Рассыпаясь звёздным пеплом

      Пробитые рыцарские доспехи сковывают движения и мешают двигаться. Серые пластины тускло поблёскивают в солнечных лучах, едва пробивающихся сквозь густые кроны многолетних деревьев. Сухие ветки громко хрустят под ногами — что, кажется, он пробудит каждую лесную тварь, заинтересованно выглядывающую из своих нор, а после — шустро прячущуюся за большими камнями. По плечам льются кровавые ручьи волос, выбившиеся из низкого хвоста; рыжие росчерки смешиваются с рваной раной на груди, мараются и слипаются. Шёлковая лента, зацепившись за какую-то тонкую ветку, давно остаётся где-то позади.       Косой порез, оставленный острым мечом, жжётся, щиплется, ноет. Пытается согнуть пополам, оставить в лесной чаще на корм обитающей здесь дьявольщине или стае рычащих волков.       Смешок ломает прямую линию плотно сомкнутых губ.       Где-то сзади эхом отражается собачий лай погони, преследующей по пятам.       Дилюк наступает в лужу; грязная застоявшаяся вода брызжет в стороны, проливается за края и затекает в продавленный след от тяжёлой ноги. Хватаясь сильной ладонью за мощный ствол дерева, чтобы удержать равновесие, он резко меняет направление, оставляя на грубой коре лишь пару кровавых пятен.       За поясом остаётся небольшой кинжал, а тяжести меча нет в руках.       Дыхания не хватает, а преследующие голоса звучат ближе. Он тормозит — он так сильно тормозит: уставший, изнеможденный, раненый. Лес впереди становится гуще, будто бы темнее, готовый затянуть в свою чащу и оставить петлять между цветастых лабиринтов до тех пор, пока Дилюк не свалится с ног от сжирающей усталости. Пока глаза не начнут смыкаться от желания уснуть. Сердце, кажется, колотится где-то в пересохшей и разодранной спёртым воздухом глотке — остервенело бухает, толкая из последних сил в спину.       Голова идёт кругом. Он на мгновение останавливается, чтобы хотя бы бегло осмотреться, но этим же совершает главную ошибку: не замечает фигуру, перемазанную в грязи из устилающих землю луж, возникшую прямо позади. Шальная стрела со свистом рассекает плотный воздух, резко врезаясь в спину; острый наконечник, отлитый из металла, ловко входит в незащищённую плоть.       Изо рта вырывается тихий звук.       Нагнавшие собаки громко лают, скалят зубы, готовые сорваться с места, чтобы вцепиться ему в горло. Дилюк щурит глаза, пошатывается, оглядывается: лучник опускает своё оружие, держа рвущегося пса за ошейник, мешающий сделать полноценный вдох — и из пасти вылетает сдавленный кашель вперемешку с яростным лаем озлобленного животного.       Дилюк ещё раз усмехается. Он не позволит себя вот так вот поймать и тем более убить. Эти раны не более, чем царапины. Ему только нужно найти какое-нибудь укромное место, чтобы перевести дух, а там быстро оправится, — восстанет из пепла, просыпавшегося на сырую землю. Так же, как яркие всполохи пламени феникса, изображённого на фамильном гербе семьи. Восстанет, чтобы сжечь тех, кто посмел оклеветать его честное имя, служившее короне и стране верой и правдой — клятва шёпотом слетает с обветренных, искусанных губ, исчезая в гуле поднявшегося ветра. Дилюк доберётся до каждого и сделает всё возможное, чтобы предатели получили по заслугам — свершит эту месть лично; своими руками, как требует того израненная честь.       В голове пролетают мысли, что это странно: его преследовали от самой границы богато возведённой столицы, гнали мимо деревеньки, мелко выросшей на одном из пустырей, кусали пятки на границе леса, а сейчас просто останавливаются, будто превращаясь в каменные изваяния, лишённые способности двигаться. Стоят, не шелохнувшись, не двинувшись вперёд, когда до Дилюка рукой подать. Не спускают выдрессированных охотничьих псов.       И он, бросив через плечо ещё один плывущий взгляд, скрывается в лесу. Чаща, поросшая непроходимыми кустарниками, а на их тонких ветках висят намытыми бусинами разноцветные ягоды. Дилюк бредёт дальше, не разбирая дороги, сходит с вытоптанных тропинок... есть ли они здесь вообще? Криво отступает назад, оборачивается в разные стороны, а перед глазами всё сливается в единое месиво, как перемолотые травы, бьющие в нос своей терпкостью. Словно он находится в бреду, мечется, не понимая ничего, а вокруг суетится ворох слуг. И всё, что с ним происходит — лишь плод воспалённой головы, дьявольские проделки и напавший морок.       Краем глаза Дилюк улавливает непонятную тень, быстро появившуюся и исчезнувшую, словно впитывается за считанные секунды в землю. В шуме листвы слышится звонкий девичий смех, похожий на тонкий перелив колокольчиков — задорный и счастливый, но вокруг на сотни миль — никого и ничего, только ползающие насекомые среди яркой и ещё сочной листвы. Зелёная жизнь стремительно начинает желтеть; животные, прячущиеся в норах, ждут темноту, падающую с неба, чтобы вылезти на охоту.       Лес оживает, лес шепчет — в звуке листьев, в треске веток под ногами. Становится отчего-то так тревожно-тревожно, что волосы на голове шевелятся; может ли быть так, что всё ещё торчащая из спины стрела была отравлена, и сейчас яд этот растекается по жилам, туманя разум?       Но треск веток напоминает треск костей. Пожелтевших, долго пролежавших под дующими ветрами, под проливными дождями и под иссушивающим солнцем.       Дилюк смотрит себе под ноги и едва не падает, теряя силу в ногах; ниже пояса чувствуется лишь охватывающий холод, пробирающий до самого нутра. По спине что-то катится — липкое, вязкое. Вытекающая из тела кровь жирно впитывается в небрежно надетую рубаху под доспехом, разломившимся от обрушившегося удара тяжёлого клинка.       Лес живой, он дышит — утробно, рокочуще.       Плечо простреливает тупой болью от падения; оставшийся кусок металла на теле, призванный быть верной защитой, бьёт по суставу. Хочется перевернуться на спину, раскинув руки, но торчащая стрела упорно мешает. На ускользающем сознании Дилюк понимает, что нужно найти более спокойное место, — где можно сесть, развести отпугивающий голодных волков костёр и, сжав зубы, выдернуть из своего тела длинное древко с острым наконечником. Но сил хватает только на то, чтобы поднять руку, перепачканную тягучей киноварью, а затем взглянуть в высокое небо; кожу неприятно стягивает, подсыхая кирпичными разводами.       Последнее, что Дилюк видит — шумная воронья стайка, кружащая прямо над ним.       Он теряется во времени, существует вне цельного пространства, выплывая из густого марева на несколько мгновений, мчащихся запряжённой колесницей мимо. Тяжело дышит, хватает ртом воздух, задыхается — и чувствует холод, удушающий холод, сжимающий свои лапы на шее. Налитые свинцом веки несколько раз открываются, а там — лишь блёклые неизвестные силуэты, скрытые белёсой пеленой.       Ощущаются чьи-то прикосновения к телу — умелые, не грубые, но и напрочь лишённые нежности. Хочется что-то сказать — и Дилюку даже кажется, что в какие-то моменты это получается, но в ответ шипящий кокон тишины и снова встречающая тьма.       Сейчас день?       Или снова ночь, раскидывающая по тёмному небу сотни сияющих драгоценностей?       Вокруг алые реки — всего лишь его волосы, размётанные вокруг головы и отливающие яркой медью, или вырвавшийся из адских глубин огонь?       Силуэт человека то приближается, то отдаляется вновь, за него никак не выходит уцепиться и поймать, а тяжёлое тело не хочет слушаться. Дилюк теряется — снова, снова и снова, переставая осознавать грань, делящую явь и сон. Он проваливается то туда, то сюда, не понимая, что реально, что происходит на самом деле, а что есть он; лишь рождённое его головой, его вышедшими из-под всякого контроля мыслями, свободно разгуливающими там, где им вздумается.       Но чернота пустоты в конце концов подчиняет себе.        Изо рта рвётся сиплый выдох. Первое, что Дилюк понимает — ломящую боль, пронзающую тысячью кинжалов всё его тело, будто стая волков пытается растащить на куски, вгрызаясь в сочное мясо. Но рядом нет животного рыка, только тишина, нарушаемая тихими шорохами где-то за спиной. Тяжёлое тело неохотно поддаётся контролю, и глаза получается разлепить несколько безрезультатных попыток спустя. Тёмный потолок несколько раз расплывается, опасно покачивается, не сразу позволяя увидеть кривые трещинки, испещряющие гладкую поверхность дерева.       Судя по тому, как выламывает всё тело, словно дробятся кости, он не умер. А последнее, что всплывает в медленно возвращающихся воспоминаниях — преследующая погоня, резко остановившаяся перед темнеющей низиной. Прямо там, куда угодил сам Дилюк, пытающийся спастись; и прилетевшая стрела прямо меж лопаток, которой сейчас определённо точно нет — пусть он и лежит на боку, тонкого древка сзади никак не чувствуется.       В горле стоит мерзкий вкус собственной крови. Желудок урчит и болезненно сжимается.       Сдавленно зашипев, Дилюк пытается привстать, но сзади раздаётся скрип стула о половицы, резанувший по слуху, а затем на плечо ложится прохладная и сильная рука, не позволяющая подняться. Перед ним появляется незнакомый человек с плескающимся удивлением в глубоком синем глазу, будто морская гладь, а тёмная чёлка, достающая до острых, как меч, скул, спадает на лицо, когда мужчина задумчиво наклоняет голову к плечу.       — Я убираю руку, — низким голосом говорит он, — а ты не шевелишься. Понял?       Дилюк недоверчиво щурится. Что-то ему не нравится — или, может, всё дело в том, что доверять первому встречному — верх глупости (как выяснилось, предать могут даже самые близкие).       Получив слабый утвердительный кивок, мужчина напротив заметно расслабляется. Устало выдохнув, он скрещивает руки на груди, цепким взглядом пробегая чужому израненному телу.       — Давай-ка я сразу кое-что проясню, пока ты снова не начал дёргаться, — продолжает после короткой паузы. — Ты не шевелишься и не пытаешься говорить, иначе все твои раны рискуют открыться, но стараешься внимательно меня слушать.       Прохладные пальцы касаются кожи. Мужчина приподнимает тонкую ткань, которой накрыты особо глубокие ранения, с прищуром осматривает и накрывает ими заново. Дилюк шипит сквозь плотно сжатые зубы; тряпки успевают прилипнуть к открытой плоти, пропитавшись телесными жидкостями, присохнуть.       — Кивни, если вообще понимаешь мою речь.       Дилюк, впившись в него недовольным взглядом, выполняет.       — Ага, чудесно, — меланхолично кивает. — Я, дружочек-пирожочек, нашёл твоё умирающее тело прямо в лесу, — скрестив руки на груди, он недовольно цыкает. — Считаешь, Запретный лес называют запретным просто так? — вопросительно выгибает одну бровь. Заметив, что Дилюк всё же открывает рот в порыве что-то прохрипеть, раздражённо на него шикает. — Я попросил тебя молчать. Поверь, меня просто раздирает любопытство узнать, каким ветром тебя принесло, но, Бога ради, я выхаживал тебя почти неделю не для того, чтобы ты, — мужчина чуть наклоняется — нос щекочет аромат свежести и трав — и несильно тыкает в шею; Дилюк невольно дёргается на месте от пробравшей до самых костей острой боли, — запел соловьём и истёк тут кровью.       Голова медленно начинает работать, включаясь в чужую вкрадчивую речь, обволакивающую неведомой силой. А затем Дилюк широко распахивает глаза, будто ударяет яркая молния прямо в темечко — вот, из-за чего они резко остановились. Он, сам того не осознавая, пересёк невидимые границы, отделяющие лес от его запретной части, куда ходить строго-настрого запрещено; которой родители пугают своих непослушных и шаловливых до разных приключений детей; о которой по стране ходит столько россказней и слухов, что жизни не хватит, чтобы выслушать хотя бы половину.       Запретный лес — место, где собирается вся нечисть, восстаёт из мокрой земли; куда тянутся мертвецы, куда они зазывают невинные души, заманивают ловко и умело. Ещё в детстве отец и нянечки рассказывали Дилюку разные небылицы, насквозь пропитанные чертовщиной, а затем крестились, целовали висящие серебряные крестики на своих шеях. Говорили, из Леса не возвращаются — всех, кто хоть раз пересекал границу, больше не видели, а если кому и удавалось с божьей помощью вернуться домой, то всё равно сгинули.       Дилюк пустыми россказнями никогда не интересовался и проверять, что находится за гранью, не собирался. Он исправно ходит в Собор, защищая себя и близких от снующей тут и там нечисти, скрытой от человеческого глаза.       Как они тогда выбрались, хочется спросить Дилюку, но вопросы тонут в бурлящем хрипе и горящей глотке, будто всю шею охватывает жгучее пламя. Он помнит только рваный порез от задевшего по косой линии меча на груди и прилетевшую в спину стрелу — и, может быть, мелкие ссадины от хлестающих по коже веток, но...       Мужчина, одарив его ещё одним цепким взглядом, закатывает глаз и перебрасывает на другое плечо длинные волосы.       — Упрямый, — цыкает. — Ну, дело-то, конечно, твоё, — разводит руками. — Хочешь помереть — пожалуйста. Нет? Тогда слушай и адекватно оцени своё незавидное положение. Тебя здорово потрепали — я подлатал, как мог, хотя шрамы останутся, но, — ладонью указывает на перевязанный торс, — тебе явно не привыкать. Не дам точный срок, когда поправишься, но хотя бы сделаешь это, если станешь прислушиваться к моим советам. Тут не перед кем храбриться, — он закидывает одну ногу на другую. — Сейчас ты в моём доме и я не собираюсь держать тебя в неволе. Встанешь на ноги — уйдёшь.       С этими словами он плавно поднимается с деревянного стула и, поправив собравшуюся в складки тонкую белую блузу, исчезает из поля зрения, оставив Дилюка одного в небольшой светлой комнатке. Усталость наваливается на тело новой волной; он роняет голову обратно на, кажется, мягкую подушку, тихо выдохнув от пронёсшегося по телу облегчения.       В голове появляются столько разных вопросов: кто этот человек, как он смог его спасти, где они вообще находятся?       Может быть, какой-нибудь знахарь из ближайшей деревни, по счастливому стечению обстоятельств оказавшийся неподалёку — услышал и пришёл на помощь, вытаскивая с того света. Случайный добрый человек, не сумевший пройти мимо раненого; сам Дилюк сделал бы точно так же. Как только он оправится, обязательно спросит, какую награду хочет этот молодой мужчина, от которого веет лесными травами.       Это нужно как следует обдумать, но всё, чего сейчас хочется — закрыть наконец глаза и провалиться в очередной сон.       В следующий раз Дилюк просыпается из-за громкого хлопка входной двери, сотрясшего, кажется, весь дом. Раскалывает сознание шумом после — гомон чужих голосов сначала звучит неразборчиво, будто врывается целая толпа.       С трудом повернув голову в сторону дверного проёма, после которого или небольшой коридор, или следующая комната, Дилюк с трудом различает две тени, словно танцующие сами по себе, отдельные от тел, вросшие в землю. Тени шевелятся, изгибаются под невероятными углами, ломаются, срастаясь раз за разом, соединяя поломанные конечности, висящие мгновение безвольными плетьми вдоль эфемерного тела.       В груди горит пламя жгучего интереса. До безумия хочется встать, тихо подойдя, выглянуть тайком, глаза прищурив — понаблюдать, что там происходит, что там окружает; и так ли опасны юркие тени, как кажется с первого взгляда, хватающего, чтобы сердце внутри стало биться чаще.       Одна тень резко замирает, замороженная на месте — точно сейчас посыплется хрустальными осколками на деревянный пол, — кренится и оборачивается стрелкой от часов в сторону комнаты, где неподвижно лежит Дилюк, скованный подсыхающими ранами. Будто скалится полный острых зубов рот — звериная пасть, — слизывая языком готовую начать капать слюну.       — Нос меня не обманывает? — заторможенно спрашивает пришедший некто. — Ты что, серьёзно-       — Тихо! — разъярённо шипит голос, принадлежащий странному мужчине и хозяину дома. — Ни слова больше, — угрожающе, — и прекращай орать, иначе точно прокляну.       Тени переплетаются — меняются, показывая всё новые и новые неведомые фигуры. Слышен звонкий, задорный юношеский смех.       — Понял, не дурак, — соглашается покорно, переходя на полушёпот, будто собирается обсудить что-то тайное-тайное. — Зелье-то готово?       — Да, — снова шорох и тихое поскрипывание половиц под ногами. — Держи.       Дилюк хмурит брови. Внутри тела ворочается что-то нехорошее, как дурное предчувствие, всегда уберегающее от страшной беды. Закусив губу до стреляющей боли, он приподнимается на локте. Напряжённая шея начинает ныть, охватывая когтистой лапой, давящей обратно. Видимо, она сильно повреждена, раз строго запрещено говорить — и до мушек перед глазами больно, он пытался. Силится разглядеть хоть что-то, что происходит совсем рядом — рукой подать. Что-то такое, от чего по коже бежит крупная дрожь, а Дилюк ведь ни разу не трус — за свои годы повидал достаточно, чтобы это навсегда вытравило из тела, покрытого боевыми шрамами, липкое чувство страха.       — Эй, — зовёт хозяин дома, роняя тяжёлый вздох, — скоро открывают сезон охоты, будь осторожнее. И не суйся за курами в деревню.       Тени скалятся. В дверном проёме мелькают высокие силуэты, покачиваются, как ветви деревьев, чего-то ждут. Поёжившись, Дилюк аккуратно ложится обратно, делая вид, что он по-прежнему спит. Хозяин дома украдкой заглядывает и, ничего не замечая, ныряет обратно в травяную густоту дома. Его гость будто тоже цепко смотрит сюда — взгляды впиваются, чувствуются сквозь толстые стены.       Перед приоткрытым глазом вспышкой мерцает рыжий лисий хвост, скрывшийся в другой части дверного проёма, зияющего открытым ртом. Хлопает дверь, перезвякивают литые замки — хозяин дома что-то неразборчиво говорит, тоже куда-то направившись.       Тревога скручивается в тугой, плотный узел, тянется тонкими нитями к дрогнувшим пальцам. Или Дилюк всё ещё мечется в бреду, сгорающий в набросившейся лихорадке и опоенный горькими травами, чей привкус до сих пор ощущается во рту. И ему лишь мерещится всякая дьявольщина, идущая резко против церкви — и разговоры про зелья, и хвосты, растущие из человеческих копчиков, и раззявившие рты тени, выплясывающие замысловатые танцы под ногами, путаясь друг с другом.       Из Запретного леса ведь нельзя просто уйти — это место нехорошее, дом для хитрых чертей, прыгающих на спину и катающихся на плечах. Так как Дилюк выбрался? Как выбрался хозяин дома?       Эти видения — это ли расплата его души, нарушившей заветы предков, предостерегающих поколение за поколением от злачного места, где всё, что можно найти — это свою гибель?       Или что происходит — и, самое главное, где он вообще, куда его притащили, словно пойманную добычу?       Ведь Лес ошибок не прощает.