Рассыпаясь звёздным пеплом

      Ран почти не остаётся. Только несколько туго перевязанных бинтов, под которыми обязательно находится вязкая кашица из перемолотых трав, которые продолжает с ворчанием делать Кэйа. Горло не болит, но продолжает слегка тянуть в шее при особо резких, неаккуратных поворотах и движениях, когда Дилюк напрочь забывает беречься. Крупные коросты медленно сходят, оставляя после себя неровные шрамы, ползущие по бледной коже розовыми линиями — тонкими настолько, что, кажется, вот-вот лопнут снова, расходясь рваными краями в стороны.       То, что с каждым днём всё больше беспокоит Дилюка — левое запястье, подвижность которого лучше никак не становится. Он пытается прокрутить кистью, но сразу шипит от простреливающей всю руку острой боли, как если бы ломали кости, обрушивая мощные удары молота.       Дилюк — в который за эти недели раз — клянётся: как только доберётся до Эроха, отомстит в полной мере, даже если придётся зубами перегрызть ублюдку глотку.       Возможно, уже и правда можно попытать удачу вернуться: сейчас он далёк от порога холодного дыхания смерти. Не может сражаться любимым мечом — это, конечно, огромное упущение, но есть ещё и рукопашный бой вместе с другими видами оружия. Которые он, пусть и не особо-то хочет использовать (из-за своего упрямства), но если выбирать по ситуации больше не из чего — нужно брать, что попадается. В конце концов, что шавки Эроха, что он сам, наверняка догадываются, что Дилюку, если он сумел выжить, для начала нужно зализать все полученные раны — а это время.       Но Дилюк хочет, чтобы все поверили в его смерть — может, пусть даже похоронят закрытый и пустой гроб, уверяя всех пришедших проводить в последний путь, что смотреть там не на что, только на искромсанное, изуродованное тело, от которого остаётся одно лишь название, а в семейном склепе будет выбито его имя рядом с родительскими. Это единственный правильный вариант, чтобы иметь возможность что-то сделать впоследствии — и максимально обезопасить Аделинду.       Он не будет торопиться, даже если жаркое пламя гнева застилает глаза, ложится мощными взрывами, сотрясающими землю.       Придётся мириться с ведьминским образом жизни, из раза в раз повторяя себе, словно читая изученную с детства молитву, что всё это ради высшей цели.       Кэйа... не кажется совсем плохим человеком. Своеобразным, раздражительным, язвительным — да, но не плохим. Прожив с ним бок о бок пару недель, у Дилюка не вяжется его образ с теми россказнями, которые так и ходят по Мондштадту. Увы, это, разумеется, может быть не больше, чем лживым образом, который помогает втереться в доверие ради своих коварных дьявольских планов — и только цепляясь за эту мысль, как за спасательный круг посреди бушующего синего моря, Дилюк продолжает относиться к ведьме с некой осторожностью. И опаской — адское пламя на ониксовом дне округлого зрачка продолжает ярко гореть, не гаснет, вечное. Жаркое, склоняющее на греховную сторону соблазнов, рождающихся в самой глубине слабой человеческой души.       И с ним, Дилюк помоет язык святой водой, интересно: когда перестаёт пререкаться по любому поводу, то голос его становится низким и завораживающим, обвязанным нежностью самого дорогого бархата, гордо носимый королями. Приятно слушать грамотно поставленную речь, наполненную разными событиями. Что вызывает немалое удивление у Дилюка — откуда такому научиться в лесной чаще?       Громко шмыгнув носом, Кэйа заглядывает в комнату. Смиряет Дилюка задумчивым взглядом, кусая нижнюю губу.       — Я собираюсь провести ритуал.       Дилюк вздрагивает.       — А ко мне это какое отношение имеет? — непонятливо моргает.       — Прямое, — с недовольством отзывается Кэйа, — я устал от твоих постоянных дёрганий. Хочу призвать нашего дружочка. Решил предупредить, чтобы ты не побежал прямо в лес, сверкая пятками и выкрикивая молитвы, — и, мазнув, кончиками пальцев по дверному проёму, исчезает за поворотом.       Один чёрт знает, что дёргает Дилюка, но он, поборов предательскую дрожь, скатывающуюся по спине, встаёт с кровати; пружины тихо поскрипывают в удаляющуюся спину, распрямляясь. Бояться — как недостойно храброго мужа и закалённого в боях рыцаря. Кэйа ловко ныряет в свежесть дальней комнаты, где так оглушающе громко скрипят половицы.       У небольшого приоткрытого окна стоит широкий деревянный стол — дубовая мощь, — заваленный разными книжками. Обложки пестрят разнообразием цветов, разнятся от ужасно старых с видимыми потёртостями до совершенно новых, словно купленных вчера. У стены, скромно вжавшись в угол, стоит небольшой диван с несколькими мягкими на вид подушками. Всё вокруг напоминает пусть и простенький, но кабинет, только для чего он — взгляд цепляется за садящегося на пол Кэйю, — ведьме?       Тряхнув головой, Дилюк сжимает зубы. Это не его дело — не его и точка.       — Разве, — собственный голос кажется севшим, — оно... он, — исправляется, — не постоянно тут?       — Мне нужно понять, кто это. И, как минимум, чего хочет, — Кэйа, постелив перед собой чёрную ткань, прижимает её грубыми серебряными подсвечниками, звякнувшими при соприкосновении с твёрдостью деревянного пола.       — Какие жертвы ради меня, — складывает руки на груди.       Кэйа резко вскидывает голову, оборачиваясь через плечо.       — Размечтался, — громко цыкает, раздражённо дёрнув уголком губ. — Дух прицепился потому, что я допустил крошечную ошибку, когда работал на кладбище в свой последний раз.       Дилюк протяжно мычит.       — Так, значит, ты всё же бесишься из-за собственного косяка?       Ответом ему служит дьявольское пламя, угрожающе вспыхнувшее на обсидиановом дне сузившегося зрачка. Оно разгорается сильнее, будто и правда предупреждает: ещё шаг — и горячие языки голодно накинутся, широко оближут с ног до головы.       — Ты, Благородство, — почти шипит, — только дом не подожги от испуга.       Он больше ничего не говорит. Садится на полу удобнее, подогнув под себя ноги, достаёт из чёрного хлопкового мешка небольшое зеркало. Только хочет чиркнуть кресалом о камень и высечь наконец пламенную искру, как крупно вздрагивает, будто что-то вспоминает — медленно ладонями касается своей шеи, стягивая небольшой золотой кулон, и, не оборачиваясь, немо протягивает руку назад — к вопросительно поднявшему брови Дилюку.       — Надень, — говорит уже спокойнее, — чтоб никакая тварь на твою шею не села.       Небольшая вещь, принятая из рук в руки, тёплая. Нагретый металл приятно прилегает к коже. Ромбовидный ультрамариновый сапфир — такой же, как и в серьге, покачивающейся в одном проколотом ухе, — ловит солнечный свет, проникающий через окно, играющий, окрашивающий в разбавленный голубой.       — Ты разве не профессионал в своём деле?       — Поэтому ко мне никто не рискнёт сунуться, — Кэйа передёргивает плечами, рукой зачёсывая падающую на лицо чёлку назад; тонкие ленты повязки, завязанной за затылке в незаметный узелок, слегка сбиваются. — А к тебе — вполне могут попробовать. Меньше риска тогда, когда точно знаешь, чью душу призываешь в мир земной и материальный. Сейчас — считай это поиском иглы в стоге сена. С той стороны может вылезти кто угодно.       Но никто не рискнёт сунуться к Кэйе только из-за его силы, текущей по жилам, или из-за того, что дьявольские отродья к своим же не лезут?       — Зашторь окно, будь другом.       Плотная ткань серых занавесок перекрывает солнце, будто крепкая стена, через которую не перебраться. Темнота охватывает всю комнату, забираясь в углы — таясь. Наверное, правильнее всего уйти, оставить ведьму наедине с хитрыми чертями, но Дилюк, не сводя с него внимательного взгляда, обходит полукругом, садясь на край дивана; он приятно прогибается под весом.       На кончиках трёх свечей танцуют крохотные огоньки. Кэйа, поджав губы, берёт в руки четвёртую — наклоняет, капая расплавленным воском на приготовленный кругляшок зеркала, а затем ловко подхватывает его, удерживая в пальцах. Словно не замечает, как по коже льются горячие капли черноты, как чьи-то потянувшиеся к нему руки. Тихий шёпот рвёт пространство на мелкие клочки — Дилюк, нахмурившись, не понимает ни слова, вылетающего из чужого рта, но сердце сжимается, а по загривку расползается тень дрожи, поднимающая короткие волоски дыбом.       Держа зеркало прямо напротив своего лица, Кэйа смотрит в него — на своё искажающееся отражение, — не моргая, продолжая тихо говорить изученные наговоры себе под нос. Он голыми руками рвёт густоту воздуха в комнате, помогает тому, что шевелится невидимым клубком на другой стороне, заглянуть сюда, а затем медленно склоняет голову к другому плечу. Тени ползут, скалятся, ломаются.       Дьявольское пламя становится сильнее, ярче, яростнее, топит сангиной потемневший графит, становящийся насыщенной киноварью, как бегущая по венам кровь — алая, тёмная.       Невольно Дилюк сжимает в пальцах надетый на шею кулон, чувствуя, как прирастает к мягким подушкам за своей спиной, пускает корни, а голова начинает слегка кружиться. В нос ударяет непонятно откуда взявшаяся вонь сырой земли — студёные могилы; холод становится сильнее, несётся мимо, закручивает.       Кэйа резко замолкает. И с ним наступает абсолютная тишина, будто Дилюк лишён слуха — только тихий, назойливый звон где-то в голове.       — Беннет, — хрипит голос Кэйи.       — Что?       — Имя, — коротко обозначает он, продолжая глядеть в зеркало, — не могу... не могу понять. В голове вертится: «мать», «Спрингвейл», — хмурит брови. — Чувствую магическое воздействие. Не своя смерть.       Кэйа, шумно сглотнув, резко бьёт зеркало о пол. Стекло трескается, идёт паутиной и звонко разлетается, оставляя небольшие царапины на руке. Не замечая их, он задувает горящие свечи, и только потом стряхивает на черноту ткани крошечную зеркальную пыль, посыпавшуюся вниз. Прикрывает глаз — зажмуривается, — пальцами потерев переносицу.       — Кэйа? — взволнованно зовёт Дилюк.       — Нормально, — хрипит, — нормально. Мне нужна вода, — он поднимается на ноги, пошатывается — Дилюк, резко подорвавшись с дивана, успевает подхватить под руку, встретившись с полыхающим пламенем в чужом глазу. Кэйа фыркает, но не вырывается, не дёргает плечом в попытке сбросить с себя чужое прикосновение — отрезвляющее.       Только добравшись до кухни и залпом осушив прозрачный стакан с чистой водой комнатной температуры, Кэйа, облизав губы, начинает говорить своим привычным Дилюку голосом, смешанным с едкостью прыснувшего раздражения.       — Ненавижу этот вкус, — снова морщится. — Магия, заложенная на смерть, омерзительна. Как будто кислое болото, в котором лежит свежий и разлагающийся утопленник. Тьфу, — отплёвывается, скривившись. — Похоже, дружочку кто-то подложил свинью и помер он не сам.       Дилюк, помогая ему сесть на стул, молчит. Слушает внимательно, впитывая каждое слетающее с чужих губ слово и смотрит за тем, как эмоции стремительно меняются — как Кэйа, сложив руки в замок, кладёт на них подбородок, задумчиво бегая взглядом от одного края стола до другого.       — Ты упоминал Спрингвейл.       — Ага, — кивает, — и мать. Его, наверное. Или он пытается что-то сообщить, или просто хотел, чтобы её навестили.       Дилюк кусает губы. На лице Кэйи проступают хищные черты — пугающие, не подпускающие к себе близко, как наточенные мечи; будто оттолкнёт сейчас, скажет не лезть не в своё дело, огрызнётся острым словом. Но он, вопреки ожиданиям, только продолжает неподвижно сидеть на месте, куда его усаживают минутой ранее, слегка надавив на плечи — тоже острые, обтянутые сильными мышцами, словно он упражняется в фехтовании, а не колдует. Кэйа неторопливо рассуждает вслух, ещё не до конца пришедший в себя после непонятного для Дилюка, раба Божьего, ритуала.       Это идёт против всех убеждений, вкладываемых в голову на протяжении всей жизни. По-хорошему — он даже находиться в одной комнате с колдующей ведьмой не должен, только кивнуть, когда Кэйа, заглянув, предупредил о своих планах на это прохладное утро. Морозы медленно крепчают — скоро землю покроет первый пушистый снег, падающий хлопьями с хмурого неба. Но Дилюк пошёл следом, следил пристально — на его груди блестит чужой кулон, обычно спрятанный под завидное разнообразие рубах — и зачем ведьме, живущей в лесу, столько? Красуется перед запретными тварями? А теперь с искренним участием пытается разобраться, что же такое имеет в виду живущая вместе с ними чертовщина, при передвижении которой Дилюк вздрагивает до сих пор, непривыкший к такому соседству.       Дилюк просто платит за добро добром — ничего личного.       — Неважно выглядишь.       — Я тебя спас тоже не завидным красавчиком, — отражает удар, хмыкнув. — Попробуй отыскать одну-единственную душу на той стороне, — невесело посмеивается.       — А, — вспоминает Дилюк, потянувшись к тонким золотым звеньям, прочно переплетённым друг с другом, на своей шее. — Твоя-       — Нет, — перебивает Кэйа, — оставь пока себе. На цепочке достаточно сильная защита, избавлю себя от лишней головной боли, если и правда подцепишь на себя лишний голодный рот. Насчёт фантома — нужно наведаться в Спрингвейл и найти его дом.       — Будем случать в каждые двери и спрашивать, не знают ли хозяева некоего Беннета?       — Ты сказал будем, мне не послышалось? — голос Кэйи наконец приобретает обычную едкую живость.       Дилюк закатывает глаза.       — Если ты помрёшь, — складывает он руки на груди, — кто меня из Запретного леса вытащит?       — А ты, оказывается, непрост. Благородство и есть Благородство, — разводит руками.       Спрингвейл — струящаяся жизнь, крики играющих детей, перемазавшихся случайно в грязи; тихое кудахтанье чьи-то кур, приглушённые разговоры жителей о своём. Дилюк втягивает пряность деревенского воздуха в нос, наполняя им всю грудную клетку, пока не становится больно. Лесная густота уходит, уступая место запахам более привычным, родным, наполненным до краёв людьми. Откуда-то слева тянет аппетитной свежей выпечкой, вынуждая желудок, тоскующий по нормальной пище, громко заурчать, а вязкую слюну предательски скопиться на языке, чтобы в следующую секунду проглотить сплошным холодным комом. Наверное, во всём виноваты сплошные отвары — склизкие, словно черви после дождя, ползающие где-то под ногами в земле, и горькие, как самые отвратительные лечебные пилюли. Пусть Кэйа теперь даёт ему и другую еду, но всё это в большинстве своём овощи.       Дилюк понимает, что жаловаться не на что. Должен радоваться, что ему всё ещё позволяют по каким-то причинам оставаться, а не дают красноречивый пинок под зад сразу, как только возвращается способность передвигаться без опасений упасть лицом вниз через пару метров и истечь кровью.       Середина ноября кусает за щёки начинающимися морозами, проникающими под слои одежды и впитывающимися глубоко под кожу; нос, как и щёки, покрытые не особо заметной россыпью веснушек — солнечные поцелуи, — краснеют. Скоро выпадет первый снег, укроет землю белым пухом, скрипящим под ногами переливающимся сотнями самоцветов в любое время суток.       Обычно всегда, когда приходили холода и забирали землю в свою власть, Дилюк любил сидеть у камина, когда возвращается домой. Аделинда привычно суетилась вокруг, вытирая пыль в просторной гостиной, а на собственных коленях лежала какая-нибудь книжонка без особой смысловой нагрузки — учтиво одолженная у кого-то из служанок, любящих лёгкие романы, не нагружающие голову. Это хороший способ скоротать досуг, когда хочется просто растечься по мягкой софе, накрыть ноги тёплым пледом и погрузиться на пару часов в чтение. Пусть участвующие там герои иногда ведут себя глупо до зубного скрежета, а сюжеты оставляют желать лучшего, Дилюк всё это с удовольствием проглатывал. Всяко лучше, чем снова засесть в кабинете, что некогда принадлежал его отцу, и разбирать бесчисленное множество как рабочих документов, так и разных прошений от живущих под его крылом слуг. Аделинда обязательно подходила по несколько раз, мягко интересуясь, не хочется ли он чего — иногда Дилюк просил её налить виноградный сок, а иногда просто пойти отдыхать.       Бывало и так, что Дилюка одолевал сон. Он засыпал прямо у камина, убаюканный тихим треском дров, пожираемых ярким пламенем, а просыпался, находя раскрытую книжку рядом на низком столике, а самого себя — по плечи заботливо укрытого пледом.       Глупо отрицать, что он безумно скучает по дому и Аделинде. То, что сейчас делает — для её же блага.       Кэйа, шмыгнув носом, переступает небольшую лужицу, приподняв полы своего чёрного плаща, расшитого снизу витиеватыми узорами серебряных нитей. Будто они тянут к нему свои руки, вылезая прямо из самой преисподней, но смотрится это до зуда под кожей красиво. Вышивка ловит солнце, запирает свет, отражает ярко-ярко, словно Кэйа — маяк для заблудших путников, потерявшихся в густоте аспидного тумана, одурманенные им и сбиваемые с ног доносящимся смехом звонких колокольчиков.       Кое-что Дилюку всё же не даёт покоя.       Кэйа сказал, что спас его только по причине, что был в хорошем настроении и проходил рядом, а затем подтвердил, что из Запретного леса не возвращаются. Эти две точки упорно отказываются сходиться вместе, словно две противоположные полярности, друг от друга отталкиваемые. О коварной ведьме, одиноко проживающей в глубине проклятой чащи, слухи ходят лет шесть точно — с того самого скандала, пронёсшегося по столице сбивающим всё с ног штормом и сотрясшего Мондштадт — если не всё Каэнрийское королевство — сильным землетрясением. Увы, Дилюку неизвестны подробности — в то время он только сменил звание кадета на рядового офицера, официально заступившего на защиту горожан и охраны порядка в стенах горячо любимого города, а после эту тему никто и нигде не заводит, словно боится навлечь на себя чей-то гнев. И за это время — за долго текущие годы — нет ни одного слуха о том, что кто-то вернулся из Леса и прожил долгую жизнь, полную небывалого счастья. Каждый, кто пересекал однажды границу, так или иначе сгинул. Но Кэйа согласен отпустить его в любой момент — и вообще не выглядит как тот, кто в людях (и их спасении) заинтересован хоть на крошечную долю.       И это — не срастается.       Детали слишком разные, они не подходят друг к другу.       Или Кэйа правда использует заблудших не туда людей в своих целях, или забирает их потом, когда они начинают радоваться безграничному счастью вернуться домой невредимыми. Или вовсе никого не спасает, оставляя невинные души потусторонним тварям и запрыгивающим на спины чертям, но тогда почему такой чести удостоился Дилюк?       Только ли из-за хорошего расположения духа и жалкой картины, на которой доблестного рыцаря рвут на лоскуты?       Но Дилюк привык идти напролом, не утаивая и не увиливая. Он ёмко озвучивает мучающий его голову вопрос, вызывая у Кэйи, идущего рядом и периодически сталкивающегося с ним плечом, короткий смешок.       — Разве я этого тебе не рассказывал?       — И за всю жизнь я единственный, кто удостоен быть спасённым твоей рукой? Откуда столько чести? — недоверчиво гнёт свою линию Дилюк, перешагивая небольшую яму.       — И когда в орден начали набирать тех, кто умнее полена? — в пустоту спрашивает Кэйа. Он, сипло вздохнув, мажет по нахмурившемуся Дилюку острым взглядом, словно готов разрезать, вспороть глотку прямо здесь и сейчас. — Ладно, Благородство, ты же не отстанешь, — цокнув языком, отворачивается и глядит снова себе под ноги, — твоя взяла. Я действительно по счастливой случайности проходил тогда рядом и заметил, как трупоеды с остервенением на кого-то накинулись, — поджимает губы в недовольстве, — потом заметил кусок твоего доспеха, валяющегося под ногами. Ну тот, который с твоим гербом. Феникс, да? Готовишься восстать из пепла? — хмыкает. — Не рассыпься. Неважно. Однажды, много лет назад, человек с таким же гербом помог моей матери, попавшей в беду. Ужасно на тебя похожий, может, твой отец, чёрт знает. Я, считай, просто возвращаю старый должок.       Дилюк смиряет его спину долгим взглядом.       Может ли быть действительно такое, что его отец когда-то помог неизвестной женщине, оказавшейся матерью Кэйи?       Он хмурится сильнее.       Сам Дилюк, во всяком случае, на своём веку не помнит, чтобы Крепус когда-то о чём-то таком рассказывал. Нет, он совсем не исключает возможность, его отец — благородный муж, поступавший всю жизнь по совести. Или, может быть, это успевает вылететь из воспоминаний, как нечто незначительное?       Или...       Взгляд цепляется за стекающее в иссиня-чёрных волосах серебро проседи. Тонкая гесситовая прядь то прячется под морскую толщу, то выныривает обратно — глотнуть воздуха, — и рассыпается вокруг снегом, покачиваясь гипнотизирующим маятником.       Сколько ему вообще лет?       Старым Кэйа не выглядит — Дилюк может сказать, что даже его примерным ровесником, но только сейчас действительно серьёзно задумывается над этим вопросом. Дьявол знает этих ведьм — и в чьей крови они принимают омолаживающие ванны.       Но Кэйа, не обращая на Дилюка никакого внимания — не считая редких оборачиваний через плечо, словно следит, чтобы не отстал или не потерялся, продолжает упрямо идти дальше, огибая дом за домом. Кончиками пальцев касается покосившихся деревянных заборов и шагает дальше. Некоторые жители на них молча косятся, засматриваются то ли со страхом, то ли с интересом; гремучая смесь.       — Куда мы идём? — спрашивает Дилюк, поправляя на себе тёплую чёрную накидку, пропитанную насквозь чужим запахом свежести и лесных трав — расшитую золотом линий, изгибающихся в плавных узорах от завязанных на ключицах ленточках и уходящих под лежащий на спине капюшон.       — Ищем дом нашего дружочка. Я бываю тут иногда, но его ни разу не видел.       — И очищающего костра не боишься? — вопросительно вскидывает бровь Дилюк.       Кэйа елейно улыбается.       — Без меня Спрингвейл уже давно бы сгинул. Посмотри — до леса рукой подать. Даже если после моего тут присутствия местные бегут в церковь, падая ниц перед алтарём и иконами Святых, моля о спасении души своей грешной, всё равно терпят. Выбор-то у них какой? — посмеивается низко. — Или я, или сдохнуть.       — И не боишься, что рыцарям кто-нибудь всё-таки сдаст? Или вовсе королевской страже?       — Удачи им, — беспечно жмёт плечами, а затем растягивает на губах хищную улыбку, словно сейчас и правда вцепится в чьё-то горло. — Очень жду аудиенции с нашими достопочтенными воинами и защитниками. А что касается дома, который мы ищем... — Кэйа задумчиво склоняет голову к плечу, несколько пугающе долгих секунд смотря в никуда, и резко поворачивает направо. — Меня к нему тянет.       Через несколько минут они останавливаются у небольшого, но хорошо убранного участка. Окинув его взглядом, Кэйа тормозит, прислушиваясь к себе, к своему нечеловеческому чутью — к ветру, шепчущему что-то на ухо и к тому невидимому, чьи голоса может слышать только он один, словно полный безумец.       Скрипит калитка, окрашенная в яркую лазурь; вздыбившаяся местами краска шелушится и чуть сходит, обнажая ржавчину металла и темноту дерева. Она тихо закрывается за спиной, лязгнув. Чуть подгнившие доски, кинутые на голую землю вместо дорожек, вдавливаются под весом, оставляя чёткие вмятины. Останавливается чириканье птиц, будто они замирают под цепкостью ледяного взгляда, замерзают, оставаясь сидеть на ветках изваяниями. Где-то громко лает собака — её гавканье эхом разносится по деревне, а следом далёкий детский смех, но вместо положительных эмоций, завязывающихся как обычно тёплым кругом под рёбрами — только пронзительный холод, въедающийся прямо в кости.       — Это тут, — тихо проговаривает Кэйа, занося руку перед тем, как коротко, но слышно постучать в закрытую дверь. Внутри дома слышатся изгибающиеся шорохи, то отдаляющиеся, то приближающиеся вновь; неспешные шаги и щелчок щеколды, заставивший вздрогнуть от пронёсшейся неожиданности.       На пороге показывается худощавая женщина, чьи каштановые волосы собраны в плотный пучок на затылке. Она удивлённо смотрит сначала на Дилюка, а затем медленно переводит взгляд на безучастное, серьёзное лицо Кэйи, чьи смуглые щёки покусывает лёгкий ноябрьский мороз, а из приоткрытых пухлых губ вылетает облако быстро растворяющегося в воздухе пара.       — Беннет, — хрипит он, поправляя перекинутую через плечо сумку. — Это имя вам знакомо?       Глаза женщины широко распахиваются в удивлении, а затем под них ложится громоздкая тень съедающей печали — прямо в тёмные мешки, перетекающие в соцветия синяков от плохого сна. Она неуверенно кивает, сжав тонкими пальцами тяжёлое дерево входной двери.       — Это мой сын, — дрожит её голос, — а что-       — Возможно, это прозвучит безумно. Мы лишь хотим помочь, чтобы его душа наконец смогла найти покой и пойти дальше.       Дилюк сжимает зубы; если бы кто-то явился на его порог и начал говорить, что кому-то из его умерших близких нужно помочь, то вылетел бы с крыльца в два счёта, гонимый острым мечом и не менее острым словом за невообразимую чушь.       Если бы он не прожил с Кэйей под одной крышей несколько недель и не ощущал присутствия этого духа каждый божий день, тоже ни за что бы не верил.       Они — не шарлатаны, желающие пухло набить кошельки за счёт чужого горя, а действительно хотят сделать то, для чего и пришли. Пусть Кэйей, на самом-то деле, движет только глупость собственной ошибки, которую он хочет исправить (и, может быть, совсем немного из-за вздрагивающего Дилюка, не привыкшему к такому... к такому). Но как убедить в этом стороннего человека, который болезненно поджимает губы и едва держится, чтобы из предательски заблестевших глаз не хлынули обжигающие кожу слёзы?       — Его душа уже обрела покой, — с дрожью в голосе произносит наконец она. — Я прошу вас уйти сейчас же, иначе позову стражу.       Кэйа раздражённо сводит брови к переносице. Он коротко дёргает головой, словно по оголённой коже струится искрящийся и трескучий ток — разряды молнии, — и делает несколько шумных вздохов. Становится холоднее; Дилюк, зябко поёжившись, кутается в одолженную ему накидку. Пытается унять участившееся биение сердца, словно всё его нутро чувствует присутствие чего-то, что не видно простому человеческому глазу, — а в нос слабо забивается аромат вечерних костров и ветряных астр, прорастающих около морского берега далеко отсюда.       — Тебе на свадьбу подарили вазу, — вдруг произносит Кэйа, пристально всматриваясь в пустоту, будто поочерёдно разглядывает искусно написанные картины уже давно свершившегося прошлого, — он разбил её в пять лет.       Женщина давится воздухом. На дне её карих глаз, ловящих преломляющийся солнечный свет и отблески заката — вязкая смоль раненого дерева, — зажигается удивление, смешанное с толикой проклёвывающегося страха. Она сильнее стискивает в своих узловатых пальцах дверь, неверяще смотря на Кэйю. Но он не замечает ничего, что происходит вокруг, или погружённый глубоко-глубоко в себя, или ушедший на запретную сторону, от которой веет могильной стужей.       — Под твоей кроватью лежит старая шкатулка, — продолжает бесцветно, — которую ты запрещала трогать. Говорила, злых духов выпустишь — пожрут тебя, оставив только кости, — усмехается, — а там письма старые лежат. Хранишь много лет. К первой любви в шестнадцать лет, вскружившей голову, как самое крепкое вино. И муж твой тоже не знал про это.       Она поджимает губы; хочет что-то сказать, но Дилюк, скользнув вперёд, заслоняет собой высокую фигуру Кэйи.       — Нам не нужны деньги или другая плата. Просто хотим помочь, — шумно сглатывает, когда слова тихо сами собой срываются с языка. — Ему — в первую очередь.       И гореть Дилюку в адском пламени за то, что не только не передал ведьму в руки стражи сразу, но и активно способствует её чёрным деяниям.       Несколько секунд женщина испытывающе смотрит Дилюку в глаза; пытается отыскать там все интересующие ответы на свои зарождающиеся в голове вопросы. И, недоверчиво — опасливо — покосившись ещё раз на Кэйю, стоящего каменной статуей позади, снова переводит влажный взгляд на Дилюка. Растерянно мотнув головой, несколькими маленькими шаркающими шажками отступает назад, давая возможность зайти в теплоту прогретого растопленной печью дома.       Когда дверь за прямой спиной Кэйи закрывается, а засов звонко щёлкает, воцаряется тишина. Тревожно — крепкие тиски, но Дилюк, плотно сжав губы в тонкую линию, оборачивается, вздрогнув; на дне чёрного зрачка пылает алый отсвет пламени — такого же жаркого, как кровь, сумасшедше текущая по венам внутри живого тела. Кэйа принюхивается и в неприязни морщит прямой нос. Но дурных запахов нет — свежесть, запущенная в приоткрытую дверь, и топлёная печь.       — Я проведу несколько ритуалов, — отмирает наконец Кэйа, зашевелившись. — Будьте рядом с моим спутником. И, отвечая сразу на вопросы, нет, ничего никому не угрожает — и душе вашего сына тоже. Могу ли пройти в какую-нибудь комнату, где есть свободное пространство?       Женщина крупно вздрагивает.       — Д-да, — отвечает она совсем неуверенно, — шагайте налево, т-туда.       Взяв её под локоть, Дилюк проходит следом за Кэйей.       Он сбрасывает плащ на стоящий недалеко стул — падает на старую мебель с тихим шорохом, будто отворившаяся дверь в саму бездну. Кэйа присаживается посередине небогатой, но уютной комнатки, и лезет в сумку. Всё так же, как и утром, расстилает перед собой тёмную ткань, которую в следующую минуту прижимают четыре металлических подсвечника со следами накапавшего и уже застывшего воска.       Вздохнув, Дилюк ловко подтягивает к себе табурет, беря в руки мягкую ткань чужого плаща, и на его место усаживает напуганную женщину, принявшуюся тут же быстро креститься. Он кладёт на её худые плечи, обтянутые хлопком кофты и вязанным тёплым платком сверху, свои ладони, успокаивающе поглаживая. Тонкое плетение цепочки становится тяжелее и пытается всей силой притянуть ближе к земле, ломая сильную шею — или ему, тоже взволнованному и взвинченному, так только кажется из-за накинувшегося морока, крепко вцепившегося в мягкую плоть невидимыми зубами.       Кэйа принимается что-то вновь шептать себе под нос — быстро, умело, неразборчиво. Он крепко держит маленькое зеркало, купающееся в жаре огня, соскакивающего со свечи, напротив своего глаза — сапфировая синева темнеет, мутнеет, теряет весь свой блеск, обращаясь в острые и распарывающие льды, вынырнувшие откуда-то с глубокого дна.       — Он по утрам таскал яйца из курятника, — склоняя голову к другому плечу, начинает говорить Кэйа низким с хрипотцой голосом, — готовить пытался, а они всё подгорали и подгорали по краям. Бойкий был, но неуклюжий, — с каждым словом, срывающимся с его губ, худые плечи под горячими ладонями Дилюка напрягаются сильнее, а затем она и вовсе, крепко вздрогнув от прокатившейся по всему телу волны дрожи, зажимает себе ладонью рот, ловя катящуюся по лицу солёную влагу. — В кадеты метил, — Кэйа усмехается, — очень хотел быть похожим на одного из тамошних капитанов. Не знаешь случайно на кого, Благородство? — в голосе струится ручьём ехидство, а лопатки заостряются сильнее, когда Кэйа округляет спину, пригибаясь чуть ниже, словно из его тела сейчас прорежутся острые крылья с кожаными перепонками. — И смерть его была не своя. Слишком рано сгорел, намного позже должен был. Забрали.       — Что... — шёпотом вырывается у женщины, дрожащей, как лист на сильном ветре, — кто... я не...       Кэйа кривится, будто ему вместо вина наливают кислоту сока, едва не отплёвывается.       — И мужа твоего в живых уже тоже нет. Ушёл после сына. У твоего супруга, — обращается к ней Кэйа, сипло вобрав сгустившийся воздух, — были недоброжелатели? Например, женщина?       Она вновь крестится.       — Вилась вокруг него одна какое-то время. Не наша, не деревенская. Городская. Муж отважил её сразу, как только дурное учуял, сказал, что семьёй дорожит больше жизни, грех на душу брать не станет.       Дилюку кажется, что земля уходит из-под ног, а голова идёт кругом — и он вот-вот упадёт. Рана под коленом принимается зудеть, болеть, словно снова расходится, как и на шее, начиная медленно истекать горячей кровью.       Воздух густой и плотный, готовый сжаться и раздавить.       — Она и виновата, — выдыхает Кэйа облако пара, словно вокруг — зимняя стужа, а не теплота жилого дома. — Руки оторвать тому, кто это делал, — кривится снова, а затем резко разбивает зеркало о подсвечник. Оно звонко разлетается, усеивает яркими переливающимися осколками черноту ткани, расстеленной на холодном полу.       Несколько мгновений Кэйа молчит, а Дилюку кажется, что ни он сам, ни женщина, сидящая на стуле, не дышат, затаив дыхание. Проносящийся мимо сквозняк слабо треплет волосы, будто играется.       — Женщина, — облизав пересохшие губы, Кэйа оборачивается, поймав испуганный взгляд матери, потерявшей горячо любимого сына, — светлые волосы и глаза большие, яркие, как васильковое поле, — дожидается неуверенного кивка головой, — хотела отомстить за отказ, но понятия не имела, что и как делать, — медленно поднимается на ноги, начав заваливаться в сторону, будто готов упасть, обессилев. Крадучись подходит ближе, и присаживается перед ней на одно колено, беря хрупкую ладонь, испещрённую возрастными морщинами, в свою, ощущая, как она тонет. Дилюк не дышит вовсе — забывает, как это делать; лишь жадно смотрит, заворожённый полыхающим дьявольским пламенем. — Проклятия как слепые собаки. Их не только по запаху натравить нужно, а подвести совсем близко. По её ошибке оно бросилось на твоего сына — род один, запах один — и забрало сначала его, а затем перекинулось на того, кому и предназначалось.       Дилюк, наконец совладав с собой, хрипло выплёвывает вопрос:       — Ты уверен?       Кэйа щурится.       — Магия, заложенная на смерть, отвратительного вкуса и запаха, — повторяет он свои утренние слова. — Дом ею смердит. Потому что проклятые жили здесь — и запах впитался в стены, въелся в них. Ты не слышишь, — переводит взгляд на женщину, чьи плечи мелко дрожат от непрекращающихся слёз, — и ты не слышишь тоже. Но оно есть — можете или верить моим словам, или нет, — задумывается, а потом сжимает тонкую вспотевшую от волнения ладонь в своей, устало заглядывает в глаза. Аромат ветряных астр становится ярче, словно они сидят посреди цветочных полей, но вокруг — Дилюк бегло осматривается — ни одного растения. — Твой сын, Беннет, — продолжает Кэйа, — всегда с тобой рядом. Даже сейчас.       Женщина, будто тоже что-то почувствовав, передёргивает плечами, внимая каждому слову, выскакивающему изо рта ведьмы.       — Через пару дней, когда будет убывающая луна, сходи в церковь. Поставь свечи за их вечный покой и возьми с собой новые, освещённые. Набери побольше святой воды, а затем ровно семь дней приходи к мужу и сыну на кладбище, омывай их могилы и оставляй по зажжённой свечке. Если вода останется, то обрызгай углы в доме, смоет весь этот смрад. Посмотри на меня, — говорит он уже мягче, накрывая её ладошку второй рукой, заключая в прочный капкан. — Виновницу их смертей очень скоро ждёт расплата. Намного быстрее, чем вы оба думаете. Тут даже не нужно искать мести, возмездие само её найдёт и придёт чертями за душой. Магия не то, где прощаются такие ошибки. Твои близкие найдут покой. И не смей винить себя в том, что не уберегла.       Она ещё долго не может успокоиться. Не может сказать ни слова, поражённая — только растерянно кивать, пытаясь переварить, усвоить всё, что успевает произойти.       Дилюк уводит женщину в соседнюю комнатку, где на окнах висят белые занавески с причудливым узором, и долго разговаривает, пытаясь приободрить. Он знает, что такое потерять близких — даже представить не может, насколько велико её горе и как пылает в груди от призрачно ломающихся рёбер. Кэйа задевает то, что лежит совсем глубоко внутри, играет, будто музыкант, взявший в свои умелые руки лиру или лютню, проводит по дребезжащим в ответ струнам — таким натянутым и почти лопающимся, не выдерживающих напряжения.       А затем Дилюк вспоминает — и правда, был в ордене кадет с именем Беннет. Джинн, просматривая новые списки поступивших на рыцарскую службу, с улыбкой говорила, что вот этот парень наконец-то смог — шестая попытка становится удачной.       Подумать только: то нечто, которое всё время доводило Дилюка, храброго капитана рыцарской кавалерии, оказывается лишь случайно угодившим в чужую ловушку мальчишкой. Изо рта вырывается выдох; Кэйа, попросивший на недолго оставить его одного, ведь говорил, что прицепившийся в нелепой случайности дух, утащенный в чащу Запретного леса, не буйный и не опасный. Не врал даже.       Иногда, когда уголки губ этой бедной женщины, в чьи волосы закрадывается заметная седина, слабо изгибаются в слабой улыбке, Дилюк пытается ответить тем же.       Отдать Кэйе должное, он, присев перед ней, плачущей, не сумевшей обуздать рвущиеся наружу эмоции, тоже пытался как-то успокоить. Мягким тоном, оборачивающимся бархатом, тихо скользящими в воздухе словами о том, что за ушедших не нужно волноваться — и о том, что они оба её безмерно любят своей искренней и бесконечной нежностью; что всегда будут приглядывать, находиться рядом, уберегая от напастей и опасностей.       — В моей семье считали, что звёзды, умирая, могут рождаться заново, — неожиданно для всех произнёс Кэйа, — так, может быть, это и есть истина?       Может быть, в нём и правда ещё есть что-то не такое уж и плохое, не сожранное ведовским грехом.       — Я не знала, что господин ведьма на такое способен, — тихо роняет женщина, теребя рукава своей кофты в пальцах.       У Дилюка вырывается хмык.       — Я тоже, — глухо отзывается в ответ. И, опомнившись, спрашивает: — Вам он разве знаком?       — У нас небольшая деревня, — кивает она, — господина тут знают. Поэтому и впустила. Испугалась сначала, стражей грозила. Стыдно теперь.       Когда они собираются уходить, за окнами уже сгущается тьма, дышащая холодом. Колкий мороз вьётся посвистывающим ветром, тонкими струями проникая в крошечные щели и превращаясь в любопытный сквозняк, шаловливо трогающий покрывшуюся мурашками кожу.       Глаза женщины чуть краснеют, припухают, но на лице нет больше той убивающей скорби. Дилюк надеется, что она справится — исправно выполнит всё, что ещё раз повторяет Кэйа, стоя у порога, предлагающий даже где-нибудь записать. Она смеётся чуть скрипуче, говорит, что и грамоте-то не обучена, но и так всё хорошо запоминает — повторяет слово в слово, чтобы Кэйа мог убедиться в правильности.       Дилюк всё же недоверчиво щурится. Этот Кэйа, в котором есть что-то человеческое, совсем отличается от себя обычного, плюющегося ядом на всё, что криво лежит, а если ровно — сдвигает и плюётся. Удивительные расхождения в одном и том же человеке, так строго оберегающего своё имя, которое, по-видимому, не знает ни один житель деревушки. Кэйю в лицо — да, но только не имя. Дилюк, увы, не знает, с чем это связано — то ли у ведьм просто так принято, то ли у самого Кэйи за плечами какой-то очень бережно хранимый секрет.       Ведь даже сам Дилюк связан клятвой на крови — самой крепкой и нерушимой.       — Господа, — с неловкостью в голосе обращается к ним женщина, когда Дилюк впихивает Кэйе в руки его плащ, — оставайтесь до утра. За окнами ночь, вам скорее всего идти неблизко. Переждёте темень, в которую хоть глаз выколи, дальше собственного носа не видно, и ночной студень. У меня же лишняя комната, простаивает теперь.       Кэйа, задумчиво жуя нижнюю губу, нечитаемо осматривает Дилюка с головы до ног.       — Если мы вам не в тягость, — кивает, — мой спутник хромает, боюсь, ему и правда тяжело дастся путь обратно.       — Совсем нет, — улыбается будто бы облегчённо; опускает голову в поклоне, — я сейчас все приготовлю.       — Благодарим.       Дилюк, прокашлявшись, несильно толкает Кэйю локтем, ожидая хоть каких-то объяснений, но получает в ответ только злобное шипение.       От ужина они оба отказываются, и, скрывшись в уделённой комнате, закрывают за своими спинами дверь, тихо проскрипевшую. Кровать предсказуемо оказывается одна — видимо, это комната принадлежала когда-то Беннету. Сейчас она остаётся холодной, пустой, нежилой. Темнота расступается при каждом движении подобно воде, прилипает к их силуэтам до тех пор, пока Кэйа не поджигает фитиль свечи, стоящей на крохотной тумбе у кровати, а затем шумно скидывает на ещё один табурет свой плащ и сумку — она сползает на пол, звеня разбитым зеркалом и металлом подсвечников; звук лязгает по слуху, вынуждая поморщиться и вжать голову в плечи.       Молчание нарушается негромкой вознёй.       — Я что, по-твоему, дойти не смогу? — скрещивает руки на груди Дилюк. — Ты ведь и сам говорил, что ни днём, ни ночью тебя никто в лесу не тронет. С чего такие жертвы?       — А кто сказал, что ради тебя? — огрызается Кэйа, гордо задрав голову. — Ради неё. Ей наверняка сейчас страшно — наше присутствие, пусть и в другой комнате, создаст хоть какую-то иллюзию.       Накидка летит сверху на плащ; золотая вышивка смешивается с серебром нитей, путается в них. Стягивая с волос морскую глубину шёлковой ленты, распуская густые волосы, Дилюк сдавленно выдыхает от облегчения и свободы — и, зарывшись ладонью в свои локоны, растрёпывает сильнее.       Отложив ленту, ловящую медные блики на своей синеве, к свече, он наконец оборачивается к Кэйе, взбивающему подушки.       — Ого, — поддевает его Дилюк, — так ты, значит, не совсем бесчувственный чурбан.       — Ещё хоть слово, Благородство, и я тебя прокляну.       Дилюк поднимает ладони вверх.       — Ты у стены, — цыкает Кэйа.       Чего?       — Чего?       — Того, — огрызается снова, — а ты думал, я на полу лягу, что ли?       — Будешь ждать подкроватного монстра?       — Конечно, — кивает со всей серьёзностью Кэйа, — а ты помешаешь нашему свиданию.       — О-о, — многозначительно тянет Дилюк, — ну тогда, да, конечно, ложитесь, Ваше Ведьминское Превосходительство.       В ответ Кэйа корчит непонятную рожицу.       Дилюк, хмыкнув, оценивает положение. Кровать не совсем узкая, но и не широкая, а кроме неё, табурета, письменного стола и небольшой тумбы, больше ничего нет. Только ложиться на холодные, голые доски пола, где задувает забравшийся в дом сквозняк. Дилюк замёрзнуть не боится, пусть это явно сильно разнится с привычными удобствами родной широкой постели в поместье. Заболеть проще простого; раз вернуться он пока никак не может, значит, лечиться придётся под надзором Кэйи, который варит пусть и рабочие, но до тошноты отвратительные травяные отвары, — и который не упустит лишней возможности поплеваться ядом.       Однажды Дилюку довелось уже ночевать в одной кровати с сослуживцем. Их отправили на задание, а вернуться до заката не успели — пришлось искать ночлег у одного жителя ближайшей деревни, пожалевшего уставших, перемазанных в саже и грязи, рыцарей. Не очень удобно, но лучше ледяного пола. Одну ночь, он надеется, пережить смогут.       Оставшись только в хлопке тёмных брюк, Дилюк, дёрнув уголком губ, залезает под тёплые одеяла, уже небрежно кинутые на кровать Кэйей. По коже проносится прохлада, спускается по позвоночнику, скользит ниже; раны слабо тянет.       Кэйа шуршит за спиной, вынудив повернуться. И замереть, внимательно глядя на то, как чужая рука тянет край банта, развязывает; как шёлк струится сквозь падающие на спину волосы, стекающие ручьями по сильным плечам. Услышать сиплый выдох, наполненный до краёв усталостью; заметить немного побледневшую кожу. Серебро в тёмных волосах красиво блестит, струится вниз драгоценностью.       Дилюк сглатывает ком в пересохшем горле.       — Выглядишь, как старый дед, готовый испустить последний выдох. И кряхтишь так же.       — На себя посмотри, — Кэйа усмехается, отходя к тому же письменному столу, куда переставляет горящую свечу. — И с чего вдруг мне быть дедом?       — А кто ты? — фыркает Дилюк. — Ты же ведьма. Древняя, скорее всего, как сам лес, раз сильной магией обладаешь. На такое точно время надо, да и твои волосы... говорящие.       Кэйа, удивлённо вскинув голову, невольно касается своих волос, проводя пальцами по всей длине — выпускает, позволяя упасть обратно с призрачным всплеском. Он хмурится и с неясной печалью поджимает губы, а затем натягивает на лицо привычное раздражение.       — Ну и фантазия у тебя, Благородство, — поражается. — Хочу тебя расстроить и сломать воздушные замки, но я куда младше, чем ты считаешь. Да, я — сын леса, — пожимает плечами, — чем природа одарила, то и имею. Даже младенец может обладать силой, способной сокрушить целый город.       Дилюк замирает. Несколько раз оторопело моргает, а затем хмурит брови. Так и не снятая цепочка, мерцающая в огненном свете, переливается — Кэйа замечает золотой блеск на чужом теле, вздыхает шумно, возвращаясь к долгим приготовлениям ко сну.       — Младше? Насколько младше? На пару сотен лет?       Кэйа скептично поднимает бровь.       — Точно с ума в столице посходили, — качает головой. — Минувшая весна была твоей двадцать шестой?       Дилюк недоверчиво кивает.       — Приближающаяся зима станет для меня всего двадцать второй. Делай выводы, Благородство.       — Брешешь.       — Нисколько.       — Да быть не может.       — Представь себе, — Кэйа театрально разводит руками.       Адское пламя его раздери, проносится галопом в голове Дилюка. Он не отвечает — только смотрит с искренним удивлением. Кэйа же теряет всякий интерес к их разговору. С тихим, но рваным выдохом стягивает с себя черноту глазной повязки, кладя поверх своей ленты, хранящей заломы от сильных узелков — трясёт головой. Волосы в беспорядке рассыпаются по плечами, чёлка лезет в лицо, но Кэйа, совсем этого не замечая, потягивается.       Когда он вешает на спинку табурета свою белую рубаху, Дилюк случайно смотрит на чужую поясницу, где от позвоночника к боку тянется светлая полоса широкого шрама. От меча — это Дилюк знает точно, много раз видел как на других, так и на самом себе.       Но кто мог посметь — кто мог осмелиться — ударить могущественную ведьму острым клинком прямо в спину? Исходя из его возраста должны были просочиться какие-то слухи, если Кэйа, конечно, не лукавит. Может быть, ему уже долго двадцать два, а впереди и вовсе стоит режущая единица, начинающая отсчёт сотни. Такое не могло же остаться незамеченным. Слухи есть всегда, и тут должны быть тоже — хоть какие-то, хоть самые загадочные, обросшие тысячью новых небылиц. Но Дилюк не помнит ничего — то ли из-за того, что не интересовался бродящими байками про лесную ведьму, то ли из-за того, что их нет. Или, может быть, тот, кто это сделал, сразу отдал Богу душу, не успев никому рассказать?       Спросить ещё что-то Дилюк не решается. Он быстро отворачивается лицом к стене, пока Кэйа продолжает шуршать за спиной.       Одеяло, слегка приподнятое чужой рукой, позволяет холодному воздуху проникнуть в нагретое пространство. Кровать сбоку прогибается, скрипит, позволяя Кэйе лечь; в нос бьёт аромат свежести и трав — оглушающе яркий, терпкий, насыщенный.       Они случайно сталкиваются спинами; кожа к коже — Дилюк, сжав зубы, пытается унять дрожь, а Кэйа чуть сдвигается обратно к краю, вновь увеличивая между ними расстояние.