Рассыпаясь звёздным пеплом

      Дилюк ожидает худшего.       Но ночь проходит даже слишком спокойно — сначала он долго ворочается и не может уснуть (пару раз начав из-за этого цапаться с Кэйей), но затем сон наваливается настолько стремительно, что Дилюк даже не замечает, как глаза сами закрываются.       Ему снится густота лесной чащи — и её забивающий дыхание аромат, нагло просачивающийся прямо в самые лёгкие, оседает там, въедается. Будто его кожа покроется мховой шапкой — сочной и мягкой, — выжигая на теле новые метки — и они невидимы обычному человеческому глазу, колдовские происки. Лес метит собой, лес захватывает — затягивается вокруг рук и ног мощными корнями, не давая двинуться с места, не позволяя уйти, покинуть проклятые границы, ведь Лес ошибок не прощает. Он помнит всё, помнит каждую душу, нарушившую наказы предков и перешедшую тонкую границу — едва заметную, будто специально расставленная ловушка.       Кэйа засыпает первым. Обволакивающая свежесть, будто спустившаяся щиплющими морозами Драконьего хребта и его белоснежными равнинами, подёрнутыми вечными туманами, густо клубящимися над чистой водой протекающих рек; и пряность свежей травы — ещё совсем зелёной и молодой, только-только вылезшей из-под земли, родившейся. Он замирает, зарывшись в одеяло с носом, дышит медленно-медленно, словно тяжелобольной или тот, кто находится совсем на грани. Неужели настолько вымотался, сотворяя свои дьявольские ритуалы, отдал нечистой силе столько собственных сил?       Кэйа — загадки самого мироздания, тщательно запертые замки, ключи от которых уже слишком давно утеряны и уничтожены, превращены в ржавую пыль, развеянную по ветру — она оседает на земле, на траве, на трепещущих листьях. Где-то глубоко внутри у него горит что-то простое и человечное, спрятанное так тщательно-тщательно, окружённое ещё более крепкими стенами, чем сам Мондштадт. И он так горячо дорожит своей семьёй и соединяющими их узами, пусть и не говорит об этом прямо — это же, в конце концов, Кэйа, он и не скажет ни за что. Но и Дилюк не глупец, не умеющий читать людские чувства, которые лежат на самой поверхности.       Но кто всё же посмел напасть на него со спины? И нанести достаточно серьёзное ранение — Дилюк готов отдать собственную руку на отсечение, если ошибётся, сказав, что после таких ран часто теряют способность ходить на своих двух. Везёт единицам, когда тяжёлое лезвие меча проходит по касательной, режет кожу, рвёт тугие мышцы, и не задевает хрупкость позвоночника. Может, у Кэйи просто с рождения за плечами большой запас удачи, а, может, воспользовался своими ведьмовскими штуками. Кто их, в конце концов, знает, этих ведьм — и какие фокусы у них запрятаны в широких рукавах-фонариках, взлетающих, как птичьи крылья, которые вот-вот поднимут тяжёлое тело в небо.       Дилюк борется. В первую очередь — сам с собой. С одной стороны, всё, что сегодня было — ужасная чернота адского пламени и, наверное, ни одна исповедь уже не отмоет его душу от страшного ведовского греха. С другой стороны, — они ничего страшного и не делали, лишь помогли затерявшейся между миров душе обрести покой, как и его горюющей матери, что выплакала со дня смерти единственного и любимого сына все глаза. Но ещё больше Дилюк не хочет лицемерить — он человек честный.       Если Кэйа будет творить на его глазах что-то непоправимое, идущее против совершенно всякой морали — Дилюк признает, что это неправильно, скривится в отвращении, напомнив лишний раз, что за такое вечность гореть в адском котле — и такое не сумеет очистить никакой костёр, на которых сжигают ведьм и им подобных.       Но когда Кэйа расслаблен, погружённый в глубокий сон, будто само вечное забвение, а хищность сползает с острых скул, Дилюк видит лишь закованного в стальной кокон юнца. Кэйа забавно морщит нос во сне, пытаясь закутаться в одеяло сильнее, слиться с ним.       Дилюк случайно сталкивается с чужими ногами, вздрагивая от того, насколько они ледяные — могильная стужа; и, поколебавшись, двигается всем телом назад до тех пор, пока не упирается своей спиной в его, только на этот раз никто не отстраняется. Дилюк делится своим жаром, слабо вздрагивая от резко пробирающей собственное тело холодной дрожи, но через небольшое количество времени Кэйа расслабляется окончательно, застывая — его дыхание полностью выравнивается.       Медные пряди смешиваются с морской глубиной, как попавшая в воду кровь.       Но затем и сам Дилюк не замечает, как его хватает в свой плен крепкий сон. Уже утром, проснувшись от шаловливых солнечных лучей, назойливо лезущих в глаза, он понимает, что за всю ночь никто из них так и не пошевелился.       И оба делают вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Во сне кто-то задел другого — это естественно. В этом нет ни капли удивительного.       Кэйа лишь кусает губы, привычно огрызается, застёгивая на крепкой груди мелкие пуговки рубахи — днём его кожа выглядит как разлитая теплота бронзы; а затем, перехватывая волосы лентой, как обычно завязанной бантом, хватает свой плащ, набрасывая на плечи по пути к выходу.       — Ты всегда можешь остаться, Благородство, — фыркает он, смотря на задумавшегося Дилюка.       Знает ведь, что не может.       Дилюк сжимает крепко зубы, глядит в ответ со злобным прищуром, давя в себе вспыхнувшее желание ответить, и выходит следом.       От завтрака оба отказываются, не желая стеснять и обременять гостеприимную хозяйку. Кэйа ещё раз спрашивает, всё ли она запомнила, получая согласный кивок и проклюнувшуюся на искусанных тонких губах благодарную улыбку.       Взгляды выглянувших ранним утром жителей такие же липкие, как и взгляды невидимой нечисти в лесу. Они смотрят внимательно, заточенными стрелами впиваясь в спины; морщат носы — Кэйа никак не реагирует, будто вокруг него литой защитный купол, отражающий каждый пренебрежительный хмык, летящий точно в свою цель и рикошетом ударяя по лбу того, кто его отправляет. Взошедшее высоко в небо солнце успевает разогнать последние следы, оставшиеся от ярких цветов алого рассвета; висит жёлтым диском над головой, бросая на кожу игривые полупрозрачные лучи, пригревающие совсем немного, чуть-чуть. Скопившийся за ночь мороз ловко гуляет между домами, стучит любопытно в окна, рисуя студёным дыханием первые витиеватые узоры, начавшие постепенно исчезать, испаряться привидевшимся миражом.       — Но тебя всё равно тут не особо-то и жалуют, — замечает вслух Дилюк.       Кэйа цыкает.       — Ты не поверишь, сколько тут лицемеров, — пожимает плечами, — и сколько людей отсюда родом просили меня навести на кого-нибудь порчу или сделать приворот.       — И ты, конечно же, не отказывался?       — И я, конечно же, не отказывался, — спокойно подтверждает Кэйа, — мне за это платят, в конце-то концов. Не делай такое лицо, Благородство, даже мне нужно на что-то жить — еда и одежда не растут в лесу, как грибы по осени. Самое забавное в том, что спросишь кого-нибудь из тех, кто обращался ко мне — начнут плеваться и клясть на чём стоит белый свет, но ни за что не признаются в своей грешности. И будут до конца своих дней трястись, чтобы их маленький постыдный секрет никто не узнал.       Перед тем, как ступить на территорию начинающегося леса — ещё совсем редкого и свободного, не страшного, — Дилюк оборачивается через плечо, глядя на удаляющиеся простые домишки, лишённые богатств и всяких изысков, а затем — на высокие шпили королевского дворца, виднеющиеся за Спрингвейлом. Они растут будто прямо из самого сердца Мондштадта, пронзают его насквозь, нанизывая — чтобы билось дальше, но не могло больше вырваться.       Мондштадт — город торговли и свободных ветров, каэнрийская гордость.       Если Дилюку не изменяет память, совсем скоро дворец устраивает огромное празднество, на котором Его Величество король официально представит второго принца, на чьи плечи ляжет тяжёлая мантия правления, а волосы прижмёт золотой короной. Дилюк, как один из капитанов рыцарей, должен был патрулировать улицы города с самого раннего утра, задерживая каждого нарушителя, желающего испортить значимый для всего государства день.       Говорят, у нынешнего короля было два сына, но первый сгинул давным-давно — и этого уже никто не помнит, не вспоминает, вычёркивая напрочь из своих умов и сердец покойного наследника.       Он мотает головой.       Это дело и правда совсем давно минувших дней — и нечего про это даже думать. Нет разницы, на голову какого венценосного сына возложат сияющую драгоценными камнями корону. Важно лишь то, каким правителем для своего народа он станет в будущем — если будет таким же благородным, как и его отец, Дилюк останется спокоен. И за мир в стране, и за саму страну — просто будет и дальше верить короне, продолжая сражаться за её честь, верно служить до своего последнего вздоха.       Лес поглощает их, заглатывает его запретная часть, словно открыв у самой границы огромную пасть, в которую они с Кэйей ступают. За спинами смеркается, стоит ей захлопнуться острым охотничьим капканом, поймавшим в свои тиски невнимательную и глупую дичь, переламывая хрупкие кости лапы, дробя их, разрывая кожу.       Дверь дома оказывается слегка приоткрытой. Кэйа недобро щурит глаз, напрягшись; сжимает руку в кулак, бросив на Дилюка испытывающий взгляд. Он берётся за ручку, резко дёргая на себя — легко поддаётся, отворяется с привычным поскрипыванием, как висящие колокольчики, привезённые из-за моря и начавшие тонко перезванивать, оповещая хозяев о новом посетителе.       На кухне обнаруживается скучающий юнец — большие голубые озёра внимательных глаз, цепляющихся сначала за фигуру недовольного Кэйи, развязывающего тесёмки на своём плаще, а затем за замершего в удивлении Дилюка. Чёрные уши коротко дёргаются на макушке, невольно прижимаясь к голове — пушистые кисточки тонут в непослушной рыжей копне коротких волос.       Кэйа морщит нос, с небрежностью кидая черноту плаща на табурет.       — И что ты тут забыл в такое время? — на выдохе спрашивает, скрещивая руки на груди.       — А ты всё продолжаешь носить эту идиотскую повязку? — игнорируя вопрос, он задумчиво скользит взглядом по гладкой ткани, скрывающей правый глаз.       И правда. Дилюк помнит, что на ночь Кэйа её снимал, но что прячет — так и не сумел разглядеть, больше удивлённый косым шрамом, растянувшимся на пояснице.       — Не твоё дело, — огрызается. — У тебя минута, чтобы ответить на мой вопрос.       Юнец громко цокает, закатывая чистую синеву глаз; выглянувший рыжий хвост — солнечные мазки, — покачивается в разные стороны, как неторопливый маятник, призванный успокоить, внести в душу потерянную гармонию. Дилюк сглатывает ком, вставший в пересохшем горле — это случайно не тот самый, кто приходил сюда, когда он только попал в ведьмины руки? Не тот, кто был тут и после, громко смеясь за дверью, вдыхая полной грудью осенний лесной воздух?       А тени изгибаются снова — они падают на тёмное дерево прохладного пола, скалят пасти, полные острых клыков, и обнажают опасную звериную натуру. Танцуют, переплетаясь друг с другом, чтобы сломаться с треском костей, срастись заново во что-то неведомое и новое — уродливые химеры.       — Да вот, проходил с утра недалеко от столичных ворот, — издалека начинает он, с громким чмоком втянув внутренние стороны щёк, — и слышал интересные беседы. Поговаривают, — наконец плавно сводит свой обманчиво беспечный взгляд с Кэйи, впиваясь в Дилюка, будто острыми лисьими когтями, поймавшими жирную мышь, — видели вчера человека с горящим пламенем в волосах, — опасная ухмылка, обнажающая остроту нечеловеческих клыков, — бродил себе по Спрингвейлу.       Сердце громко ухает; замирает, чтобы повалиться в следующее мгновение камнем вниз, уходя в самые-самые пятки.       — И ты ворвался в мой дом только из-за этого? — вопросительно поднимает бровь Кэйа, привалившись плечом к дверному косяку.       — А тебе это разве не интересно? — скалится. — Или, например, — он щурится, смотря Дилюку прямо в глаза с искрящим на сапфировой радужке весельем, — тебе?       Лисий хвост мажет по стулу — лоснящаяся закатом шерсть блестит, ловя проникающее сквозь окно сзади солнце, — игриво задевает кончиком белой кисточки ножку стола, и падает обратно, чтобы ловко вынырнуть с другой стороны.       Верить нечисти нельзя, она обманывает и путает, чтобы заполучить человеческую душу, утащить её на самое дно, с которого невозможно выбраться. Она сожрёт, напитается, бросив костями где-нибудь в лесу, но у Кэйи между бровей появляется задумчивая морщинка — он, не моргая, глядит в сторону, ничего не говоря, давая тишине обернуться вокруг шеи холодными осьминожьими щупальцами.       Дилюк сжимает руки в кулаки до тех пор, пока побелевшие костяшки не начинает тянуть, а повреждённое запястье — простреливать колющей болью от напряжения.       Лисий взгляд — хитрые прищуры и коварные ухмылки, острые клыки во рту; зрачки то сужаются, то вновь расширяются, затапливая чернотой чистоту озёрной голубизны.       Разве это не про него говорил тогда Кэйа?       Можно ли хоть на мгновение поверить в слова этой лесной твари и не угодить в хитрую ловушку?       Золотой кулон будто тонко вибрирует, по-прежнему вися на шее.       — Что ты знаешь? — всё же спрашивает Дилюк, скрещивая руки на груди.       Лиса, встрепенувшись, облизывает розовые губы, кажущиеся алыми-алыми, словно измазанными в крови.       — Да так, — пожимает он плечами, тряхнув головой — копна яркой меди рассыпается, залезает короткими прядками на исцелованные солнцем щёки, — подслушал случайно разговор пары рыцарей. Говорили, что этого не может быть — капитан Рагнвиндр сгинул и после него не осталось ни крошечного куска, — снова скалится, — только уходящий кровавый след вглубь Запретного леса, слизанный голодными чертями. Говорили, что это наверняка нелепица — не может же мертвец восстать из своей могилы? Или лесная ведьма вновь наводит мор на люд, пугает?       Кэйа раздражённо дёргает верхней губой.       — Аякс, — почти шипит он, сверкая алым пламенем в глазах.       — Кэйа, — елейно отвечает, словно совсем не боится ведьминого гнева, способного обрушиться на голову.       — Нагнетаешь.       — Неа, — мотает головой, — зачем мне? Или, постой, — он подпирает подбородок ладонями, — ты просто хочешь знать, не говорили ли что-то о тебе? Можешь расслабиться, — машет ладонью, — ни одного слова. Наверное, если бы кто-то узнал, что ты шатаешься по Спрингвейлу, там бы уже давно жили гвардейцы с дровами и горящими факелами наперевес.       — А чего сразу не с вилами? — Кэйа приподнимает вопросительно бровь, и, подтянув носком к себе стул, с тихим стоном на нём растекается. Он шумно сглатывает; смотрит сначала на стоящего Дилюка, а затем на свободное место. — А ты, Благородство, нашёл в ногах правду? Или это у вас такие рыцарские тренировки?       Аякс давится смешком.       — Кэйа-Кэйа, — нараспев произносит он, — а лес-то слухами полнится.       — Тогда можешь передать каждому, кто открывает рот, что их языки станут намного короче.       — Каждому пасть не закрыть, тебе ли не знать, — разводит руками.              А перед тем, как уходить, Аякс будто специально мажет по стене пушистым хвостом. Кэйа, поднявшийся со своего нагретого места за ним следом, только коротко цыкает:       — У меня всё под контролем.       — Раз сама ведьма так говорит, — деланно соглашается, и, звонко рассмеявшись, прикрикивает: — Ещё увидимся, — снова смешок, — Благородство.       Дилюк резко вздрагивает — как он только что его назвал?..       Кэйа вызывается выйти с лисой на улицу — входная дверь снова скрипит, а снаружи слышатся приглушённые голоса, но Дилюк не вслушивается в слова, погружаясь в собственный разум. Тело бьёт короткой цепью дрожи — вздрагивает, передёрнув плечами. Перед глазами — лисьи оскалы, растекающиеся в звоне юношеского голоса — задорного, боевого, — и шевелящиеся тени под ногами, оживающие, наполняющиеся собственным умом.       Он делает глубокий вздох, пытаясь успокоить начинающуюся бурю внутри себя. Если его действительно кто-то видел — это проблема. Даже если они и будут считать, что или привиделось — чёрт попутал, — или обознались, то это всё равно разнесётся по ордену недобрыми слухами, которые так или иначе дойдут до самого Эроха, посеявшего семя смуты. Значит, Дилюк вынужден оставаться тут, не рыпаясь и даже не помышляя о том, чтобы вернуться — у него ни плана, как и что сделать, ни дома, куда можно вернуться, чтобы не попасться самому и не привести беду на головы своих людей.       Нужно как-то связаться с Джинн. Дилюк знает, что она не станет сомневаться в нём, пусть вокруг и ходят самые отвратительные и мерзкие говоры о предательстве; и знает, что ей можно доверять в любой ситуации, даже в той, в которой он оказывается сейчас.       Но как до неё добраться? Прийти в орден нельзя, как и нельзя выцепить на рынке какого-нибудь мальчишку, который за пару увесистых монет в своей грязной ладошке сделает что просят, и передать письмо в орден с ним — подставить и ребёнка, и себя. То же самое касается того, если послать кого-то в её поместье.       Кэйа возвращается с тяжёлым вздохом. Он шмыгает покрасневшим на холоде носом, усаживаясь обратно за стол прямо на свою накидку, так и оставленную в доме — от него исходит ноябрьский мороз, начало зимней стужи.       — Прекрасно, — хмуро выдавливает из себя Дилюк, смиряя севшего напротив Кэйю недовольным взглядом, — теперь что, и твоя лесная тварь будет так меня звать?       — А ты предпочтёшь, если так буду тебя звать только я? Мы уже вышли на уровень милых прозвищ друг к другу?       — Я предпочёл бы быть названным по имени, — он устало трёт переносицу кончиками пальцев, — но тебя, наверное, только могила исправит.       Кэйа кусает нижнюю губу. И, сквозь рвущиеся смешки, говорит:       — Или сотни лет жизни.       Дилюк не отвечает, только сильнее сжимает зубы. Кэйа привычно язвит, бросается колкими ухмылками, полными затаённой опасности. Это проще — как относиться к Кэйе-лесной-ведьме, Дилюк знает: избегать близкого контакта, ставить под сомнение каждое слово, не терять бдительности, ведь ведьмы — та же нечисть, что носит растущие из копчиков звериные хвосты, та же нечисть, что невидима глазу, но обитает вокруг, вьётся чёрным дымом у ног, ластясь к хозяйским рукам. Как относиться к Кэйе-человеку, Дилюк, увы, ещё не до конца понимает. По-хорошему надо так же, как и с остальными гражданскими, — с уважением и почтением, если бы в этом не крылось крупное и смердящее колдовством «но».       Много слишком быстро сменяемых граней, изменяющихся. Только Дилюку кажется, что он начинает привыкать к чему-то одному, как Кэйа разворачивается новой стороной — отчасти пугающей, вызывающей массу новых вопросов; разрывающей уже выстроенное мнение, делая в нём крупные дыры, которые потом не получается залатать — края всё равно упорно не сходятся, оставаясь дырами с неизвестными пустотами.       Но именно от Кэйи сейчас зависит его ближайшее будущее — и эта деталь злит.       — Мне нужно тебя кое о чём попросить, — прокашлявшись, начинает говорить Дилюк.       Кэйа с интересом к нему поворачивается — и подпирает щёку рукой. На дне зрачка — ужасная усталость, будто алый огонь выжигает из него все силы.       — Мне нужно убежище.       — Ого, — удивлённо восклицает Кэйа, — ничего себе, Благородство, — моргает, — вот так да. Умеешь же ты удивлять, — а затем, покачав головой со слабой усмешкой, поднимает взгляд вновь — уже совсем другой, заострившийся, как приставленное лезвие ножа к самому горлу. — Просишь убежища у ведьмы? Какой бес тебя попутал?       — Так вышло, — сквозь сжатые зубы выговаривает Дилюк, будто через силу выплёвывает из себя каждое слово, — что я никак не могу сейчас вернуться. Но мне нужно где-то... где-то проживать. Крыша над головой.       Кэйа ещё раз присвистывает.       — Предлагаешь мне, ведьме, — ещё раз повторяет, — приютить у себя в Запретном лесу человека? А ты высокого о себе мнения, Благородство. И какая же мне выгода с твоего тут проживания?       Дилюк давится воздухом, пытаясь придумать ответ как можно быстрее.       Действительно: какая Кэйе выгода от того, что он тут поселится ещё на какое-то время, уже окрепший от полученных ран? Дилюк — человек честный, с тьмой никогда не путался и не собирается, так что он может предложить ведьме, зовущей себя сыном леса? Только если...       — Душу не отдам.       Кэйа хмыкает и закатывает глаз.       — Да на кой ляд мне твоя душонка? Себе оставь, нужнее будет, — морщит нос. — Для особо... особо церковных повторяю: я не занимаюсь идолопоклонством. Ни мне, ни ему, да будет упомянуто его имя всуе, не нужна твоя душа. Посмотри на мир шире, Благородство. За кого ты меня принимаешь?       Дилюк окатывает его упрямым взглядом с головы до ног.       — За ведьму.       — Ты же умный, давай, заставь наконец работать в своей голове то, что тебе не отбили.       — Кэйа.       — Оставаться-то ты можешь, Бог с тобой, — не желая больше припираться, он задумчиво наклоняет голову к плечу, — при нескольких условиях, — и, не дав Дилюку вставить слово, продолжает. — Будешь отрабатывать жильё помощью. Я не заставлю тебя проводить ведьминскую работу, выдохни, — а взгляд вновь смеющийся-смеющийся, — по дому, мелкие поручения. О, — ударяет кулаком по раскрытой ладони, — могу тебе даже иконку с крестиком достать.       Дилюк с подозрением щурит глаза:       — Ты же в церковь не ходишь?       — Иногда захожу, — пожимает плечами, — но у меня есть неплохие связи.       — И я хочу связаться кое с кем из столицы. Не знаешь способа, как незаметно передать письмо?       — Знаю, — фыркает. — Но я тебе что, посыльный? Личный голубь? Эй, Благородство, это уже не очень благородно вот так вот внаглую пользоваться моей безграничной добротой.       — Нужно передать действующему магистру письмо. Мы старые друзья, и я уверен в ней больше, чем в себе самом. Ты же хочешь побыстрее от меня избавиться? — Дилюк скрещивает руки на груди, чуть покачавшись на скрипнувшем стуле. — Чем быстрее я утрясу некоторые вопросы, тем быстрее смогу вернуться домой. И каждый из нас вернётся к привычному образу жизни.       Взгляд Кэйи — внимательный, цепкий, пристальный, будто он залезает в самую душу, прожигает её насквозь адским пламенем, вспыхнувшим ярко-ярко. Он молчит, ворочая в своей голове мысли, а Дилюк невольно вслушивается в проносящуюся вокруг тишину, воцарившуюся в доме. Больше не скрипят половицы в комнатах, вторя невидимым шагам, кожу не трогает призрачный, могильный холод, скатываясь по напряжённой спине со свежими шрамами, не звенит трогаемая посуда и не шуршат высохшие мотки трав, аккуратно перевязанные холщовыми нитями. И чужого присутствия тоже больше не ощущается — ничто не давит на плечи непонятной тяжестью, не наваливается страхом на спину, ковыряя поджившие коросты, выпуская тёплую кровь, щекочущую бледную кожу. Душа ушла — Беннет, совершенно невинно пострадавший по нелепой случайности, ушёл. Нашёл покой в своём последнем пристанище, куда теперь будет приходить выплакавшая все глаза мать, и наверняка долго сидеть на покосившейся деревянной скамейке, смотря, как перед глазами оживают воспоминания, оживают запахи и голоса.       — Ладно, — неожиданно роняет в затянувшуюся тишину Кэйа, — но, Благородство, пишу я — ты можешь надиктовать. Если ты, конечно, не хочешь, чтобы в случае перехвата письма все и правда узнали, что ты цел и почти уже невредим.       Только Дилюк открывает рот, чтобы сказать хоть что-то, как Кэйа вновь перебивает:       — И, если тебе дорога жизнь, встретитесь после заката за границей.       Дилюк давится воздухом.       — Ты с ума сошёл?       — Нет, — качает головой со всей серьёзностью, — отправлю твоей Джинн, — со смешком ловит грозный карминовый взгляд, исправляясь, — прошу прощения за свой фонтейнский, уважаемому действующему магистру ордена Фавония, записку о времени, к которому ей нужно будет подойти в одно непримечательное место. Там её перехватит Аякс — проверит, нет ли хвостов, и едва ли не под руку отведёт в Лес. Пока она будет подле него — останется совершенно невредима, разве что любопытно поглазеют на новую диковинку. И, собственно, если уважаемый действующий магистр, — кривится, — не наделает глупостей, без проблем доберётся до ждущего её тебя. И, видимо, меня, — закатывает раздражённо глаз. — Так что скажешь, Благородство?       Это выглядит, как сделка с самим дьяволом, — и он, забравшийся в чужую личину, проникнув жидким пламенем под кожу, смотрит сейчас прямо на Дилюка — сквозь, — ожидая ответ, плотоядно облизываясь. Да — подписать контакт, измазаться в тьме окончательно, нет — отправиться прямо сегодня обратно в столицу, отдавая себя на растерзание выдрессированным псам Эроха и навсегда навлечь позор на свою семью, на свою фамилию, на весь свой род. Оставить феникса, расправляющего крылья на гербе, лишь нелепым символом. Под ногами — только всё ещё тлеющий пепел, поднимающийся мелкими крошками в воздух, кружась серыми мушками, забивающими лёгкие. Из него можно восстать, разжечь яркий огонь снова, или остаться в выжженной куче на коленях безвольным скелетом, с которого горячие языки слижут всю плоть.       Кэйа даёт время на подумать — только смотрит выжидающе, — тихо-тихо постукивая кончиками пальцев по деревянной поверхности обеденного стола, словно отсчитывает пролетающие мимо секунды, или умело перебирает затянутые струны, отзывающиеся тихими мелодичными звуками, плавно перетекающими один в другой.       И Дилюк, зажмурившись, протягивает руку. Под закрытыми веками расцветает призрачная улыбка от уха до уха, полная острых зубов, а ладони касается чужая, чуть более узкая, — крепко жмёт, скрепляя договор, связывая свободную душу цепями. Пусть Кэйа и говорит, что она ему не нужна, но так ли это в действительности? Разве это не задача всей нечисти — запутать, обманными путями вытащить из человека заветное «да»?       После того, как Дилюк разберётся с Эрохом, ему стоит самолично сдаться. Во всём сознаться, покаяться, вытянуть руки вперёд, чтобы их связали прочной верёвкой, и самому взойти на небольшую площадь, сколоченную специально для адских отродий, ожидая, когда праведные люди подожгут сухое дерево.       План Кэйи хорош — этого не отнять. У этого чёрта отличное логическое мышление настоящего стратега (наверное, в ордене он мог стать ценной боевой единицей и, очень может даже, дослужиться до высокого звания), но пойдёт ли на такой шаг сама Джинн? Доверие доверием, но письмо-записка будет написано не его почерком, ещё и зазывать в какое-то сомнительное место, где её должен встретить не менее сомнительный тип, и отвести — прости, Господи, — в Запретный лес.       Если Джинн явится со всем рыцарским отрядом — Дилюк, если честно, её даже не осудит. Во всяком случае, он поступил бы именно так.       Он не сомневается в том, что Джинн доставят в место встречи в полной сохранности — слово Кэйи, как уже он успевает понять, имеет достаточный вес, и пойти против никто не рискнёт — даже скалящаяся лиса, водящая непонятные дружбы с ведьмой.       Они проходят всё в ту же дальнюю комнату, обустроенную небольшим кабинетом — после ухода Беннета из этих стен исчезает вся ощущающаяся дьявольщина, пробирающая до самых костей. Кэйа недолго копается в тяжёлых на вид ящиках, поочерёдно их выдвигая, а затем вытаскивает чуть желтоватую бумагу, усаживаясь на массивное кресло с чёрными кожаными вставками на сидении, спинке и подлокотниках.       Сколько ему платят деревенские жители, что он может позволить себе достаточно дорогие вещи? Не обдирает же Кэйа их до нитки?       Звякает крышечка чернильницы и слабо шуршит пушистое синее перо.       — Давай, Благородство, — подгоняет Кэйа. — Скажи что-нибудь личное для веса, чтоб уважаемый действующий магистр пришла одна, а не со всем орденом.       Обойдя вкруговую стол, Дилюк останавливается по левую руку от Кэйи, внимательно смотря на то, как слова, вылетающие из его рта, оказываются красивым, витиеватым почерком на бумаге; перо не совсем приятно скрипит, периодически смачиваясь в густой черноте чернил — лишние капли крупными гроздями падают обратно, расходясь небольшими волнами.       Он говорит — и про то, что им срочно нужно встретиться лично, ведь случившееся — далёкий от письменного обмена разговор. Вспоминает несколько фактов — как у Джинн в детстве были ручные черепашки, подаренные её отцом, и как они с Дилюком хоронили их после смерти на заднем дворе поместья Рагнвиндров (Кэйа пытается не засмеяться и получает несильный толчок в плечо), и как она несколько дней провела в слезах после, переживая утрату любимых питомцев.       Письмо заканчивается аккуратной точкой. Строчки, вышедшие из-под ведьминской руки, прожившей всю жизнь в лесной чаще, ровные, буквы одинакового размера, красиво сплетающиеся друг с другом невычурными завитушками. Ни одной ошибки или даже самой маленькой помарки — Дилюк, сам того не заметив, поражённо присвистывает. У него на идеально чистое письмо уходит минимум две попытки, чернила обязательно капнут не туда, куда нужно, оставляя расплывающуюся и уродливую кляксу. Сколько часов провёл Кэйа наедине с собой, обложившись книгами по грамоте, чтобы так выучиться, так отточить своё мастерство? Не ведёт же душевные переписки с лесными тварями для практики?       Он неожиданно наклоняется — Кэйа удивлённо поворачивает голову, мазнув прохладным дыханием по щеке и открытой шее. Оставляет в самом низу небольшую подпись, чтобы у Джинн точно не было никаких вопросов, забрав перо из чужих пальцев — мимолётное тёплое касание, мелкий удар молнией, возникшей между ладонями. Никаких инициалов, только чуть неровные, выбивающиеся из единого стиля письма чёрточки, говорящие, что это — правда, а не какой-то глупый розыгрыш или хитрая ловушка, заманивающая прямиком туда, откуда нельзя уйти живым.       Кэйа молчит, только губы поджимает, и смотрит куда-то в сторону, стараясь вжаться в стул. Дилюк, отодвинув смоченное в чернилах перо подальше от письма, оборачивается, глядя на разлитую бронзу смуглой кожи и стекающих по ней тонких ручьёв чёлки с серебряной прядью — почти такой же, как той, что тянется по длине волос, собранных в привычный высокий хвост. У скулы едва заметная полоска шрама — тонкая-тонкая, заметная только с такого близкого расстояния.       — Ты закончил? — дёрнув раздражённо носом, Кэйа стреляет по нему недовольным взглядом — всплывшие острыми пиками льды.       — Я закончил, — выдыхает Дилюк, протягивая в чужие руки тёплый металл пера.       Кэйа больше не отвечает: отрывает небольшой кусочек бумажки, быстро написав что-то, что Дилюк не успевает прочитать — всего пара коротких строк.       Кресло шумно отодвигается назад, а письмо аккуратно складывается пополам, пропахнувшее лесной свежестью и травяной пряностью. Кэйа, выйдя из-за стола, будто совсем перестаёт замечать Дилюка — потягивается с тихо слетевшим с губ блаженным стоном.       — Так что ты написал ещё? — летит вдогонку вопрос.       — А? — Кэйа, мазнув пальцами по дверному косяку, оборачивается.       — Ты оторвал для записки ещё бумагу, — Дилюк щурится, — что там?       — Прояви хоть немного уважения, — закатывает глаз. — Это не для твоей- не для уважаемого действующего магистра, — елейно исправляется, помахав двумя бумажками перед собой — ветерок шевелит короткие прядки, спадающие на лицо. — Надо, чтоб Аякс зашёл сюда за зельем перед тем, как отправиться в столицу.       Речь о неизвестных зельях ведь уже шла — тогда, когда Дилюк только-только угодил в ведьмино логово, очнувшись после лихорадочного бреда с ужасной жаждой и разрывающей всё тело жгучей болью, невольно подслушав разговор, явно не предназначающийся для его любопытных ушей.       — Зелья? — переспрашивает Дилюк, даже и не надеясь на ответ — только на ещё один хмык.       — Одна настойка временно прячет звериные черты, — всё же удивляет Кэйа, поясняя спокойным, ровным тоном. — Обычно он выпрашивает её, чтобы разгуливать по столице и подмазываться там к не так давно гостящему в нашей стране послу из Ли Юэ. Я уверен, что Аякс высосал всю бутыль, что я ему недавно дал, — качает головой, собираясь выйти из комнаты-кабинета, но останавливается в последний раз. — Благородство, посиди тут минут десять, отправлю письма.       — И зачем я должен быть тут?       Кэйа, сверкнув алым пламенем в глазах, хищно скалится:       — Гонец тебе не понравится, — и скрывается в глубине дома.       Чужие шаги останавливаются где-то у двери. Воздух заметно уплотняется, сгущается — холод ползёт по коже мурашками, по стенам шаловливым сквозняком, превращаясь в могильную стужу. Кэйа что-то быстро шепчет. Дилюк, пусть и не видит сейчас, но уверен, что зрачки его — снова алые, как бегущая в венах кровь. А затем уже знакомая дрожь опоясывает, размашисто лижет, как собака, скучающая по своему хозяину, по рукам, по спине, а в коридоре что-то омерзительно булькает. Будто пространство вокруг принимается искажаться, идёт рябью и цветастыми мушками.       Бульканье повторяется под хмык Кэйи.       Не сдержавшись, Дилюк, подкравшись к выходу из кабинета, аккуратно выглядывает — рыжие длинные пряди свисают кровавыми сосульками, рвущимся пламенем. Кэйа стоит к нему спиной, а перед ним — воздух почти чёрный, клубится послушным дымом. Слушает команды обученным псом, и, сожрав письма острозубой пастью, булькает снова; скрежещет, и, будто подмазавшись к ногам стоящего мраморным изваянием Кэйи, резко исчезает, словно Дилюку всё это только видится. Дурная иллюзия, дурная-дурная-дурная, а рука сама тянется перекреститься три раза.       Но холод заползает под плотно зажмуренные веки, рисуя завивающиеся морозные узоры, как на окнах погожим зимним утром. С разницей лишь в том, что это — студёное дыхание поднявшихся мертвецов. Они присягают на вечное посмертное служение ведьминской силе — силе, черпающей свою природу от самого дьявола, уходя корнями глубоко-глубоко под землю, туда, где вечный огонь и жара, где под высокими температурами слезает кожа под упоительный хохот кружащихся вокруг чертей.       Вокруг — наэлектризованное поле, царапающее мелкими разрядами, исходящее от Кэйи; его сила, его мощь, его магия, текущая внутри и питающая всё тело, как сытная пища для простого человека.       Под рёбрами что-то вертится. Лениво переворачивается с бока на бок, царапается. Но холод не исчезает, как и искажающийся воздух, идущий чёрным дымом. Тварь крутится, крутится, крутится, как радостная собака, которую манят сочной костью, становится гуще, будто обрастает невидимой шерстью — встаёт на задние лапы, почти возвышаясь над самим Кэйей, смотрящим до того лениво, что от этого бросает в очередную дрожь.       Может быть, Дилюк — лицемер, и ему совсем не место в рыцарях, если продолжает раз за разом пугаться, пусть и происходит сплошная чертовщина, но он — благородный муж, гордо носящий серость капитанских доспехов, и должен соответствовать.       Тварь булькает — ненасытно и благоговейно, выкрикивает смутно понятное «хозяин! хозяин! хозяин!» — и Дилюка пробирает холодом ещё раз. Ледяная вода, вылитая прямо на голову — стекающие крупными бусинами капли, сливающиеся под ногами в прозрачные лужи, отражающие побитый вид.       Да какой, чёрт бы его побрал, силой нужно обладать, чтобы потусторонние твари, ластясь, звали хозяином, готовые выполнить любую волю, как верные слуги?       Лесные ведьмы — ведьмы Запретного леса — тема, настрого запрещённая в столице. Дилюк знает, что в Мондштадте — как и по всей Каэнри'и — так или иначе живут дьявольские прислужники. Скрываются, как могут, ведут свою чёрную деятельность из подполья. Попадаются — сгорают в пламени, становясь назиданием для всех, предупреждая криками в предсмертной агонии, что есть единственный правильный путь — путь Бога и церкви. Никто никогда не задумывался, почему тогда всяким ведунам, колдунам, гадалкам, не уйти. Не пересечь запретную границу, чтобы жить, не боясь, что в дом постучатся рыцари, заковав в наручники из архиума — фонтейнская разработка, не дающая использовать свои чёрные чары, высасывая их из тела, как вампиры сосут кровь.       Но ведьмы Запретного леса... всегда объяты чередой самых страшных слухов. Их мало — по пальцам можно пересчитать, как и самих ведьм, наверное. То ли они скрываются так тщательно, то ли их и правда появляется, выходит из адских глубин, совсем немного, будто скачущие по миру всадники конца всего сущего.       Являются ли лесные ведьмы вообще людьми?       Скандал шестилетней давности, сотрясший всю страну, прочно связан с Кэйей — тем, на кого объявил охоту не просто рыцарский орден, обычно занимающийся подобными делами, а сам королевский дворец.       Что нужно сделать такого, чтобы разгневать правящую корону?       Кэйа неожиданно всплывает перед самым носом — Дилюк, резко выныривая из пронырливых размышлений, едва не подскакивает от неожиданности, упираясь лопатками в стену.       — А я тебе говорил, — меланхолично пожимает плечами, — посиди тут. Любопытство кошку сгубило, знаешь?       — Да иди ты, — положив ладонь на грудь, где бешено выстукивает сердце, плюётся Дилюк.       — После тебя. Давай, пошевеливайся, — Кэйа зевает, прикрыв рот ладонью, — поможешь сварганить зелье. Помни условия, Благородство. И будь, — с его губ слетает смешок, — паинькой.       На кухне же Кэйа командует. Привычно, без задней мысли раздаёт указания с лёгкой руки: подай это, подай то. Вскоре у Дилюка начинает пестрить перед глазами от обилия раскиданных по кухне сушёных трав, вытащенных из мотков, от маленьких банок и склянок, наполненных какими-то разноцветными порошками. Котёл, стоящий на облизывающем его чугунное дно огне, разогревается, а вода внутри идёт крупными пузырями.       Травяной запах становится гуще и гуще. Дилюк, не выдержав, громко чихает, шмыгая свербящим носом. В воздух поднимается небольшая пыль, тонущая в сизости пара.       Сначала Кэйа что-то недовольно ворчит себе под нос, причитает, как старые бабки в деревнях, любящие посетовать на всё вокруг, а затем замолкает, сжав губы в тонкую линию. Умело движется по кухне, огибает стоящий посередине округлый стол без оглядок, смешивает порошки под своим внимательным взглядом — сбрасывает в кипящий котёл, жадно принимающий всё, изрыгивающий ещё больше пара, поднимающегося к самому потолку и впитываясь в дерево.       Пойдёт ли Джинн на такой шаг?       И будет ли с ней всё в порядке?       Довериться лесной твари — лисе, о хитрости которых знают даже самые малые дети, — это ли разумно? Довериться ведьме — можно ли?       По коже снова ползёт холод. Нос краснеет, как и замёрзшие кончики ушей, выглядывающие из-под густых медных волос, разлившихся огненными водопадами по сильным и широким плечам. Дилюк зябко ведёт плечами, кутаясь в одну из чужих рубах, любезно отданных ему, чтобы не щеголял здесь в чём матушка родила, но поймать ускользающее тепло за юркий хвост по-прежнему не выходит.       — Ты печь не топил, что ли? — не выдержав, всё же спрашивает он.       — Топил, — глухо отзывается Кэйа минутой позже. — Это тебе холодно, потому что рядом нет уважаемого действующего магистра. Глаза все выплакал за моей спиной думами — обидят её или нет.       Дилюк давится воздухом. Несколько раз глупо моргает, уставившись в напряжённую спину, скрытую под чернотой лёгкой рубахи, у которой спереди — прямо на груди — бесстыдно отсутствуют несколько пуговиц.       Кэйа закатывает съезжающие рукава снова.       — Это сейчас что было? — Дилюк хмыкает. — Ревность?       Кэйа поворачивается, спрашивая одним лишь взглядом, не дурачок ли он.       — Я глубоко оскорблён тем, что ты мне не доверяешь. И это несмотря на то, сколько я для тебя успел сделать — и продолжаю делать.       — Обычно ты, когда возмущён, не говоришь таким тоном. И слова подбираешь. А не шипишь змеёй, которую за хвост поймали.       Кэйа раздражённо цыкает.       — Думай, что хочешь, Благородство, дело твоё, — помешивает своё варево деревянной лопаткой. — Возьми мой плащ в прихожей уже, только перестань зубами стучать, мешает.       Мягкая, но очень тёплая ткань с серебряными нитями искусной вышивки, приятной тяжестью ложится на плечи, начиная постепенно согревать продрогшее тело, перестающее зябко напрягаться. Кэйа больше ничего не говорит — и Дилюк, опустившийся на стул, ложится на вытянутую руку, бездельно наблюдая за тем, как он переминается с ноги на ногу, явно устав стоять; подгибает по очереди, разминая затекающие острые колени.       Если содержимое этого котелка, уже оставленного под строгим присмотром ведьминого глаза остывать, действительно способно невообразимым образом спрятать звериную сущность, а сама лиса может спокойно разгуливать по городским улицам без опаски быть разоблачённым, то сколько там ему подобных? Сколько в столице тех, кто только прикидывается человеком, сея обман вокруг себя, прикрываясь плотным саваном морока?       Может, даже сам Дилюк кого-то когда-то встречал на своём жизненном пути и не смог заподозрить неладное, оставив глумящуюся от рыцарской глупости и недальновидности лесную тварь жить дальше — путать простой народ, не ожидающий, что к ним приблизится разная чертовщина. Скольких людей он подвёл?       Под вечер в дом снова заявляется Аякс — мрачный, недобро размахивающий подбитым пушистым мехом хвостом, хлещущим по ногам. Он слабо препирается с Кэйей, но, покачав в когтистой руке небольшой бутыль с мутным зельем, цыкает.        — Выполнишь всё как надо — получишь оставшуюся часть, — хитро щурит глаз Кэйа, зная, на что давить.       А после, когда они с Дилюком остаются вдвоём, устало приземляется на соседний стул, разминая с тихими стонами напряжённую шею, громко хрустнувшую. Кэйа задумчиво смотрит в сторону закрывшейся двери, за которую проворно выскакивает лиса, напоследок махнув хвостом и забавно мотнув стоящим торчком ухом, остро реагирующим на звуки.       — Когда-нибудь его поймают, — вздыхает Кэйа.       — Плохо делаешь свою работу? — фыркает Дилюк, получая в ответ убийственный взгляд.       — Действие любого зелья зависит от того, как его усваивает организм. Иногда быстро выводится из крови, иногда — дольше. Точность до секунд предугадать невозможно. Аякс иногда может быть слишком беспечным и забыться, потеряв ход времени. Однажды это сыграет с ним злую шутку.        Ночью Запретный лес — тёмные адские глубины, лишённые и толики света. Кэйа, вытянув из своих сундуков два новых плаща — подбитых мехом и по-зимнему тёплых, едва не выталкивает одевающегося на ходу Дилюка за дверь, где ноги ступают на мёрзлую землю — твёрдую и неприветливую.       Изо рта вылетает пар. Почти голые ветви слабо колышутся — тянутся к ярко взошедшей на небе луне, как руки мертвецов, вылезших из своих могил, чтобы хлебнуть холодного света небесного светила, безразлично взирающего с непостижимой высоты.       Шелест вокруг — едва заметные шаги очнувшихся от долгого сна призраков, идущих с ними нога в ногу, как верная свита, сопровождая к только Кэйе известному месту. Он переступает выглянувшие из земли мощные корни высоких деревьев, огибает поваленные деревца — сломанные и засохшие; углубляется дальше в темнеющую чащу.       И взглядов, липко оседающих на спине, становится только больше, как и шорохов вокруг. Твари, учуявшие сладкий — аппетитный — запах человека, обступают их, но не приближаются, смотря издалека, облизываясь и капая едкой слюной. Они смотрят — стонут вместе со свистом холодного ветра, — пригибаются, будто прячась среди кустов, за большими валунами, за шершавыми стволами деревьев, выглядывают.       Воздух плотный. Намного более плотный, чем днём — или из-за ночи, когда адские отродья просыпаются и вылезают из своих нор, или из-за того, что они уходят всё глубже в лес, будто Кэйа специально ведёт Дилюка в ловушку, которая вот-вот захлопнется. Закроется, отрежет все пути к отступлению, — а там он, напившись лунным светом, играющим с серебром в его тёмных волосах, сбросит человеческую личину, откроет огромную зубастую пасть. И сожрёт вместе с костями, проглатывая в необъятную черноту желудка, на чьём дне десятки и десятки таких же наивных бедолаг, решивших хотя бы на мгновение довериться лесной ведьме.       Рука по привычке тянется к поясу, но вместо верного меча нащупывает лишь пустоту.       Кэйа выводит их к небольшой поляне — совсем крохотной. Небольшой клочок земли, лишённый массивной растительности. Остановившись у одного из крупных камней, он, смахнув ладонью пыль и грязь, аккуратно присаживается с прямой спиной, будто находится не в лесной чаще, окружённый потусторонними тварями, так и продолжающими липко глазеть, а на светском приёме.       — Скоро должны прийти, — хмыкает, выпустив пар изо рта, будто огнедышащий дракон, готовый плюнуть огненной струёй. — Если, конечно, уважаемому действующему магистру хватило ума не тащить за собой добрую половину ордена.       — У тебя к ней какие-то личные счёты или что? — хмурится Дилюк.       Кэйа поднимает на него безразличный взгляд.       — Кто знает, — пожимает плечами. — Может, я просто не жалую рыцарей. За что мне вас уважать, Благородство, и действующего магистра заодно? — склоняет голову к плечу. — За то, что поддерживает охоту на ведьм?       — Джинн не-       — Не что? Неужели она борется всеми силами за права таких, как я, спасает от показательных казней? — выплёвывает раздражительно. — Я не тупица, Дилюк, — собственное имя, слетевшее с чужих губ, кажется, впервые, пробирает колкой дрожью. — У меня есть хорошие и надёжные информаторы в столице, да и сам время от времени там бываю, поэтому не думай, что я не знаю о происходящем.       Дилюк крепко сжимает зубы, не зная, что ему ответить. Понимая, что Кэйа так или иначе прав. Орден охотится на грешников, решивших выменять божью благодать на дьявольщину, и Джинн лично просматривает отчёты о допросах задержанных, подписывает своей же рукой документы, ставящие жирный крест на чьей-то жизни. Она прекрасно знает, что после этого человека неминуемо отдадут под стражу, бросят в сырость темниц, а затем выведут на небольшую площадь, где без жалости и сожаления подожгут.       Кэйа это тоже знает.       Дилюк не задумывается над тем, какие же у него информаторы, раз сложно найти то, чего ему не было бы известно. Шпионящие твари? Или люди, ведущие двойную деятельность, предатели своего народа и божьего наказа?       Когда щёки начинает щипать крепчающим ночным морозом, со стороны слышатся шаги — они оба резко оборачиваются. Кэйа с важностью поднимается, будто делает огромное одолжение. Отряхивает идущий складками тёплый зимний плащ, и делает пару небольших шагов назад, спиной опираясь на крепкий ствол дерева, а руки скрещивая на груди.       Два силуэта — тёмных-тёмных; они приближаются — и Дилюк в прищуре начинает различать высокую фигуру плавно движущегося Аякса, пригибающегося, чтобы не задеть торчащие копьями ветки. Его голову не украшают лисьи уши, а у ног не болтается хвост — и он, спаси, Господь, никак не отличается от совершенно обычного человека. Джинн, обхватившая себя руками — то ли пытаясь согреться, то ли силясь унять пробирающую дрожь, — идёт чуть сзади, точно следом. Из-под её светлого плаща выглядывают тонкие белые ножны тяжёлого меча, а распущенные волосы золотом лежат на плечах, соскальзывая пшеничной рекой.       Сердце глухо бьётся — тревожно.       Она, уловив перед собой движение, вскидывает голову. Вглядывается, а затем, обомлев, замирает в нескольких шагах, неверяще глядя перед собой — прямо на такого же удивлённого Дилюка.       Аякс, смерив их нечитаемым взглядом, проходит мимо — хлопает сильно по плечу, отходя ближе к хмыкнувшему Кэйе.       Она действительно тут, доверившаяся сомнительному письму. Она действительно тут — совершенно целая и невредимая, только напуганная, но пытающаяся скрыть это под маской строгого взгляда.       Грудная клетка вздымается быстро, гоняя вылетающие крупные облака пара изо рта. Дилюк, сглотнув, пытается что-то сказать, но слышит несколько торопливых шажков навстречу, а затем тяжесть нежных, но мозолистых от постоянных тренировок с мечом рук, замкнувшихся кольцом на шее. В нос закрадывается приятный аромат свежих одуванчиков, вылезающих по весне, усеивающих жёлтыми полями землю, согревая её после затяжных снегов.       Дилюк несмело обнимает её в ответ, утыкаясь в чужое плечо носом.       Джинн ниже ростом — и ему приходится чуть горбить спину.       За спиной слышится звонкий хмык — Аякса, и низкое цыканье — Кэйи, наверняка закатившего глаз.       — Боже, — сорвавшимся голосом наконец произносит Джинн, отступая, но во все глаза глядя на Дилюка, будто он сейчас развеется иллюзией, а в её шею жадно вгрызутся искажающиеся тени, скалящие пасти. — Это правда ты. Я думала, что-       — Я в порядке, — пытается заверить он, ловя ещё один смешок в спину. И, не выдержав, разворачивается, крутанувшись на пятках. — Если тебе есть, что сказать, просто скажи уже.       Кэйа отталкивается кончиками пальцев от дерева. Не движется, плывёт — прямая осанка и грациозность, гордо приподнятый подбородок и излишне безразличный взгляд, но на чёрном дне — слабые алые всполохи, остающиеся пугающими бликами в лунном свете.       — Если ты свои раны называешь «порядком», — насмешливо хмыкает. Джинн переводит на него любопытный взгляд, но сталкивается с ледяными вершинами Драконьего хребта — и его промозглыми холодами, способными в одночасье заковать в прочные, прочные льды.       — Но я жив, — ворчит Дилюк.       — Благодаря кому? А ты не ценишь, — вздыхает, и, будто теряя всякий интерес к очередной перепалке, внимательно — препарирующе — смотрит прямо на сжавшуюся в моменте Джинн, но тут же смело распрямившую плечи. — Рад приветствовать, уважаемый действующий магистр, — Кэйа протягивает руку, но как только Джинн решается ответить на рукопожатие, ловко перехватывает её маленькую — по сравнению с собственной — ладошку, едва касаясь холодными губами тыльной стороны.       Джинн, сдавленно кашлянув, кивает в знак приветствия.       — Джинн Гуннхильдр, — представляется она, задерживая на Кэйе долгий взгляд. — Как к вам могу обращаться, господин?..       — О, моё имя ничего не значит, — слишком приторно улыбается Кэйа — натянуто, фальшиво до появляющейся кислоты во рту. — Я всего лишь лесная ведьма, спасшая Дилюка от неминуемой гибели.       Но она смотрит — хмурит тонкие светлые брови, сводя их к переносице, молчит слишком долго.       — Прошу прощения, — отведя пристальный взгляд, Джинн извиняется, склонив в уважении голову, — совсем невежливо вот так вот на кого-то смотреть, я не хотела показаться грубой.       — Не волнуйтесь, — отмахивается, — не каждый же день выпадает возможность оказаться за границей и остаться в полной сохранности.       — Нет-нет. Вы мне просто кажетесь очень знакомым. Дело не в вашем... вашем ремесле или слухах, — тщательно подбирает слова, будто гуляет по самому краю бездонной пропасти, — но не могла ли я где-то вас раньше видеть?       — Не думаю, — мотает он головой, — скорее всего, вы просто обознались.       Но Дилюк видит пристальный и недоверчивый взгляд Джинн.       И видит, как буквально стекленеет натянутая улыбка на лице Кэйи.