить царапины, но он с интересом мотает бутылёк перед своими глазами, завороженно смотря на то, как жидкость плавно меняет цвет с густоты лесной зелени на ядовитую яркость.       — И где?       — Пошли, — Аякс кивает головой в сторону двери, — покажу, Благородство, — ехидная усмешка и лисий оскал. — Если ты, конечно, не боишься, что утащу в свою нору и сожру.       Дилюк с новой волной сомнения смотрит в чужую спину, невольно цепляясь взглядом за хвост — и за искажающиеся тени, пошедшие под лисьими ногами кривыми линиями. Ломанными, извивающимися, будто звонко-звонко хохоча, надрывая наполненные человеческими душами животы. Словно лиса специально зазывает его в своё логово, где сожрёт, обглодав все кости. Возможно, желание узнать, где пропадает Кэйа, пересиливает — простое любопытство и не более. Только из-за этого Дилюк, шумно задвинув открытый шкафчик, выходит в коридор следом и хватает с вешалки зимнюю накидку.       Снег приятно скрипит под весом, ноги оставляют точные следы от обуви, которые быстро стирают опускающиеся хлопья. Они ложатся на наброшенный капюшон, оседают на плечах; идущий впереди Аякс забавно дёргает ушами, смахивая густые слипшиеся снежинки, машет недовольно хвостом, фырчит.       Сгустившийся мороз трогает щёки — тянет за них, покусывает едва заметно. Руки касаются голых веток, отодвигая их в сторону, чтобы пройти — ступить в самую пасть леса, вдохнуть головокружительный аромат прохлады, будто воздух ядовит. Густота давит на плечи, ложится тяжёлым покрывалом вместе со снежинками, сверкающими на чёрной тёплой ткани плаща, слабо пахнущего пряностью трав. Закатное солнце играется с серебром вышивки, идущей вертлявыми узорами, спускающимися от подбитого тёплым мехом капюшона до глубоких карманов, в которых приятно греть озябшие и покрасневшие руки.       Конец ноября царапается дикой кошкой, тихо урчащей на ухо. Аякс медленно ведёт всё дальше в лес, ловко огибая деревья — его уши коротко дёргаются, реагируя на шумные и тяжёлые шаги Дилюка. Он наслаждается холодом — подставляет исцелованные солнцем щёки под падающие хлопья, мотает головой, стряхивая с густой и слегка запутанной копны волос.       Если эта лиса ему лжёт и ведёт в свою ловушку, то Дилюк будет сражаться, как и подобает благородному мужу, до своего самого последнего вздоха. Со всей честью и достоинством, что у него ещё остаются, растекаясь внутри вместе с жгучим интересом и скручивающей тревогой. Липкие взгляды, падающие на него со всех сторон, больше так сильно, как в первые дни, не тревожат — то ли Дилюк привыкает, не так остро обращая на это внимание, то ли какой-то частью себя верит в то, что его не тронут. А кулон с темнотой сверкающего сапфира, запертого в золотой ловушке, будто бы нагревается, соприкасаясь с жаром кожи на груди под слоями одежд.       Впереди слышится тонкий девичий смех, раздающийся по лесу звонкой трелью маленьких колокольчиков. Аякс усмехается чему-то, пригибается, плавно проходя под крупной веткой, которую не получится отодвинуть. Дилюк тихо кряхтит, присаживаясь, а под коленом начинают неприятно ныть ещё не до конца восстановившиеся связки, накрытые рваным шрамом. Девичьи голоса с каждым шагом становятся всё ближе, а из-за деревьев показывается клочок блестящего в последних лучах озера. Оно ловит на спокойной водной поверхности дымчатые блики, сверкая, словно солнце светит на открывшуюся королевскую сокровищницу, полную поражающих воображение богатств.       Дилюк с тихим шорохом отодвигает очередные ветви, уже занося ногу, чтобы выйти из лесной чащи к ослепительной красоте, но Аякс ловит за плащ на спине, несильно дёргая на себя. Дилюк удивлённо оборачивается через плечо, вставая на обе ноги и ловя хитрый-хитрый взгляд — озорной и смеющийся.       — Гляди туда, — тихо шепчет и указательным пальцем тыкает куда-то Дилюку за спину.       Не вонзит ли хитрая лиса ему сейчас нож в доверчиво подставленную спину?       Дилюк сжимает зубы. Его взгляд упрямо впивается в чуть сузившиеся зрачки, плавающие в голубой чистоте, очерчивает острый коготь, наконец оборачиваясь в указанном направлении. Дыхание перехватывает, будто хватают за шею, сжимая сильной рукой.       Дилюк смотрит.       На трёх смеющихся дев, кружащихся в танце — они, одетые только в полупрозрачные повязки, звонко хохочут. Склоняют головы, говорят-говорят-говорят, будто щебечут утренние птицы. Бледную кожу трогает охра яркого заката, оставляет на таких же белых, как сам снег, волосах, алые крапинки, будто возложенные на голову цветочные венки, а жабры увлекающей причудой виднеются на тонких — лебединых — шеях.       Они кружат, увлекая за собой — Кэйа улыбается, поддаваясь на немые уговоры. Темнота волос, завязанных в высокий хвост, стекает по плечам и мажет в случайности по нежности девственной кожи одной из дев, будто горный ручей, бегущий по заснеженному склону высокой горы — пробивающиеся водные источники Драконьего хребта. Кэйа смеётся вместе с ними, умело замешивая бархат низкого голоса с высокой трелью, как замешивает свои травяные отвары, полные лечебной горечи.       Его накидка чёрной кляксой валяется чуть поодаль, брошенная на большой камень, который облизывают капли озерной воды, уносимые шаловливым ветром.       Расстёгнутый обсидиан рубахи слегка обнажает одно плечо, съехав от быстрых и хаотичных движений; рукава-фонарики подлетают с каждым грациозным и плавным взмахом ладоней. Кэйа кружится вместе со счастливыми нимфами, по чьим ещё влажным волосам стекает прохлада воды, впитываясь в тонкую ткань, едва-едва прикрывающую упругие ягодицы — Дилюк, слабо кашлянув, старается отвернуться, но не может, словно намертво прилипнув взглядом к довольному Кэйе, на котором нет привычной повязки.       Нимфа тянется к его лицу, встаёт на самые цыпочки, тонкими пальцами касается морской глубины волос, пропуская сквозь, убирает за ухо — и вновь начинает смеяться вместе с сёстрами. Короткие пряди падают обратно, выскальзывают и чуть топорщатся, а его глаза игриво щурятся — бездонная синева, заключённая в кобальтовую синь, и золотой янтарь, прочно объятый ночной темнотой.       Внутри что-то переворачивается, сворачивается в клубок, в горле пересыхает — Дилюк пытается сглотнуть, но выходит сипло выдохнуть прозрачный пар изо рта, утянутый высоко в небо, растворяясь среди лесной гущи.       Снег падает на головы — у Кэйи краснеют от мороза щёки, и сам он дышит пушистыми облаками, переступая в простом танце с ноги на ногу. Седые пряди окрашиваются таким же белым, словно это и не мёртвая серость вовсе, а чистота только отполированного серебра.       У второй нимфы драгоценными камнями блестят чешуйки на плечах, потянувшись тонкими дорожками к бледным щекам, украшая их вместо живости румянца. Она ныряет под перепончатую ладонь одной из сестёр, оказываясь рядом с Кэйей — заглядывает ему в лицо, щебечет-щебечет-щебечет, плавно изгибаясь телом, будто плывёт, не танцует, ступая босыми ногами по заснеженной земле.       Кэйа подхватывает её за тонкую руку, аккуратно держа тонущую в своей ладонь. Помогает нимфе прокрутиться вокруг себя — в белоснежных волосах блестят украшения, — она прикрывает глаза, широко улыбаясь.       Внимательный карминовый взгляд прочно прикован лишь к Кэйе, на губах которого ярким летним цветком распускаются новые улыбки.       Дилюк должен отвернуться, но продолжает смотреть, будто одурманенный дьявольской магией.       Он грешен.       Боже, как же он грешен.