Рассыпаясь звёздным пеплом

      Они возвращаются в дом с последними лучами яркого заката, окрашивающего снег радугой. Падающие хлопья — свежие, ещё пушистые-пушистые, как плывущие по ясному голубому небу облака. Переливаются завораживающим блеском — хрустят под ногами, следами от сапог вдавливаясь в землю, и продолжая сыпаться сверху.       Раскрасневшийся от покусывающего мороза Кэйа, дышащий быстро и беспокойно, проводит всей ладонью по волосам, смахивая упавшие снежинки, уничтожая их случайным тёплым касанием. Он ловко сбрасывает со своих плеч расстёгнутый плащ, держащийся всё это время на одном честном слове. Рубаха вслед за тяжёлой зимней тканью съезжает с плеча, обнажая слегка покрасневшую бронзу обласканной летним солнцем кожи. Длинные хвосты полуночно-синей ленты мягким восточным шёлком мешаются среди немного спутанных от ветра волос, спадающих на его спину сплошным водопадом — призрачные всплески и грохот падающей воды, плюющейся белой пеной.       Кэйа — излишняя плавность и текучесть. Он смотрит преувеличенно хитро, запрятав так и не надетую вновь глазную повязку в карман. Щурит глаза, стреляет точно в цель, пробивая хрупко бьющееся сердце, обнажая его, освобождая от прочного плена рёбер и плоти, держа в своих ещё не отогретых теплом ладонях. У Дилюка дыхание перехватывает снова, он чувствует себя попавшей в ловушку дичью, которая пытается схватить приоткрытым ртом свои последние вздохи перед тем, как навсегда упадёт в кромешную темноту небытия.       Дилюк хочет сказать хоть что-то, но в глотке пересыхает, будто во рту — жар песочных дюн, поднимающиеся вверх бури; красное плывущее марево, объятое сгорающим во мгле солнцем. Кэйа — дьявольские проказы верно скачущих вокруг чертей и блики фантомных радужных чешуек, разбросанных тонкими аккуратными дорожками по бледной коже, привыкшей к водяным глубинам. Его низкий и хриплый смех оседает где-то очень глубоко внутри антрацитом едкого пепла — или это тлеет собственная душа, тронувшая запретную сторону, коснувшаяся страшных и непростительных грехов?       В чужих руках свежие лилии калла; крупные бутоны с мощной зеленью стеблей тянутся к небу свежестью зажжённых огней. Раскрывшиеся лепестки — последнее пламя перед затяжными зимними холодами. Упавший снег тает, исчезает, оставляя только прозрачный бисер влаги, будто утренняя роса, качающая под своим весом тонкие растения с первым солнцем, приветливо отражающимся в застывшей выпуклости.       Аякс успел махнуть рыжим заревом, мазнув когтистой рукой по веткам, стряхивая с них пушистый хлопок снега, и отступил назад — туда, где Запретный лес сомкнулся мшистой густотой. Он скрылся в искажающихся и хохочущих тенях, оставляя Дилюка наедине с самим собой — и звучащими переливами чужого смеха, раздающимися тонкими колокольчиками с примесью знакомой хрипотцы. Кэйа — смешливый взгляд чуть раскосых глаз, брошенный вглубь деревьев. Будто они совсем не помеха увидеть притаившегося среди них Дилюка, который не может оторвать прилипший взгляд к морозному румянцу на смуглых щеках, оставшемуся после холодных поцелуев первого снега.       Он аккуратно кладёт цветы на стол, будто бы совсем не замечая, как с них начинает убегать вода, натекая небольшой лужицей под стеблями, смачивая их и напитывая, жаждущих.       — Интересные у тебя дела, конечно, — хмыкает Дилюк, скрестив руки на груди. Его хмурый взгляд упирается в прямую остроту лопаток, на мгновение замерших, остекленевших, чтобы в следующий момент повернуться ловко, плавно крутанувшись на пятках. — Важные, главное, — продолжает он, видя, как в чужих глазах зажигаются странные искры — как они взрываются над глубоким кобальтом, растворяясь после в янтарной ночи.       — Мне нужно было собрать последние лилии перед тем, как они погибнут от морозов, — его лицо красиво искажает хитрая ухмылка. — Наяды вышли из озера полюбоваться первым снегом и застали на его берегу меня, — щурится. — Попробуй им отказать. А что, неужели скучал, Благородство?       Дилюк не скучал, Дилюк просто-       Беспокоился?       Волновался?       О том, что что-то произошло — он не должен, но-       Дилюк сжимает зубы, отводя взгляд, падающий на аккуратно сорванные цветы. Джинн говорит: «будь осторожнее с ведьмой», но грех, которого успевает коснуться его некогда чистая душа будто бы расползается чёрным пятном всё дальше и дальше, медленно пожирая сантиметр за сантиметром. Поглощая — эрозия разрушения голодной тварью кидается на крепкие цепи и массивные замки, навешанные на запертые сундуки. Разъедает их, позволяя тому, что внутри, просачиваться наружу, обретать силу и призрачную форму, выталкивая себя на волю.       Кэйа — демонические оскалы, ведущие прямой дорогой в жаркую преисподнюю, где для таких, как Дилюк, уже приготовлен кипящий котёл. В полной мере осознавая содеянное, он сам полезет вариться и смотреть, как кожа краснеет от ожогов, покрывается уродливо лопающимися до алых мышц пузырями.       Борется: только не может понять с кем именно — с самим собой или Кэйей.       — Ты забыл, — хрипло выговаривает Дилюк, — надеть повязку.       Кэйа низко посмеивается.       — Не забыл, — склоняет голову к плечу, — ты же всё видел, какой смысл с ней таскаться?       — А что, — Дилюк стреляет по нему недоверчивым взглядом, — ты носил её ради меня?       — Велика честь, скажи? — кивает, опираясь локтями на скрипнувшую спинку стула. — Думал, что напугаешься — и сиганёшь в лес прямо без исподнего.       Янтарь — в такой попадают глупые насекомые, влипают тонкими лапками, увязая с каждым движением всё сильнее, а затем замирают, поглощённые застывающей золотой смолой под звёздной темнотой ночного неба. Это должно напугать, поднять из глубин сознания привычную холодную дрожь, скатывающуюся вниз, огибая каждый выпирающий позвонок — праведное отрицание того, что неестественно для человеческого мира. Словно Кэйа вырывает один глаз у потусторонних тварей, поместив в себя, сращивая свою плоть с плотью демонической. Или просто он сам — и есть адское отродье, вылезшее из земных глубин, пышущих огнём и жаром, поселившееся недалеко от простых людей? Как и алые отсветы на дне черноты округлого зрачка — связь с тем, что в корне неправильно.       Но вместо — манит.       Дилюк в несколько шагов преодолевает расстояние между ними, надвигаясь сплошной бурей, алая песчаная пурга. Кэйа вытягивается следом, чуть возвышаясь над самим Дилюком из-за небольшой разницы в росте — и смотрит в ответ внимательно.       Аромат горной свежести и пряности трав кружат голову забивающейся под кожу терпкостью и насыщенностью. Близко, ужасно близко — настолько, что Дилюк может разглядеть крохотную полоску шрама на скуле, прячущуюся обычно под спадающей густотой тёмной чёлки. Чужие зрачки становятся больше, топят червоточинами дыр разноцветную радужку, засасывая её в себя. Шумное и рваное дыхание смешивается, оседает на коже тонкой невесомой вуалью. Кадык на шее Кэйи резко дёргается, он облизывает кончиком мелькнувшего языка пересохшие губы, невольно приковывая к ним плывущий взгляд ярко мерцающего в полумраке кухни кармина. Дилюк сипло выдыхает переполнивший лёгкие воздух, застоявшийся слишком долго. Грудная клетка судорожно сжимается.       — Но я не боюсь.       — Может, следовало бы? — тихо отвечает Кэйа, слово боясь нарушить пьянящий момент, как самый крепкий алкоголь, выпитый залпом. Теперь его градус скатывается по пищеводу непонятным покалыванием во всём теле и в мыслях, исчезающих напрочь из головы, оставляя вату приторного тумана.       — Может, следовало бы, — хрипит собственный голос в мягкости тишины, скребёт её.       — Я не чувствую в тебе ни капли страха предо мной, ведьмой Запретного леса, — с придыханием шепчет Кэйа, а искры на дне его глаз зажигаются только ярче, грозясь вспыхнуть поглощающим всё пламенем, но отнюдь не адским — мягким и тёплым, нежно согревающим в самые кусачие морозы. — Даже сейчас, когда ты так близко можешь видеть мою ведьмину метку, не испытываешь никакой паники, подходишь храбро, — глазами бегает по чужому лицу, прокладывает между едва заметными веснушками на щеках нити невидимых дорог, складывающихся в небесные созвездия. — Но почему же твоё сердце сейчас так неспокойно? Почему бьётся настолько сильно?       Дилюк и сам не знает. Лишь чувствует путающий грохот внутри своего воспламеняющегося тела, покрытого боевыми шрамами. Может, он не больше, чем очередной глупец, угодивший в расставленную ведьмой ловушку.       Джинн говорит: «ему нельзя доверять», но так хочется, что кости выворачивает наизнанку, ломая и ломая, ломая и ломая — раз за разом, а затем трещины криво срастаются, испещряя неровностями. Волнительно и непривычно, томно до поджимающихся пальцев на ногах, до прерывистого дыхания, вырывающегося изнутри хаотичными толчками. Непозволительно долгая пауза, затяжная, оборачивающаяся вокруг морским саваном. Неправильная близость, удерживающая взгляды.       В дверь раздаётся будто бы предупреждающий о визите стук; они оба резко вздрагивают.       — Аякс? — словно очнувшись ото сна, спрашивает Дилюк.       Кэйа смеётся.       — Аякс.       Целая неделя пролетает спокойно и проворно — настолько, что Дилюк её не замечает, теряя быстротечный ход времени. Постепенно начинает привыкать к Аяксу, реагируя только кивком головы и всем собой игнорируя задорное «Благородство» из лисьего рта. Даже переставая вздрагивать каждый раз, когда тени под его ногами принимаются опасно изгибаться и ломаться. Вытягивающиеся звериные морды, раскрывающие клыкастые пасти, где между зубов растягиваются нити слюны. Он донимает Кэйю вопросами об обещанном спарринге с Дилюком, но получает невнятные ведьмины хмыки и прогоняющие тычки под рёбра.       Дилюк, может быть, не против сразиться, размять затекающие от бездействия мышцы, но знакомо ли лисе понятие честного человеческого боя? Может, он будет использовать свои звериные уловки?       Левое запястье продолжает плохо слушаться. Простреливает острой болью при резких поворотах — лучше, конечно, чем ещё несколько недель назад, когда на деревьях ещё трепетало яркое золото, ложилось солнечным сахаром под ноги, ломаясь и шурша. Восстановление проходит слишком медленно, и он, увы, даже не представляет, сколько времени потребуется полностью. И возможно ли вообще будет пользоваться рукой так, как раньше — до рваных укусов, безжалостно терзающих его бессознательное тело, истекающее сладкой кровью прямо на запретной земле потусторонних тварей.       Изо рта рвётся крупное облако пара. Капюшон, подбитый богатым и тёплым мехом, надет на голову, пряча начищенную медь волос, так или иначе короткими прядями выбивающихся обратно и падая на лицо, щекоча раздразнённую морозом кожу. Приминающийся снег приятно скрипит под ногами, оставляя на сияющей поверхности яркие следы, ведущие далеко назад, выходящие из густоты лесной чащи и смешивающиеся с простыми людскими — прохожими, ничего не подозревающими.       Вход в столицу неминуемо приближается, вызывая неприятный тревожный зуд, расходящийся по коже. Кэйа преувеличенно спокойно шагает рядом, набросив на себя капюшон почти по самые глаза — из-под меха лишь тускло блестит чуть позолоченная вышивка на вновь надетой глазной повязке, скрывая ведьмину метку, выдающую его с головой с первого взгляда.       Он хмурым взглядом окидывает стоящих на своём посту рыцарей. Дилюк делает то же самое, впиваясь в знакомые лица следом, понимая, что если их сейчас узнают — сразу схватят, даже пересечь массивные арки ворот не дадут. Сразу заломят руки, свяжут и уведут в орден. Или сразу к королевской страже — зная незавидную репутацию самого Кэйи.       Дилюк считает, что отправиться туда, где они оба в розыске, идея категорично плохая, если не совсем ужасная и отвратительная. Если один человек ещё может скрыться, затеряться в толпе зевак, то как это сделают они вдвоём — преступники, о которых знает, наверное, каждая собака, шарящая по небогатым жилым кварталам в поиске хоть чего-то съестного? Разве у Кэйи не было каких-то очень важных связей в городе, разве он не мог попросить и в этот раз что-то купить и передать через его дьявольских посыльных прямо в Запретный лес? Какой смысл идти на такие риски, где любой неверный шаг обернётся жаром очищающего костра и висилицей?       Но Кэйа идёт уверенно, величественно — плывёт грациозно. Рядом с двумя рыцарями обнаруживаются двое мужчин в богатых доспехах глубокого синего цвета — упавшее ночное небо. Их грудь украшают по несколько металлических вставок, отлитых в форме четырёхконечных звёзд, а на руках — сталь тяжёлых наручей, украшенных замысловатым узором. Дилюк невольно вздрагивает, хмуря брови, сводя их к переносице — что тут делают королевские гвардейцы? Неужели в Мондштадте успевает что-то произойти? Территории патруля с рыцарями разные и почти никогда не соприкасаются, или это — последствия наведённой Эрохом шумихи?       Если их схватят, Дилюк будет биться до конца. Выдержит самые заковыристые и страшные пытки, проводимые для того, чтобы вытащить из каких-нибудь упрямцев нужную информацию, стерпит любые удары и сцепленные кандалами руки, но будет верен себе до конца. Даже если его не послушают, то хотя бы умрёт человеком чести, пусть никто, кроме, наверное, Джинн, больше так и не будет считать. Перед своими предками и самим собой будет чист.       На них оборачивается высокий гвардеец — стать гордо выпрямленной спины, — пронизывает внимательным взглядом сапфировой глубины, положив одну руку на эфес чёрной стали висящего на поясе меча. В его глазах приглушённым кобальтом застревают сорванные с неба звёзды, стекающие на грудь королевскими отличительными знаками верного дворцового слуги. Ветер играется в ярком ячмене волос, раздувая достающие почти до самых плеч лёгкие пряди, сияющие золотой чистотой. Королевский страж пристально смотрит сначала на самого Дилюка, холодно выискивая на его бледном лице ответы на неизвестные вопросы, будто готовится наклониться к своему напарнику, шепнуть на ухо что-то — и броситься на пришедшего прямо в руки преступника. Но затем он глядит на ничего не выражающее лицо Кэйи, мимолётно усмехнувшегося — щурит небесную яркость глаз, и, едва заметно поджав губы, отворачивается, словно в одно мгновение теряя всякий к ним интерес, позволяя беспрепятственно переступить городскую черту, оказаться в самом сердце Каэнри'и.       И ветра тут совсем другие — они игривые и весело поющие, словно барды, перебирающие тонкими пальцами звонко дребезжащие струны на своих нежно заливающихся лирах.       Отвлечённые гвардейцами рыцари остаются безучастными болванчиками, пропустившими идущую тьмой опасность — невольно Дилюк сжимает руки в кулаки. Будь он сейчас в ордене на своём месте, то гонял бы их до тех пор, пока не станут исправно выполнять свои обязанности по защите простых горожан, возлагающих все свои надежды на их плечи, закованные в звенящую броню, вверяя свои жизни.       Шум улиц проносится мимо, завлекает, хватает за руки, упоительно смеётся. Людской гомон падает на голову прохладной волной, давящая тисками атмосфера наконец отступает, давая дорогу человеческой простоте, лишённой тонкой-тонкой границы с тем, что нельзя увидеть.       Внутри что-то сжимается. Это — его дом, из которого Дилюк бессовестно изгнан, вынужденный прятаться в лесной чаще — настолько глубоко, что человеческой ноги там не бывает.       Высокие шпили дворца тянутся к небу, касаются плывущих облаков, распарывая их и оставляя борозды — они сверкают, как путеводные звёзды ночью, помогающие ориентироваться в кромешной темноте. Серебро зажжённых маяков, разгоняющих едкость тумана.       Кэйа уверенно шагает вперёд, минуя разные повороты. От его сапог поднимается снежная пыль, остающаяся дымчатой окантовкой самого низа зимнего плаща. Дилюк тащится следом, не упуская чужую прямую спину из виду — иногда нагоняет, сталкиваясь плечами.       После набитого жилыми домами квартала — прочно вросшие в землю стены, ограждающие от непогоды своих хозяев, расположенные совсем близко друг к другу, — они выходят к крупной площади. Пересечение тонких аллей стекается к площади, посередине которой замерзшая мраморная статуя одного из Святых, а за ней — могучее здание Собора. Снаружи убираются облачённые в черноту монашеских одеяний сёстры, сметая выпавший за ночь снег; сдвигают его в небольшие кучи по бокам от дорог, открывая серость каменной кладки.       Дилюк засматривается. Сколько раз он приходил сюда, открывая тяжёлые двери, ведущие в зал с высокими потолками, и ступая на звонкий пол, выложенный несколькими видами мрамора — изящные узоры интересной мозаики. Оставлял позади себя высокие стрельчатые арки, бросая мимолётные взгляды на разноцветно переливающиеся витражи на больших окнах, изображающие Священное Писание, иногда проходил в апсиду, любуясь на написанные у полукупола картины. Садился на одну из скамей, и, закрывая глаза, молился, склоняя голову перед смотрящими на него изваяниями. Искренне верил, что исходящая прямо из горячего сердца искренность достигнет Божьих ушей, отгородит его семью от разных невзгод, спасёт от тьмы. Долго разговаривал с сестрой Барбарой, постоянно сетующей на то, что ему нужно чаще бывать в Соборе — рыцарская работа пусть и благородна, но полна крови, а это лёгкий путь, чтобы замарать себя в грехе, закрыть по нелепой случайности себе дорогу в Райские сады после смерти.       Наверное, сейчас Дилюка уже не спасёт ни Собор, ни череда жарких исповедей. Ни одна сестра, ни один святой отец не в силах отпустить тот грех, который уже лежит на его душе, продолжая с каждым днём всё сильнее поглощать. Кэйа — главная причина этого всего и душевных смут. Он задумчиво глядит на величественную постройку из белого мрамора — на готические шпили, похожие на дворцовые, взметнувшиеся напуганными птицами ввысь. Витиеватые элементы, переплетённые с вырезанным каэнрийским узором — соединение мировых ветвей, причудливый орнамент, приковывающий к себе тысячи взглядов даже самых неискушённых в искусстве лиц. Собор кажется живым, дышит так же, как и Запретный лес, только дыхание это — свежее и спокойное, дарящее умиротворение и безопасность. И шпили тут тянутся вовсе не к небу, они — руки, держащиеся за Бога.       Собор Фавония — божественный крест, простирающийся на огромной территории. Его стены — множество вырезанных скульптур, объединённых единой историей, протекающей из одной в другую; белые мраморные глаза смотрят внимательно, они — Его зеницы. По разным сторонам разевают беззубые рты устрашающие ливники, словно стражи, отпугивающие проносящуюся мимо нечисть.       — Ты знал, что очень и очень давно, — пробивается сквозь пелену мыслей приглушённый голос Кэйи, — когда Мондштадт ещё был дикими свободными землями, Собор стоял лишь деревянной часовней?       Дилюк, осмыслив чужие слова, кивает.       — Да, — выдыхает пар, — от неё сейчас осталась только апсида внутри.       Мондштадт тех времён, канувших в небытие — крошечная деревушка, выросшая посреди необжитых земель. Захваченная пришедшим звёздной вьюгой Каэнрийским королевством, принёсшим с собой богатство и процветание. Если верить записанной истории, именно при первом короле Ирмине деревня начала стремительно обрастать новыми постройками, расходиться вширь, а на месте старой неприглядной часовни, расписанной умелой рукой художника иконами изнутри, за несколько долгих сотен лет выросла мраморная махина.       — Не хочешь зайти помолиться?       — Не хочу.       — А что так? — деланно удивляется Кэйа. — Вряд ли другие прихожане узнают в тебе, больном и хромающем, рыцарского капитана.       Дилюк слегка раздражённо дёргает уголком губ.       — А ты не боишься в святое место заходить? Вдруг гореть начнёшь, как факел ночью.       — Благородство, ты как будто на сотню лет назад укатился. Это всего лишь дурной стереотип. Тем более, — из его рта вылетает смешок, — если кто в церквях и будет гореть, так это ты.       — Кэйа, — беззвучно шипит Дилюк.       — Да шучу, шучу, — отмахивается, а затем слащаво ухмыляется. — Наверное.       — Ты прям так хочешь посмотреть на меня в кандалах?       — Тогда идём, — посмеивается в итоге, — нечего стоять столбом просто так.       — Если я не зайду помолиться, то это не столь важно, — переводит дух Дилюк, — главное — вера в сердце, ведь пути Господни неисповедимы.       Кэйа, причмокнув, несколько раз кивает.       — Ага, — хмыкает, — и хрен проходимы.       — Что?       — Что?       Они добираются до рынка, где гвалт человеческих голосов становится в несколько раз сильнее и громче, лишая приятного спокойствия. Стоящие за прилавками продавцы кутаются в пушистые шали, переминаются с ноги на ногу, пытаясь разогнать по своему телу застоявшуюся кровь, согреться — зазывают голосами в разнобой проходящих людей, расхваливая каждый выложенный товар. Запах лениво идущего скота, гонимого в неизвестном направлении крестьянами, забивается в нос. Проезжают мимо повозки и телеги, набитые доверху разделанной птицей и другим мясом, покрывшимся небольшой корочкой от задуваемого ветра — из-под простой ткани, наброшенной на драгоценный товар, выглядывает массивная свиная нога, сверкнув грязным копытцем.       Изобилие овощей ярко бросается в глаза — Дилюк разглядывает округу, будто оказывается тут впервые. Покупками и правда занимались слуги, работающие в его поместье, но сам по долгу службы вынужден был или вести патруль, или просто сокращать путь. Наверное, он просто никогда прежде не задумывался над тем, как здесь всё устроено, упуская из виду множество мелких деталей.       Мясной запах сбивается, сменяется выловленной рыбой — принесённая часть морей, омывающих королевство. Её пожухлые чешуйки в некоторых местах случайно содраны грубой сетью, брошенной в волнующуюся воду, а мёртвые глаза-стекляшки смотрят в никуда. Несколько мужчин, лениво развалившихся на пошарканном дереве наспех сколоченных табуретов, зорко приглядывают за хлопочущими жёнами, или зазывающими к себе как можно больше народа, или отдающими товар, пряча звонкие монеты в передник зимнего платья. Дубовые бочки, наполненные морским разнообразием, лопаются от полноты, будто переевшие животы.       Но Кэйа идёт дальше, даже не заглядываясь по сторонам. Выходит в другую часть рынка — с более богатыми прилавками, которые могут позволить себе и навес, и небольшие мастерские за спинами, куда можно заскочить и погреться о разожжённую печь. Крестьяне сменяются на более зажиточных горожан, носящих красивые ткани с небольшими ажурными украшениями. Богатые господа толпятся у прилавка с экзотическими пряностями, принюхиваясь и иногда брезгливо морща носы. Их речь, доносящаяся мельком, лишена режущих слух речевых ошибок — лаконична, спокойна и выверена; Кэйа сюда прекрасно вписывается. Он сбрасывает со своей головы капюшон, понимая, что в нём вызовет только больше ненужного внимания — и какой резон ему скрываться, если никто (теперь кроме Джинн) не знает, как выглядит лесная ведьма? Если никто не знает, что она появляется на городском рынке — и разгуливает по столице так, будто находится у себя дома?       Густота его волос рассыпается по плечам, растекаясь морской водой у капюшона, попадая туда, как рыба в сочок; пряди чуть приминаются и начинают виться на самых кончиках — чёрный шёлк новой ленты сверкает под дневным солнцем яркой звездой.       Наконец подойдя к лавкам с сушёными травами, Кэйа плавно стягивает с правой ладони чёрную кожу перчаток, придирчиво разглядывает разные прозрачные банки, хранящие листья и бутоны. Крутит у себя перед носом — падающие солнечные лучи играются с чистым стеклом, на котором где-то остаются человеческие отпечатки, — перебирает одну за другой под слегка раздражённый взгляд хозяйки лавчонки, барабанящей носком сапога по земле.       — Берите, господин, — елейно тянет она, — нигде лучшего львиного зева не сыщите. Муж собирает по весне, сама сушу. Самый сочный, самый свежий — лучшие бутоны.       — Самый свежий, говоришь? — со смешком переспрашивает Кэйа, продолжая крутить банку в руке. Он громко цокает языком, будто бы совсем не замечая, как женщина выпучивает грудь вперёд, со всей серьёзностью кивая. И, ухмыльнувшись, ставит сбор сушёного львиного зева обратно. — Я подумаю ещё немного.       Бросив взгляд через плечо на Дилюка, Кэйа проворно удаляется, зашагав вперёд.       Догоняя его, Дилюк замечает притаившихся в тёмном углу детей, чьи щёки измазаны грязью, а волосы сально жирнятся. Они одеты совсем легко — не так, как нужно наступающей зимой. Выглядывают из своего маленького укрытия, и, облизывая пересохшие на холоде губы, внимательными взглядами ясных голодных глаз стреляют по лопающимся прилавкам — выжидают, когда можно подобраться ближе, протянуть руку, стащив что-то хоть немного съестное, чтобы наполнить сжимающиеся пустые желудки. Где-то недалеко должны быть рыцари — отряд Дилюка часто патрулировал рыночные улочки, выискивая именно таких вот воришек, многих из которых отправляли после в приют при Соборе. Сестра Барбара, как и сестра Грейс, охали, причитали, забирая сирот под своё женское крыло и выделяя тёплый угол.       Многие сбегают, возвращаясь к бесчестной жизни на улице, перебиваясь подгнившими объедками и воюя с крысами в сырых подвалах. Законы предписывают задерживать и отправлять уже под стражу. Дилюк, несмотря на крепко сжатые зубы в сочувствии о нелёгкой судьбе, с этим согласен: шанс стать порядочным человеком даётся, рыцари по несколько раз проверяют, был ли задержанный в детском приюте и каковы были для него созданы условия. Кто хочет вернуться к преступлениям — становится преступником, а чем больше возраст, тем тяжелее наказание.       — Так и что тебе не понравилось?       — Лжёт, — пожимает плечами. — Её львиному зеву не меньше пары лет. Наверное, не смогла продать — и теперь пытается всучить даже не сбрасывая цену. Не могу сказать, что деньги — проблема, но такую наглость не люблю. Эй, Благородство, — зовёт, шмыгнув носом, — вы как работу свою выполняете, если кругом один обман?       — Этим занимаюсь не я, — цыкает Дилюк, — и не мой отряд. Мы — боевые единицы. Но рядовых офицеров давно пора гонять, как ездовых лошадей.       Кэйа привычно хмыкает, сверкнув смешливым взглядом.       Дилюк угрюмо тащится за ним следом, своего капюшона так и не стягивая — это ведьму, может, никто и не узнает, а вот его самого — очень даже. Останавливаясь у прилавка сгорбленной старухи, Кэйа с выражением истинного знатока рассматривает выложенный товар — небольшие банки с разными бутонами и лепестками, мотки чуть пожухлых трав, явно предназначенных для сушки. В их разговор Дилюк тоже не особо вслушивается — ему обмен знаниями о травах совершенно ни к чему.       Кэйа расплачивается, отдавая внушительную горсть серебряных монет в её руки, покрытых возрастной дряблостью кожи. Дилюк надеется, что он и правда не обдирает деревенских жителей до нитки, беря за свои ведьмины услуги баснословные деньги.       Или у Кэйи отбоя от клиентов нет, или даже представить невозможно, откуда у лесной ведьмы такие финансы.       Дилюку вручаются хлипкие тканевые сумки, набитые покупками.       — Я тебе что, — недовольно бурчит он, — личный слуга?       — Нет, — качает головой Кэйа, отправившись дальше, — ты просто отрабатываешь жильё, — быстро оглядывается по сторонам. — Иди за мной.       — А у меня, можно подумать, выбор есть.       — Больше энтузиазма, Благородство.       Его имя тонет на корне языка, так и не успев сорваться в тонко звенящем недовольстве.       Кожевник — худощавый мужчина с лёгкой залысиной и проседью у висков, — встречает их приветливой улыбкой и хриплым, прокуренным голосом, интересующимся, чего подсказать.       — Ассортимент большой, — покашливая, продолжает он, — на любой вкус и цвет. Можем изготовить на заказ почти всё, что душа пожелает, только скажите.       Кэйа задумчиво мычит. Потирает подбородок кончиками пальцев, стреляет хитрым прищуром по недовольному Дилюку (который выглядит точно слуга, стоящий подле своего хозяина), а затем возвращается к дотошному рассматриванию прилавка. Выуживает с самого низа чёрные перчатки — запах жжённых перьев, — тщательно осматривает.       И протягивает Дилюку, удивлённо вскинувшему брови.       — Померь.       — Ты-       — И слушать не желаю, — отрезает, — надевай.       Утеплённая внутри мехом кожа приятно прилегает к озябшим ладоням. Слегка хрустит при сгибании пальцев, собираясь в крошечные морщинки; Дилюк поджимает губы, игнорируя терпеливый взгляд, направленный точно на него. В горле пересыхает из-за пульсирующего внутри груди сердца, словно стучащего где-то в затылке. Волны непонятным жаром окатывают с головы до ног, вынуждая закашлять, прикрывая кулаком рот.       Кэйа совершенно не должен. Дилюк ведь не нежная барышня, которую нужно утеплять вместе с наступающими морозами — он вполне может обойтись. Хватает с головой и того, что Кэйа отдаёт ему часть своей одежды.       Изделие очень качественное, мягкое, и сидит, словно влитое, сшитое специально для него — идеально по руке. Не сковывает движения и почти не ощущается, но согревает, не позволяет пальцам онеметь на щиплющемся холоде.       Кэйа молча достаёт из-под плаща кошель, расплачиваясь. Кожевник улыбается, желает долгой носки — напоминает невзначай, что его мастерская одна из лучших во всём Мондштадте и они одевают даже высшую аристократию.       Препираться сейчас с Кэйей не имеет никакого смысла — только привлечь к себе лишнее внимание разгоревшимся спором. Дилюку не столько не по себе, сколько в груди сидит какой-то мерзкий комок. Будто его и правда проклинает ужасная лесная ведьма, которая одним лишь изящным взмахом ладони насылает на целые деревни смертельный мор, пьёт несчастливые души, как самый сладкий мёд в золотом кубке, кормится сама и кормит вертящихся под ногами тварей, готовых выполнить любую чужую волю — верные псы.       Как справиться с больно царапающими мыслями, копошащимися в своей голове, как унять этот непонятно откуда взявшийся трепет прямо внутри рвано бьющегося сердца — какое снадобье выпить, чтобы усмирить участившееся дыхание, прийти в норму и обрести обычное спокойствие.       Кэйа — дьявольские ухмылки и пламя в глазах, морская вода длинных волос и обжигающая пряность лесных трав, искрящаяся магия на кончиках прохладных пальцев. Нити элегантной вышивки на одежде и живые танцы под закатным солнцем.       У Дилюка кружится голова.       Он определённо — совершенно точно — проклят.       Но перчатки греют руки, несущие несколько сумок с разными травами; стеклянные банки стукаются друг с другом, тонко звенят колокольчиками. Кэйа даже не оборачивается, не язвит, раздражённо закатывая глаз, не скрытый повязкой. Просто молчит, меланхоличным взглядом шаря по сужающейся улице. Площадь, отведённая под достаточно крупный рынок, заканчивается — закругляется высокой аркой. Только подойдя к массивным открытым дверям постройки, окрашенным в уже выцветший оранжевый оттенок, Дилюк прерывисто выдыхает скопившийся в груди воздух, ощущая, как на тело наваливается усталость. На ногах с самого утра — он не против завалиться на кровать и нырнуть лицом в мягкость подушки, теперь пропахшей насквозь им самим, забывая всё, что его так мучает. Грызёт. Обмануться сном, в котором он будет в родных стенах поместья, вокруг — знакомые слуги, днём ждёт рыцарская служба и разные по сложности задания, подписанные рукой Джинн, и никаких ведьм.       Никакого Кэйи.       Только привычная размеренность жизни.       У ворот стоят два рыцаря, чьи лица Дилюку смутно знакомы — может, виделись несколько раз в стенах ордена, не больше; но он всё равно сильнее натягивает на своё лицо капюшон сильнее, перекрывая точность обзора и случайно запинаясь о камень, начиная терять равновесие, неуклюже заваливаясь в сторону.       Молодой рыцарь, может, только-только заступивший на службу, вовремя подрывается с места, подхватывая Дилюка под руку, не давая ему упасть. Кэйа удивлённо оборачивается на звук.       — Будьте осторожнее, — говорит мужчина, звякнув серостью доспехов, и отступая на шаг назад. — Везде гололёд, не смотрите на новостные доски, что ли? Действующий магистр ещё несколько дней назад указала развесить листовки по всему городу.       — Прошу прощения за грубость моего коллеги, — почти сразу вступается его напарник, уважительно склоняя голову. — Я уверен, — грозно стреляет по рыцарю взглядом, — Свен раскаивается и приносит свои извинения.       — Ничего страшного, — перетягивает на себя внимание Кэйа, — мой спутник, увы, нем. Он, верно, задумался или залюбовался столичными красотами. Сами мы не местные — пришли из деревни закупиться.       Рыцарь, названный Свеном, растерянно кивает, а Дилюк, сжав зубы, чтобы не проронить ни слова, вспоминает — и правда, два новичка. Кажется, их должны были перевести из отряда разведки для городского патруля в кавалерию. Если, конечно, он правильно помнит все документы, отданные ему Джинн незадолго до громкого предательства Эроха — будь он дважды проклят, — и невольного изгнания самого Дилюка, вынужденного ждать новостей и скрываться, будто забравшаяся в чужой дом крыса, ворующая еду.       Яркая рыжая прядь соскальзывает на лицо, цепляя к себе смятённый взор одного из рыцарей. Он чуть заметно хмурит тонкие светлые брови, отвлекается на шум позади — Дилюк, воспользовавшись чужой заминкой, стремительно поворачивается к ним спиной.       — Хорошего вам дня, — говорит Свен.       Кэйа равняется с Дилюком шагом, словно готовый придержать в следующий раз, когда он нечаянно оступится из-за капюшона, натянутого едва не по самые глаза. Говорил ведь с самого начала, что идти вот так вот в пекло — дурная идея. Это Кэйю в лицо не знают, как и не знают, что тот же Аякс — хищная лиса, мороком скрывающая уши и пушистый хвост, а Дилюк — лицо известное.       Громкий выдох вырывается из груди, собирается облаком пара, взлетает вверх. Небольшой холм, ведущий покатой заснеженной дорожкой вниз — в череду одинаковых домов, стоящих запутанными лабиринтами и создающих множество различных ходов, вырастая резкими тупиками.       — Господа, подождите, — прилетает в спину голос посерьёзневшего Лоуренса. — Могу попросить вас остановиться?       Кэйа хмурится. Смотрит несколько мгновений прямо Дилюку в глаза. Они вполне могут попросить снять капюшон — учитывая, что сейчас идёт розыск предателя, погубившего своих же людей. Тогда уже никак не отделаться, не сказать, что он — человек совершенно другой и это не больше, чем нелепая ошибка. Кэйа, кажется, согласен с его неозвученным мнением. Попадётся Дилюк — попадётся и он сам, которого обязательно заберут следом для тщательного допроса о том, кто он и что делает рядом с преступником.       Его точно оставят без повязки — ведьмину метку скрыть нельзя, значит, Кэйю без раздумий передадут под крыло королевских гвардейцев, а там — прямой путь на казнь.       С тем, кто спас его, Дилюка, жизнь, помогая множество раз после, поступить так просто нельзя, пусть Кэйа будет хоть самым главным порождением адских глубин.       Дилюк платит добром за добро.       Сглотнув, он тихо шепчет:       — Бежим.