Рассыпаясь звёздным пеплом

      К сожалению, за всю прошедшую неделю Дилюк не может похвастаться тем, что видел или слышал очень много. В голове будто клубится густой туман, призванный потусторонними силами, чтобы путать случайно заплутавших людей — играться с ними, показывая блёклые знаки юркими тенями, заманивая всё дальше и дальше; петлять, звонко хохоча трелью колокольчиков или вороньим карканьем, словно над головой уже порхают чёрные кляксы падальщиков, готовые в любой момент опуститься вниз, поднимая лоснящимися на солнце крыльями пыль с земли.       С того последнего разговора, который больше можно грубо обозвать монологом раздражённого хозяина дома, явно прибывающего не в радостях от неожиданного и вынужденного соседства, они больше не сходились в мнимых словесных баталиях. Мужчина, от которого, кажется, за версту веет непонятной могильной стужей, говорил ему, что делать, а что нет — перевернись на этот бок, на другой, не ложись на спину. И, кажется Дилюку, чувствовал этот странный человек исходящее от него недовольство так же явно, как слышал бы обращённые к себе мысли, в которых Дилюк беззастенчиво сквернословил на того, кому, вообще-то, должен быть благодарен по гроб за спасение своей жизни.       Из того, что достаточно стало понятно за прошедшие дни, пронёсшиеся мимо испуганной ланью — подрали его без преувеличений очень сильно. Заявись он с такими ранениями в собор, милостивые сёстры скорее всего отправили бы к алтарю молиться Богу, чтобы ниспослал на своего раба верного чудо, даруя исцеление изувеченному телу, сращивая разорванную клыками и когтями плоть.       Хозяин дома что-то неразборчиво мычал себе под нос почти каждый раз, когда обрабатывал множество рассыпанных по телу укусов и клял, на чём стоит белый свет, трупоедов. Это могло значить только то, что он и правда по собственной глупости перешагнул негласную черту, спрыгнув в низину, после которой лес становится мрачнее и гуще — туда, где можно почувствовать на себе множество липких взглядов, но сколько не вертись — никого разглядеть не удастся.       Нельзя сказать, что Дилюк никогда не верил в чертовщину, живущую на другой стороне. Там, за гранью, отделяющей привычный людской мир от мира тёмного и населённого разными демонами и тварями, которых если и доведётся однажды увидеть — упаси Господь, — то даже самый бравый воин, закалённый в сотнях жестоких и кровавых битв, будет заикаться до конца своих дней, с удушающим страхом вглядываясь в каждый темнеющий угол. Его с малого детства приучили, что правильно, а что — нет, что свет, а что — непроглядная тьма, с которой честному человеку путаться не положено. Дилюк, как верный сын, внимал всем учениям. Если церковь без устали твердит, что это — плохо, то кто он, чтобы спорить со святыми писаниями и служителями божьими? И нельзя сказать, что он интересовался россказнями про Запретный лес. Иногда, вскользь по молодости — было, как и, кажется, у любого растущего ребёнка, познающего себя и окружающий мир, но проверять правдивость блуждающих слухов желанием никогда не горел. Если говорят, значит, что-то да есть, это ведь уже с какого поколения, с какого далёкого столетия тянется.       И гневные бурчания хозяина это только подтверждают, оседая в груди тугим тревожным комком. Он каждый день менял повязки и разминал новые травы в жидкую кашицу, которую потом с умелой точностью выкладывал на раскроённую, будто лёгкие ткани одежды, кожу, чтобы не осталось ни куска алой плоти. Когда Дилюк пребывал в сознании, говорил закусить какую-нибудь тряпку — боль была нестерпимой до сыплющихся из глаз искр и расходящегося пламени по телу; такой, что он то впадал в сладкое беспамятство, то вновь выныривал, будто его резко дёргали за руки, вытягивая из бесчувственной неги. Хозяин дома уверенно твердил: «не смей закрывать глаза! не смей, я сказал!», иногда отвешивая хлёсткие пощёчины, помогающие всплыть из сжигающей всё нутро агонии и остервенело пытаться схватить ртом пропитанный кровью, потом и травами воздух, напрягая пожёванную тварями шею до лопающихся корок, до текущей между ними крови. А горькие, по-настоящему мерзкие травяные отвары, способные убить своим вкусом целую армию, вливались Дилюку прямо в рот — наверное, они годились и целебным снадобьем, и пищей.       Иногда в нос забивался пряный запах ладана, а разожжённые благовония, призванные отгонять дурные силы, тлели сизым дымом в углу, оставляя после себя горстки упавшего и разлетевшегося пепла. Не сказать, что Дилюк разбирается во всех этих приблудах, но каждый раз сестра Барбара советует купить пару-тройку кусочков ароматной смолы домой — семейное поместье большое, комнаты и коридоры которого необходимо регулярно окуривать, чтобы в углах не поселилась какая-нибудь нечисть.       Воспоминания о родном доме отзываются колющей тоской, сосуще сидящей где-то под рёбрами.       Всё произошедшее кажется миражом и далёким, но о реальности напоминает тугая боль, режущая каждый сантиметр тела, скручивая кожу в жгуты до пылающей красноты.       Ещё несколько раз Дилюк видел, как к хозяину кто-то приходил, но тот больше не впускал в дом, проворно выскакивая на улицу и плотно закрывая за собой входную дверь. Человек, — человек? — спрашивающий что-то про зелья, явно здесь частый гость — у него достаточно звонкий и громкий голос, проникающий в щели затаённой в лесной глуши опасностью, будто он готов в любой момент выскочить из кустов и клыками вонзиться в шею. Может, друг? Но в голове стоит отчётливый образ пушистого и рыжего, как знойное солнце, хвоста, вильнувшего в строну, мазнувшего белой кисточкой по дверному проёму. Какие дружбы можно водить с нечистью? Её нужно гнать прочь от себя, прочь от своего дома — и чтоб она даже не думала возвращаться вновь, кормясь.       Однако хозяина дома это явно никак не беспокоит: он ведёт спокойные беседы, смело пускает в дом, позволяя врываться рыжим вихрем без предупреждения, ведёт общие дела — и даже вместе смеётся, примешивая к юношескому звону бархатные разливы. Всё это вызывает сталкивающиеся в душе противоречия, как два несущихся друг на друга корабля, разлетающиеся по мутной воде тонущими обломками.       Это, конечно, совершенно не его, Дилюка, дело — и кто он тут вообще такой, чтобы нагло влезать в чужую жизнь, указывая, как надо, а как не надо, — но что-то всё равно неприятно скребёт внутри.       От Запретного леса не стоит ждать чего-то хорошего.       Хозяина дома нет с самого утра, он умчался за порог едва ли не сразу, как солнце тихо постучало в окна, бросая на землю первые светлые лучи, затянутые в полупрозрачные жгуты вуали. Дилюк проснулся от шороха за спиной, а затем сонным глазом увидел, как накрытая чёрным плащом спина удаляется, а входная дверь скрипуче закрывается, впуская в дом утренний сквозняк, расползшийся по всему дому.       Сейчас, наверно, время неумолимо близится к вечеру, давно перевалив за полдень — теней становится всё больше и больше, но они, кинутые от солнечного света, стоят ровно на своих местах, медленно поглощая всё больше земли. Не изгибаются, не скалят звериные пасти, полные острых клыков, не хохочут громко, устрашающе потянув когтистые лапы.       В дальней комнате слышится скрип половиц, словно по ним ходит человеческая нога, вдавливая хлипкое дерево в фундамент. Раз шаг, два шаг, три шаг, четыре — Дилюк, напрягшись, считает, обратившись полностью в слух. Шорохи проносятся по дому, тихо звякает какая-то посудина, а затем чертовщина вновь возвращается туда, откуда и приходит, скрипнув снова полом — и звук этот лязгает по нервам громко настолько, что Дилюк невольно подскакивает на кровати, крупно вздрогнув всем собой. Пружина издаёт жалобный звук, а все шорохи и шаги разом затихают, будто сами напуганные.       Когда Дилюку всё же удаётся подняться на ноги, в глазах резко темнеет, словно кто-то тушит все лампы и свечи глубокой ночью. Его ведёт в сторону — опирается ладонью о стену, несильно по ней бухнув. Потревоженные раны тянут, будто сейчас вот-вот и порвутся снова, ещё дальше, раздирая тело на лоскутную куклу. Глубокий вдох пускает жидкое пламя в лёгкие.       Как-то пару дней назад хозяин обмолвился, что Дилюку, если его вдруг долго не будет, можно сходить до кухни — сходить, конечно, слишком громко сказано, он и на ногах-то едва-едва стоит, борясь с подступающей к глотке тошнотой и яркими мушками перед сощуренными глазами. А ещё он, в конце-то концов, храбрый рыцарь, а не какая-то барышня, чтобы бояться всякого. Встречать все опасности с гордо поднятой головой, даже если перед самым глазами блестит острое лезвие меча, смоченное в крови соратников — так его учил отец и это повторяли в ордене.       Сам себе врёт.       Сердце в груди всё равно буйно стучит.       Вокруг он видит разные книги и старые фолианты с покоцанными корешками и пожелтевшими от времени страницами. Они лежат друг на друге; Дилюк видит и разметки цифр, говорящих, что это далеко не первый том. «Лечебные травы», «практическая медицина», даже виднеется «Кодекс здоровья» — все эти труды изучаются, чтобы спасти его жизнь.       Чувствуется укол совести. Хозяин дома читает разные медицинские книжки, часть из которых на незнакомом Дилюку языке, из-за него, свалившегося снежной лавиной на голову.       Но зайдя на небольшую кухоньку, он на мгновение замирает, будто ударяет молния в голову. Везде раскиданы травы — и свежие, но уже пожухлые, умирающие, и засушенное обилие, перетянутое холщовой верёвкой. В углу округлого стола лежат несколько свечей глубокого чёрного цвета — капли воска, скатываясь по кручёной поверхности, застывают каплями дёгтя.       Ощущение, будто в спину врезается чей-то пронзительный взгляд. Липкий, медленно стекающий по сгорбленному от пронизывающей боли позвоночнику, невидимый и призрачный. Дилюк озирается по сторонам, убеждаясь ещё раз, что никого там нет — или он просто не видит, — но брошенные на пол тени искажаются, загибаются, тянут костлявые руки, словно вылезшие из-под слоя могильной земли-       Дилюк крупно вздрагивает.       Входная дверь хлопает, и слышно топтание. Хозяин дома, занося ногу над линией кухни, на мгновение замирает, удивлённо косясь на кажущегося испуганным Дилюка, держащегося обеими руками за край стола, чтобы не рухнуть на пол без возможности подняться снова. Завязанные на теле бинты под ледяным взглядом кажутся всё туже затягивающимися верёвками.       — Пышешь силой, смотрю, — хмыкает неожиданно.       — Я... — голос хрипит от долгого молчания, звучит будто чужеродно и неестественно.       — И наконец запел, — кидает потёртую тканевую сумку через плечо на стол. — Не пытайся составить целые предложения, только горлу навредишь, — отодвинув ладонью сваленные в кучу травы, названия которых Дилюк не знает, а многие и вовсе видит впервые, хозяин опирается о тумбу поясницей, скрестив руки на груди.       — Вода, — получается из себя выдавить. — Что-то... шумело.       — Не обращай внимания, — отмахивается, поморщив нос. — Не буйный, вреда не причинит. Прицепился недавно, никак времени избавиться нет.       Дилюк замирает. Будто каменная статуя, не способная вырваться из своих твёрдых оков и пошевелиться, хотя бы моргнуть — только широко открытыми глазами смотреть вперёд, сталкиваясь с застывшими во взгляде острыми льдами, и быстро перебирать в голове роящиеся мысли, за которые не выходит уцепиться.       Чертовщина.       Это просто чертовщина!       И он так спокоен, будто обитающие потусторонние твари, соседствующие в родном доме, где спишь, ешь и проводишь весь досуг — нормально, будто-       Дилюка прошивает насквозь. Как холодная вода, вылитая неожиданно на голову во время глубокого, сладкого сна.       — Это...       Хозяин громко цыкает. И закатывает глаз — единственный, только сейчас замечает Дилюк, изучая смуглое лицо с острыми хищными линиями. Раздражённо опущенные уголки пухлых губ, тёмные ручьи волос, стекающие по щекам и плечам — небольшой бант синей ленты, не вяжущийся со строгим образом.       Он хитро щурится. Склоняет голову набок и будто бы весь вытягивается — тени собираются за спиной, встают с сырой земли, поднимаются голодными мертвецами, скалятся и клацают зубами, — а затем резко меняется в лице, и, несколько раз похлопав в ладоши, громко смеётся.       — Бо-о-оже ж ты мой, — указательным пальцем утирает несуществующую слезу, — ты бы видел сейчас своё лицо. И что дальше? — продолжает веселиться мужчина, хищно оскалившись. — Ночью подожжёшь, Благородство? Кресало позади тебя, в первом ящике. Будешь разводить пламя — накидай сушёных трав, что ли, гореть лучше будет.       Для человека, только что уличённого в ведовстве, он ведёт себя слишком беспечно. То ли откуда-то знает, что Дилюк так не поступит — хотя бы из уважения за своё спасение, — то ли просто уверенный в своей безнаказанности дурак.       Шестерёнки в голове со скрипом крутятся.       — Хочешь сбежать — дверь, думаю, ты понял, где. Некуда тебе бежать правда.       — Держишь в неволе?       — Ты не пленник, от слов своих не отказываюсь, — плавным взмахом ладони указывает на Дилюка, обводя его фигуру с ног до головы. — Один ты сможешь дойти разве что до канавы, — указательным пальцем трёт кончик вздёрнутого носа. — Хотя без сопровождения, боюсь, и до неё не доберёшься. Ну, если брезгуешь моей компанией — могу, конечно, попросить тебя сопроводить... но они тебе понравятся ещё меньше.       Дилюк вздрагивает ещё раз.       С одной стороны, он и правда оказывается в ведьмовском логове, в дьявольском доме — вокруг нет ни одной иконы Святых. Это противоречит всем учениям церкви, всему, что ему говорили с младых ногтей — и с какими убеждениями он рос и жил. Все, кто путается с тьмой — даже имеет помыслы протянуть ей руку, — безбожники и грешники, коим место в костре, где яркое и жаркое пламя пожрёт плоть с костей, обглодает их голодными псами. Вылижет, очистит от запятнанной грязи, отправив душу прямиком в адские глубины, где черти будут раз за разом бросать в кипящий котёл.       — Я серьёзно, — поджимает он задумчиво губы. — Справа — лес, — указывает ладонью, — слева — лес, спереди — лес, сзади... — кистью взмахивает себе за спину. — Точно! — громко щёлкает пальцами. — Тоже лес.       На его лице эмоции сменяются настолько быстро, что Дилюк не успевает зацепиться хотя бы за одну. Не может удержаться, считать чужое настроение хоть немного, как учили наставники в ордене — лучше всего понимать намерения другого человека, если знаешь, что он в этот момент испытывает, а для этого достаточно наблюдать за языком тела — он громче любого брошенного слова и колдовских примочек.       Сердце глухо бьётся. Почему-то горло всё равно стягивает тревожной лапой, поглаживает крепко, но не туго завязанные бинты, проскрежетав по неровной тряпице острым когтём.       С другой стороны, если бы не этот человек, Дилюк был бы уже давно мёртв. Отметая прежние мысли о добром знахаре, он видит перед собой грешного человека, поддавшегося соблазну и окунувшегося в запретное знание; ведущего дружбы со сторонними тварями, которых обычные люди стараются всеми силами избегать, чтобы не сгинуть раньше времени, не накликать на себя и свою семью беду.       На дне чёрного зрачка горит алое дьявольское пламя, беснующийся огонь, остающийся киноварным, как кровь, отблеском — сливается с тьмой, плещется.       И, кроме того, Дилюк едва передвигается. Стоит сунуться обратно в родные края, как его сразу схватят и прикончат.       Чёртов Эрох! Надо было давно понять, что он не просто так постоянно заискивал перед начальством, не просто так у Дилюка, капитана кавалерии, в последнее время были разного рода проблемы — то важные документы порвутся, то отчёты потеряются, за что он сполна получал на коврах. Благо Джинн, занявшая недавно почётный пост магистра, относится достаточно снисходительно — и то по старой дружбе. Но по ордену начали ходить слухи о том, что капитан Рагнвиндр стал слишком рассеян, как ему можно доверять командование другими людьми, отправлять с ними на важные миссии, если он не помнит, куда кладёт написанные своей же рукой бумаги? И Дилюк какое-то время действительно был уверен в собственной рабочей недееспособности, сваливал всё на неизвестный недуг, одолевший его память, ставил под вопрос свою компетенцию, как рыцаря — даже к лекарям ходил.       Последняя миссия не была чем-то политически важным, скорее надо было наконец разобраться с поставляемой в столицу контрабандой. Дилюк долго выходил на них и выслеживал, и этот день должен стать для всех настоящим триумфом, когда он со своим отрядом наконец задержал бы преступников, отдав под суд. Им устроили хитрую засаду, а когда Дилюк приказал обнажить оружие — Эрох, его правая рука, направил свой меч против. Весь отряд перебили, как скот на убой перед зимой, а его самого, уже раненого, гнали до самой границы с Запретным лесом.       Наверняка всё поместье стоит на ушах, а вокруг расставлена слежка. Эрох представит случившееся как то, что это Дилюк — гнусный предатель, приведший своих товарищей на верную смерть (хотя отчасти так и есть), а после, позорно поджав хвост, сбежавший (и это тоже отчасти так и есть).       Рыцарский кодекс учит стоять до последнего, сражаться, пока не испустишь последний вздох. Но если бы Дилюк позволил себя убить, то кто бы отмыл честное имя его семьи? Кто стал бы доказывать его невиновность, наказывая по заслугам настоящего предателя, строящего свои козни очень долгое время буквально у всех под носом?       Аделинда, наверное, с ума сходит. За неё сжимается болезненно сердце, а подступивший к сжатым в кулаки рукам гнев испаряется, смытый её проливающимися слезами.       Всё сходится к той точке, что Дилюк сейчас вернуться не может. Как минимум — ему нужно восстановиться; левая рука и вовсе плохо слушается из-за повреждённых сухожилий на запястье, как максимум — придумать хоть какой-нибудь план. Заявиться в орден и горланить, что на нём нет и капли той клеветы, которую вешает всем на уши Эрох — прямая дорога к тюрьме, если не виселице.       Выбирать не из чего. Или отправиться на смерть и сдохнуть, как собака, гнусным предателем, чьё тело с переломанной шеей будет висеть на длинной жёсткой верёвке и покачиваться на ветру, пока по штанам стекают человеческие жидкости от расслабления мышц в момент смерти, или перешагнуть через себя и провести какое-то время бок о бок с человеком, за спиной которого поднимается нечисть, а в глазах пылает дьявольское пламя.       — Не собирался уходить, — хрипло давит он из себя.       Колдун беззвучно охает. Он плавно отталкивается ладонями от тумбы позади себя, тихо прокрадываясь Дилюку за спину — приходится немного потесниться в сторону. В нос забивается мшистый аромат, перемешанный с колким морозом, как ранним зимним утром, когда выходишь на крыльцо или распахиваешь окна, высовываясь на покрытую белым снегом улицу. Мужчина оказывается выше на полголовы; он молча берёт фарфоровый графин серого цвета — под крышкой, на горлышке, несколько небольших сколов. В стакан с тихим плеском льётся зеленоватая жижа; покачав гранёный стакан в руке, он протягивает напиток Дилюку.       Который сразу делает большой глоток, едва не выплёвывая горькую бурду обратно. Отвар болотной тиной тянется по языку, почти обжигая нежную слизистую — или ему просто так кажется; невольно напрягшуюся шею стягивает тугим обручем. Из горла рвётся лающий кашель; морщится, едва не зажмуриваясь от мерзкого вкуса, оставшегося во рту — прилипшего, будто будет сопровождать всю жизнь, как расплату за совершённые и совершаемые грехи.       — Что за сатанина!..       Хозяин дома, бросив ещё один безразличный взгляд, с тихим шорохом снимает с себя чёрный плащ, пронёсшимся по небольшой — совсем крохотной, если сравнивать с тем, что у Дилюка в поместье, — кухне глухим шелестом. Дёрнув плечом, вытягивает руку вверх — рукава-фонарики режут пространство, как белые крылья, резво возвращающиеся в прежнюю воздушную форму.       Расстегнув пару пуговиц на заправленной в приталенную кожу брюк рубахе, он разводит руками:       — А ты на что надеялся, на конфетную сладость? Пей, тебя ждёт весь графин.       Дилюк переводит взгляд на мерно покачивающуюся жидкость в стакане. Может быть, виселица не так уж и плоха.       — Имя, — вылетает из его рта, когда хозяин дома намеревается выйти за пределы кухни. — Как твоё имя?       — Ты и сам не представился, Благородство, — оборачивается через плечо, ладонью цепляясь за дверной косяк.       — Дилюк.       Колдун задумчиво передёргивает плечами. Он делает несколько небольших, но резких шагов навстречу, оказываясь достаточно близко — и дьявольское пламя угрожающе вспыхивает снова, грозясь вырваться из заключения, накинуться, пожрать.       — Поклянись, — низко произносит он, цепко вглядываясь в карминовый взгляд напротив, — что ни одна душа не узнает моего от тебя имени, когда вернёшься домой. Что оно умрёт вместе с тобой, ляжет к тебе в могилу.       Дрожь проносится по спине. Словно заворожённый, Дилюк удивлённо — в который раз за эти минуты — смотрит в плещущуюся глубокую синеву, обрамлённую рядом густых ресниц, будто попадает в сердце бурного водоворота, утягивающего на вязкое дно. Что-то там есть — влекущее.       — Клянусь, — необдуманно слетает с его губ.       Колдун — ведьма — ухмыляется, щурится. Кивает на корзину, стоящую чуть позади, наполненную ещё не выброшенными тряпками с впитавшимися, высохшими кирпичными разводами.       — Считай это клятвой на крови, — кадык нервно дёргается. — Кэйа. Моё имя — Кэйа.       И он, вытянувшись во весь рост, уходит в соседнюю комнату, бросив напоследок ещё одну хищную ухмылку через плечо.       Оставляя Дилюка на заваленной травами кухне с тягучими размышлениями, попадающими в тело вместе с горьким, мерзким отваром, оседающим вместе с чужим певучим именем, которое так легко произносить — льющееся, будто песня или журчание воды.       Ни для кого не секрет, что в Запретном лесу живёт одинокая ведьма — за последние годы вокруг собирается столько множащихся с чудовищной скоростью слухов, поражающих воображение, обрастающих с каждым днём всё большими нелепицами.       Но говорят, что лес живой, он дышит. Протягивает крепкие корни к каждой случайно не туда заблудшей душе, утягивает в запретную чащу и прочно связывает, бросая на съедение разным тварям, борющимся друг с другом до проливающейся крови за вкусную добычу. Здесь не прижиться человеку — были храбрецы, и не раз, решившие попытать удачу, а находились от них только обглоданные кости с подгнившими кусочками плоти, выброшенные близ деревни, будто специально — смотрите! Дорога в Запретный лес открыта только чёртовым отродьям — и они придут, оказываясь среди сотен таких же. Говорят, ведьма настолько могущественная, что твари её не трогают — служат, покорно льнут к рукам и клубятся густым чёрным туманом.       Говорят, у неё в груди вместо человеческого сердца лишь кусок обжигающе холодного льда. Она не ведает любви и тепла, насылает смертельный мор и страшные проклятия, цепляющиеся к хрупкой душе; её упоминанием пугают непослушных и шаловливых детей — ведьма придёт к тебе ночью и заберёт с собой, бросив в кипящий с зельями котёл.       А за её голову королевский дворец обещает внушительную и круглую сумму звенящих монет — так, что можно спокойно жить до старости, содержа не только себя, но и, вероятно, хватит на обеспечение внуков. Ведьму ждёт очищающий огонь — публичная казнь в назидание всем и каждому, что будет ждать, если пойти по кривой дорожке.       Но Дилюк видит не лёд; пылающее пламя — и горящее синим имя.       Какой смысл буквально вытаскивать его с того света — не самого высокопоставленного человека, просто одного из угодивших не туда рыцарей? Или Дилюк не первый спасённый рукой коварной ведьмы, просто это временный глоток надежды — и у неё, на самом деле оказавшейся мужчиной, далеко не добрые мотивы, а свои собственные — те, от которых кровь в жилах стынет.       Вопросов, всплывающих утопленными мертвецами на поверхность воды, становится только больше. Дилюк сжимает зубы до боли и хмурит брови — он совершенно беспомощен. Едва двигающийся и всё ещё лишённый почти полностью возможности говорить без риска захлебнуться собственной кровью — что сможет сделать здоровому человеку, достаточно крепкому на вид? Да ещё и если тот обладает такими чертовскими силами, о которых в городе слышала, наверное, каждая собака.       Кэйа всплывает перед его носом так же неожиданно, как и уходит:       — И чего ты встал камнем, Благородство? — фыркает. — Или идёшь ложиться обратно, пока не рухнул прямо тут — и я тебя тащить не стану, или всё-таки в канаву.       В дальней комнате снова раздаётся громкий, пронзительный скрип, будто визг расстроенной скрипки в неумелых руках. Кэйа роняет раздражённый вздох, дёрнув плечом, а у Дилюка по спине снова спускается мерзкая дрожь, скользящая по позвоночнику острым лезвием меча, готовым в любую секунду вспороть покрытую шрамами кожу.