I believe

      ♫Everybody dies, surprise, surprise *       Billie Eilish — Everybody dies♫       Джон Элканн позвонил утром 30 января, и Льюис знал наверняка, что это означало. Он знал, что тот звонил из Нью-Йорка, что рядом с ним сидела его агент Пенни, а ещё знал, что в Италии вторник — для них только начавшийся — уже постепенно подходил к закату, и знал, что там весь день аж до этого момента, до открывшегося в Колорадо подходящего временного окна к звонку тщательно готовились. Перед этим они созванивались на Рождество — взаимными поздравлениями вежливо напомнить о себе. В какой-то момент у них закончилось всё то, что они могли обсуждать сугубо гипотетически. Время для «если бы» исчерпалось.       Джон Элканн, председатель правления «Феррари», начал разговор с:       — На связи также Фредерик.       И Фредерик Вассёр, руководитель команды «Феррари» в Формуле-1, приближенный к ним телефонной связью, но отдалённый от них на целый океан, отозвался:       — Здравствуй, Льюис!       Он знал, какой вопрос будет задан, и искал ответ на него ещё с того праздного — только прощупать почву, просто припугнуть Тото — обеда в Монако в мае. Долгое время Льюис опирался сгущавшимся в нём мыслям, но эта зима сдвинула в нём что-то основополагающее. Теперь он рассуждал так: держаться за привычное, знакомое, а оттого, кажущееся безопасным, даже когда то уже давно не было лучшим выбором — нелепо. Очень долгое время — вплоть до сентября — Льюис верил, что останется в «Мерседесе» до конца. Вот только его и «Мерседеса» видения этого конца, сама его хронология не совпадали. А значит, пора было двигаться дальше. По отдельности.       Джону был нужен ответ, внятный и окончательный.       Фредерик сказал, сильно коверкая слова своим густым французским акцентом:       — У нас будет год. Целый сезон, чтобы подготовиться.       Чтобы собрать команду конструкторов, инженеров, аналитиков и стратегов, полностью соответствующую его ожиданиям, способную воплотить данные Фредериком и Джоном обещания, способную сделать возможным то обещание, которым для «Феррари» был сам Льюис Хэмилтон.       Фредерик называл имена, даты и места, Джон — суммы. Льюис и Пенни ставили условия, в Нью-Йорке и Италии на них соглашались. А так, и Льюис ответил:       — Ладно. Я в деле.       Весь разговор он провёл на террасе, вырисовывая на выпавшем за ночь снегу причудливые узоры из следов собственных подошв. И к моменту, когда они распрощались, обоюдно довольные заключённой сделкой, его удерживающая телефон рука онемела от холода. Пальцы раскраснелись и сморщились. Льюис не то чтобы прятался от любопытных ушей собственного дома — работающие на него люди давно прошли проверку огнём и временем, и всё же нуждался в ощущении абсолютного одиночества.       Но парадоксально, как только положил трубку, различил острую потребность этим поделиться. Не перезвонить Пенни для обсуждения деталей по свежим следам и даже не сказать отцу. Первым делом, убедившись, что звонок прекратился, Льюис зашёл в мессенджер и отыскал жёлтую утиную мордаху. В самом верху их переписки, под «Бланка», отзывающимся в нём теплом, значилось: «был(а) в сети вчера в 18:57».       Тогда закончился их диалог. В какой-то момент посреди непрерывного потока сменяющихся сообщений Льюис обратил внимание на обозначенное вверху экрана время. Он коротко сверился с сайтом, вкладку с которым не закрывал вот уже два месяца, где отслеживал разницу во времени между Теллурайдом и Мадридом, и, убедившись, что подсчитал всё верно, написал:       «Бланка, у тебя там уже два часа ночи! Иди спать!»       Она ответила в ту же минуту — смеющимся смайлом и задиристым:       «Так и скажи, что я тебе надоела.»       Льюис парировал:       «Мне надоело, что ты так похерила свой график сна!»       А тогда вдогонку он отправил ей:       «Не мне тебе об этом рассказывать, Бланкааааа!»       Ещё один до слёз хохочущий смайл и её покорное:       «Ты прав. Спокойной ночи.»       Бланка была в сети в последний раз в 18:57 по времени штата Колорадо, но их разговор не заканчивался, когда они вразнобой уходили спать. И Льюис привычно продолжал писать: какие-то мысли вдогонку предыдущим сообщениям, отправил смешную картинку, на которую натолкнулся в Твиттере, снял видео нараспев храпящего Роско. Для них было привычным просыпаться к десяткам сообщений друг от друга. Они вставляли «доброе утро» и подхватывали переписку с насыпавшихся за ночь входящих.       Последним прочтённым было отправленное Льюисом в 18:57:       «Спокойной ночи. До завтра.»       И вот завтра наступило. Завтра наступило даже для Льюиса, для Бланки в Мадриде оно наступило уже много часов назад, и к этому времени она обычно успевала оставить ему с десяток сообщений. Но вверху всё так же значилось «был(а) в сети вчера в 18:57» — в 1:57 по её времени, этим же временем было обозначено последнее входящее от неё.       Льюис подумал: наверное, ещё отсыпается. В последнее время она и впрямь часто засиживалась с ним, уходила в кровать всё позже после полуночи, а потом оттуда, наполовину зарывшись лицом в подушку, в сумраке своей спальни продолжала записывать ему видео. Льюис подумал, что это наконец догнало Бланку, и вот она проспала почти до вечера.       Одеревеневшими на морозе пальцами он сбивчиво написал ей:       «Доброе утро. Позвони мне, когда будет свободная минута. Хочу поделиться с тобой новостью.»       И вернулся в дом — согреться и наконец позавтракать.       Ему о многом нужно было подумать, многое нужно было учесть. Ему нужно понять, каким будет наступающий февраль. У него оставалось несколько недель, чтобы сгруппироваться перед тем, как «Феррари» позволит новости о его переходе в 2025-м просочиться в прессу. У него оставалось время на то, чтобы собраться с мыслями, слетать в Лондон и сказать об этом Тото. Льюис решил, что должен был сделать это лично — это было единственно правильным. Как бы там ни было, Тото Вульф преимущественно всё же был на стороне Льюиса, у них были давние хорошие отношения, и нелепо было бы позволить ему узнать обо всём из сенсационных новостных заголовков. Вот только что-то очень глубоко спрятанное, но всё же различимое, что-то мстительное и злорадное, всё ещё болезненно расковыривающее тот белый глянец столешницы в переговорной в Брекли, подначивало Льюиса сделать это как можно позже. Просто чтобы не дать этим самодовольным рожам из правления «Мерседес-Бенц» опомниться перед тем, как их накроет хлынувшим отовсюду красным цунами.       Льюис понимал, что такое раннее — ещё до начала сезона 2024-го — объявление о его уходе наполнит его последний год в «Мерседесе» недомолвками, косыми взглядами, поспешно спрятанными от него бумагами и обсуждаемыми шепотом идеями. Он понимал, что головы в команде начнут оборачиваться, подозрительно выглядывая — а кто же уйдет вслед за ним. И к этому ему тоже нужно было подготовиться.       Позавтракав, он засел за ноутбуком, вновь выйдя на связь с Нью-Йорком — обсуждая с Пенни нюансы будущего контракта. А тогда ему позвонили из «Мерседеса» насчёт предстоящей презентации болида. И уже после полудня Льюис, наконец, спустился в спортзал на первую за день — уже не совсем утреннюю — тренировку. И только там, выбирая в «Спотифае» подходящий плейлист — что-то, чего на тренировках с Бланкой Монтойей ему делать не приходилось, ведь музыкой авторитарно заведовала исключительно она — вспомнил, что она так и не позвонила.       В мессенджере всё так же значилось «был(а) в сети вчера в 18:57». Его сообщения оставались непрочитанными. В Мадриде уже вечерело. Льюис подумал, что объяснение — она ещё спала — больше не работало. А так, если он позвонит ей сам, не разбудит. Наверное, она занята. Наверное, просто не успела — к восьми вечера — взять телефон в руки. Наверное, пока не имела свободной минуты.       Сворачивая «Спотифай» и заходя в телефонную книгу, Льюис уговаривал себя этим, успокаивал готовое заколотиться в нём волнение. Вот только он написал ей утром 27 ноября, и с тех пор до этого самого момента, до этого «был(а) в сети вчера в 18:57» в их общении не возникало пауз.       Из наушника прямо ему в голову, пробивая щель в и без того шатком заграждении, позволяя беспокойству засочиться в его сознание, прозвучало сухое:       — Абонент временно недоступен.       Льюис ударил пальцем по красному кругу прекращения вызова и вновь набрал номер Бланки.       — Абонент временно недоступен.       И снова:       — Абонент временно недоступен.       Потяжелевшее сердцебиение отдалось гулким эхом в диафрагме. Льюис шагнул к лаве и грузно осел. Ну, такого просто не могло быть. Наверное, он что-то пропустил, он о чём-то забыл, этому было какое-то очень простое объяснение — и оно должно быть ему известно. Просто в этом вихре с «Феррари» Льюис что-то пропустил. Она ведь говорила ему, она же не могла ему не сказать.       Он свернул телефонную книгу и вернулся в мессенджер. Проскальзывая пальцем по экрану, спешно перебегая взглядом по сменяющимся сообщениям, Льюис принялся взволнованно перелистывать переписку в поисках вылетевшего у него из головы кусочка информации: она говорила ему, что имела какие-то планы на 30 января? Это должно было быть где-то здесь.       Вот только ничего не было. Льюис провернул их переписку до середины января. В той возник синий квадрат дорожного знака: короткое «Португалия» в замкнувшемся круге звёзд Евросоюза. Он пролистнул сообщения чуть ниже, и натолкнулся на селфи: Бланка, показывающая язык, и Тинто, выткнувший голову из-за спинки водительского сидения. Тут было и видео их остановки где-то на полпути между Мадридом и Лиссабоном: Тинто носился по пустынной парковке с размашистой разметкой для грузовиков; взбивая под длинными лапами рыжую пыль, доберман взбегал на обступающую стоянку насыпь, поросшую сухой, волнующейся на ветру травой. Об этой поездке Бланка говорила Льюису за несколько недель, она напомнила ему за пару дней и накануне, а утром перед выездом написала:       «Буду не на связи ближайшие 4 часа. Не скучай!»       Льюис тогда как раз приземлился в Париже. Он пожелал ей удачной дороги, и это сообщение действительно несколько часов оставалось непрочитанным, но он точно знал, когда под желтым утиным клювом возникнет точка индикатора, что Бланка вновь онлайн.       Сейчас же он растерялся. Он что-то выпускал из виду. Он о чём-то забыл. Она говорила ему об этом в видео-звонке?       Телефон Бланки был отключён. Возможно, давно. Возможно, ещё с глубокой мадридской ночи. Льюис понимал это, и всё же написал бессмысленное:       «Бланка, ау?!»       Свернул мессенджер и открыл Инстаграм. За эти два месяца он стал — маниакально — частым гостем странички «@blancamontoya_84». Он жадно отслеживал, когда она выкладывала новые сторис и публиковала свежие снимки, голодный к этой нелепой симуляции её присутствия. Но сейчас её изогнутое лицо за чашкой не было обхвачено ярким кольцом новой истории, последним постом была уже изученная Льюисом карусель фото: Тинто комично смотрел поверх нацепленных ему на морду оранжевых солнцезащитных очков; спина и затылок Фернандо Торреса в пустом помещении с голыми стенами серого бетона; проигрыватель пластинок просто на дощатом полу её гостиной; будто нарочно размытая до цветных клякс фотография трёх подружек: в красном пятне платья, светлом росчерке волос и вытянутости фигуры, хоть само лицо было смазанным, Льюис признал Бланку, слева от неё, судя по яркости шевелюры, стояла Маура, а слева, наверное, оставалась Олалья. Короткая подпись: «Жизнь в последнее время».       Здесь Бланка тоже не появлялась. И всё же он зашёл в их переписку в Инстаграм, преимущественно состоящую из взаимных реакций на сторис друг друга, и позволил своему сгущающемуся волнению пролиться и тут:       «Куда ты пропала?»       Он зашёл даже в СМС — лишенную их присутствия череду сервисных уведомлений о том, что абонент вновь был в сети. Он написал:       «Бланка, отзовись!»       И лишь тогда обратил внимание, что последнее такое оповещение было датировано 20-м ноября. Тем проклятым понедельником, звучащим в памяти Льюиса её надломившимся голосом:       — Это Ноэлия? Правда?       В тот день Бланка тоже исчезла, вот так внезапно и отовсюду. В тот день её телефон заговорил чужим холодным речитативом:       — Абонент временно недоступен.       Льюиса пронзило мыслью, и он забыл дышать: а что, если на этом всё? Два месяца каким-то чудом ему удавалось удерживать между ними эту нить, но что, если и та оборвалась? Что, если сейчас Бланка воплотила то, что задумала ещё тогда в Монако — окончательно его вычеркнула? Тесно заставленная тренажерами зеркальная комнатка качнулась и поползла перед его взглядом. Вот так просто: «спокойной ночи» вместо «прощай», и она исчезла?       Волнение в голове Льюиса, будто легко воспламеняющийся газ, вмиг полыхнуло пламенем злости и обиды. Уж лучше бы послала его нахуй, как делала не раз — в шутку и всерьёз. Уж лучше бы вновь заговорила о той калифорнийской проститутке, и поебать, как ту звали. Лучше бы сказала, что ненавидела его — у неё были все на то основания, он этого заслуживал, он бы это принял. Но не так, не внезапно, не дав ему надежду, что назавтра всё будет так же, как эти два месяца: её «доброе утро» и снятая с паузы беседа, её шутки, её селфи, эти её смайлики. Это было нечестно. Это было жестоко!       Льюис вдруг взбесился на увесистый прямоугольник в своей ладони, он закричал на него что-то бессвязное, разъяренно отшвырнул телефон, и тот, ударившись о пружинящее прорезиненное покрытие пола, отскочил, стукнулся о ножку тренажера и опал экраном вниз.       — Да отъебись ты от меня! — Бросил он в безразлично уставившиеся на него три глазка камеры, подхватился с лавки, сжал в кулаках голову и ринулся к двери.       И уже в той, почти перенеся ногу над порогом, Льюис остановился. В стискиваемой в висках боли зародилась ещё одна мысль: Бланка его не заблокировала. Она выключила телефон, или тот поломался, или его украли, или она забыла его зарядить — что угодно. Но она его не заблокировала! Будь это концом, она бы отправила его номер в чёрный список, мозаика фотографий в её Инстаграм стала бы ему недоступной, его сообщения желтой утиной мордочке просто не отправлялись бы. Нет, дело было в другом. В чём?       Он повернул обратно, подхватил телефон и вновь опустился на лавку. Зашёл в мессенджер — «был(а) в сети вчера в 18:57».       Вчера в её 1:57 Бланка написала ему:       «Ты прав. Спокойной ночи.»       В ответ на его отправленное в 18:55:       «Мне надоело, что ты так похерила свой график сна!»       Зря он сформулировал это именно так. Льюис решил подыграть её сарказму, но правда состояла в том, что ему абсолютно ничего в ней не надоело. Ему было её мало, он искал её везде: в её соцсетях, в их общении, в своей фотогалерее. Нельзя было так писать! Нужно было написать как-то иначе, как-то ласково. Нужно было написать, что он беспокоился о ней, что он хотел, чтобы она высыпалась, чтобы заботилась о себе. Нужно было написать, что он скучал по ней в то же мгновенье, когда под утиным клювом гаснул зелёный огонёк. И что по утрам он хватался за телефон ещё до того, как продирал глаза, чтобы отыскать среди уведомлений входящие сообщения от «Бланка».       Льюис сбивчиво, стирая и заново набирая слова, комкающиеся в бессмысленную мешанину букв, напечатал:       «Я что-то не то сказал?»       Он что-то не то сделал.       Тогда в Лос-Анджелесе и позже в Монако ему так ещё не казалось. За те несколько недель гонок в Остине, Мехико и Сан-Паулу, что он сам лишил себя секса с Бланкой — чтобы не подкармливать циркулирующие о них слухи, Льюис изголодался. И когда из Бразилии Бланка умчала домой, он не то чтобы обиделся — нелепо было так реагировать; конечно, здоровье Тинто было для Бланки первостепеннее их утех. И он это понимал, но вроде как понимал и то, что — раз так — мог позволить себе утолить голод иначе, где-то в другом месте, с кем-то другим. В конечном итоге, у них с Бланкой было только это — секс. Как у Бланки был только секс с Санти. И Санти позволял себе облапывать других девиц просто на глазах у Бланки. На их отношения это никак не влияло. Казалось, на отношения Бланки и Санти никак не повлияло и то, что она переспала с Льюисом. Она была привычна к таким отношениям. Льюис — тоже. Обратиться к Чарли казалось таким простым, таким закономерным решением. Что в этом такого? Только в Абу-Даби его настигли первые отголоски сходящей лавины осознания: он сделал что-то отвратительное.       Льюис порывисто встал. Ему было физически больно вспоминать о том разговоре в коридоре его квартиры в Монако. О том, как обозлился на Бланку. О том, как кипевшие в его сознании обвинения едва не выплеснулись на неё. О том, как обледенел её взгляд. Ему было нестерпимо больно вспоминать о том, как звучал её голос, когда в Абу-Даби она пожелала ему удачи в борьбе за восьмое чемпионство. Без неё. О том, как эти слова вонзились ему под рёбра. О том, как он едва не рухнул, когда она не позволила обнять себя на прощание.       Льюис ринулся к беговой дорожке в напрасной попытке бегства от вмиг навалившихся на него стыда, сожаления и ненависти к себе. Он разогнался до скорости, на которой едва был способен вталкивать в себя судорожные вдохи, жжением продирающиеся в лёгкие. Он включил музыку на предельной громкости, отдающейся вибрацией внутри его черепа. Он бежал так долго, пока его привычное к перегрузкам сердце не застучалось где-то на корне языка, и пока его гулкий галоп не заглушил истошные ударные в наушниках. И лишь тогда, задыхаясь, не в состоянии открыть глаза под застилающим их водопадом пекущего пота, Льюис остановился.       А тогда вновь набрал номер Бланки. Тот снова отозвался:       — Абонент временно недоступен.       И Льюис с остервенением взялся за тренировку, надеясь так увлечь свои мысли куда-то прочь от нарочито оставленного вдалеке телефона, но всё равно прислушивался каждый раз, когда между сменяющихся песен западала короткая пауза — а вдруг эта тишина сейчас сменится мелодией входящего звонка. И несколько раз мобильный и впрямь зазвонил, но ни единожды на экране не высветилось «Бланка». После выдавшейся особо изнурительной тренировки Льюис отправился в душ, заверяя себя, что, когда выйдет, на экране его телефона точно высветится этот заветный пропущенный. В конечном итоге, она всегда перезванивала. Она позвонила и 20-го ноября в Монако, предварительно исчезнув на несколько часов. Она позвонит и сейчас.       Тем временем уже перевалило за два часа дня, в Мадриде наступил поздний вечер. Сообщения оставались непрочитанными. Льюис вновь набрал Бланку, в исступлении шёпотом вторя автоматическому ответу:       — Абонент временно недоступен.       Что-то случилось. Это прозвучало так внятно в его сознании, будто кто-то вошёл в спальню Льюиса и проговорил ему прямо в затылок: у Бланки что-то случилось. И ему понадобилось пять часов и столько же не пробившихся к Бланке звонков, чтобы прийти к этому заключению. Что-то случилось — с ней или с Тинто. Не всё в жизни Бланки вращалось вокруг Льюиса, по крайней мере, уж точно не теперь. И пока он отгадывал ответы, почему Бланка не звонила ему, у неё что-то пошло не так. Он разозлился на себя за этот эгоизм и слепую уверенность, что — что бы ни произошло — она непременно бы с ним поделилась. Если уж быть предельно честным самим с собой, если отмести всё то, кем бы он хотел быть, кем, на самом деле, он был для Бланки?       В Абу-Даби она слабо проговорила:       — Ты для меня тот, кто разбил мне сердце.       Нет, случись у Бланки что-то, нуждайся она в помощи, обратилась бы уж точно не к нему.       Льюис нашёл имя «Фернандо Торрес, футб. Мадрид» в списке контактов и нажал на вызов. В трубке потянулись гудки. Голос, сменивший их, прозвучал растеряно и недовольно одновременно:       — ¿Si, diga? **       Очевидно, его номер Фернандо сохранять не стал. Льюиса это даже немного задело, и он отозвался холодным:       — Это Льюис Хэмилтон, не отвлекаю? Не разбудил?       — Э-э… Здравствуй? — Торрес, казалось, ещё больше ощетинился: — Чем-то могу тебе помочь?       На заднем фоне слышались два женских голоса, звонкие и энергичные — похоже, жены и старшей дочери. И на одно очень короткое мгновение, едва отслеженное сознанием Льюиса, но отдавшееся в нём невнятной горечью, ему подумалось, насколько мертвенно-тихим был его собственный дом, насколько пустым и холодным он становился, когда уезжали родные, насколько сильно ему хотелось, чтобы и он был заполнен вот такой уютной жизнью, отдающейся шумом в телефонных звонках.       Льюис глухо спросил:       — С Бланкой всё в порядке?       Фернандо выдержал недолгую вопросительную паузу, а тогда протянул:       — Ну-у, наверное…       — Когда ты с ней виделся в последний раз?       — Дня… два назад. А что?       — Она Тинто к тебе не привозила?       — Нет.       — Она никуда не собиралась ехать?       — Та… насколько я знаю, нет. Что случилось-то?       Льюис вздохнул. Голос Фернандо звучал беззаботно и как-то отвлечённо, будто он был вовлечён в разговор дочери и супруги куда больше, чем в телефонный звонок. Льюиса подмывало его одёрнуть, пристыдить за то, что был так безразличен к своей лучшей подруге, в то время как… И ему подумалось: в то время как что? Возможно, это он отреагировал слишком остро? В конечном счёте, Бланка была самостоятельной взрослой женщиной.       Он шумно выдохнул и ответил:       — Не знаю. Может, ничего и не случилось. Просто Бланка пропала, и я волнуюсь.       — Пропала?       — Не отвечает на звонки и сообщения.       — А-а… Такое с ней бывает. Ничего нового. Дай ей день или два, и она выйдет на связь. Ей просто нужно… — Фернандо поискал английское слово и осторожно, почти вопросительно проговорил: — Перезапустить голову. Если хочешь, я завтра к ней съезжу. — Торрес протяжно зевнул, растягивая слово: — Проверю.       Льюис поблагодарил, извинился за поздний звонок и положил трубку. Ему хотелось бы верить этой спокойной безучастности Фернандо. Может, он был прав. Он ведь знал Бланку с шести лет. Это сколько — тридцать три года? Вот только исключая тот год, когда он решил выбросить её из своей жизни и даже на неё не оглянулся. Интересно, как он объяснял себе такое затяжное молчание? Бланке тогда тоже нужно было перезапустить голову? Причин волноваться о ней, убежавшей от него так далеко, у Торреса, похоже, не нашлось.       Нет, что-то было решительно не так. Льюис чувствовал это отдающейся в нём тревогой. И та разжигала в нём какую-то нетерпеливую, почти паническую нужду к действию. Он должен был что-то сделать. Что он мог сделать?       Тем же отчётливым голосом, обратившимся к нему откуда-то из-за его спины, принёсшим ему это волнение, прозвучало: ты должен полететь в Испанию. Он даст Бланке ровно сутки, и если к 18:57 сегодняшнего вечера она не откликнется, он ночью же отправится в Мадрид. Будет стучаться в двери её квартиры, исколесит все места в городе, куда она привозила его весной, будет высматривать её в узких улочках, расспрашивать соседей — что угодно. Просто сидеть в этой заснеженной глуши в восьми часовых поясах от Бланки и бессильно ждать он не сможет.       И так начались невыносимые пять часов ожидания. Несколько раз он звонил ей, написал — будто предупреждая о том, что исчерпал уже всяческое терпение — о том, что связывался с Торресом, и постоянно проверял, сменялось ли в мессенджере время её последнего появления онлайн. Льюис пытался себя чем-то занять: работой, компьютерной игрой, изнуряющей прогулкой вверх по заснеженной медвежьей тропе. Чем угодно, лишь бы не отслеживать каждую сменяющуюся минуту на часах и не просматривать судорожно раздел входящих звонков.       А тогда перевалило за шесть, и Льюис позвонил в офис приватной авиакомпании в Денвере, и сладкоголосая девушка на обратном конце сказала, что информации о доступности самолёта, подходящего для длительного перелёта в Европу, пока не имела, и пообещала в скором времени перезвонить. Так Льюис стал нетерпеливо ждать ещё и этого звонка. Его штормило между решимостью отыскать Бланку и остро скребущимся подозрением, что она, возможно, как раз и не хотела быть найденной, не ним. Он спускался в кладовку за чемоданом, готовый собраться прямо сейчас, наплевать на тот частный джет и вылететь первым попавшимся коммерческим рейсом, но цеплялся взглядом за яркий салатовый пластик багажа Бланки и, будто оттолкнутый им, растеряно выходил и захлопывал двери. Он забыл про тренировку, он не смог втолкнуть в себя ужин, он ни о чём другом больше не был способен думать. «Феррари», «Мерседес», Формула-1, приближающийся сезон, необходимость расширения логистики продаж «Алмаве» — всё это перестало для него существовать.       Уже доползало до девяти вечера, из авиакомпании так и не перезвонили, и Льюис намеревался набрать их круглосуточный номер вновь, заметно подрастеряв вежливость, когда на экране его телефона возникло что-то, в первое мгновение показавшиеся лишь галлюцинацией, диктуемым его волнением видением.       «Входящее сообщение от «Бланка» — 36 минут назад»       «Я тут.»       Очень короткое, очень сухое, не сопровождаемое никакими пояснениями. Никакой реакции на все его предыдущие сообщения.       У него вырвалось:       «Где ты была?!»       И едва то всплыло облаком в их переписке, Льюис вмиг пожалел, что в контраст их обычной шутливости этот вопрос выглядел так грубо. Вдогонку он стал набирать извинение и какое-то сбивчивое объяснение, что беспокоился за неё, но прежде чем успел сформировать предложение, в ответ возникло:       «Прилетела в Калифорнию.»       И Льюис на мгновение завис, занеся большие пальцы над экраном.       Это «в Калифорнию» вспороло ему кожу и пробралось под ту добела раскалённой досадой. До него докатилось эхо той вспышки ярости в тренажерке днём. В нём заколотился ядовитый вопрос: к Санти?       Написал же Льюис:       «Что-то случилось?»       Бланка ответила категорично и настолько быстро, будто этот ответ уже ждал набранным в строке ввода:       «Нет.»       Когда-то, уже почти год назад Бланка бросила в Льюиса полное гневного презрения:       — Ты меня заебал!       А тогда принялась писать заявление об увольнении. И что-то в том, каким было это «нет», отдавало горечью того же послевкусия.       Он написал:       «Точно?»       Было ещё кое-что, всё выскальзывающее из-под внимания Льюиса, но подсыпающее к его замешательству горсть тревоги. Кое-что, твердящее в ответ на им же заданный вопрос: что-то случилось, что-то случилось. Что-то случилось!       Льюис отправил ей:       «Я вижу, что что-то не так. Можно тебе позвонить? Я хочу услышать твой голос.»       И лишь тогда заметил, что вверху переписки под именем «Бланка» такое жизненно необходимое ему «в сети» сменилось на «был(а) в сети сегодня в 20:34».       Льюис свернул мессенджер и в списке последних звонков нажал на строчку «Бланка», в скобках рядом значилось — (7). Семь раз он звонил ей, наталкиваясь на обрывающее вызов сообщение оператора. В восьмой и девятый разы наконец потянулись гудки, но трубку Бланка так и не взяла. Он вернулся в мессенджер:       «Пожалуйста, не пропадай снова!»       Но именно это она и сделала.       Это долбанное «был(а) в сети сегодня в 20:34» повисло в их переписке до глубокой ночи. В какой-то момент 30-е января сменилось 31-м, и «сегодня» сменилось на «вчера», но сообщение оставалось непрочитанным, у звонков так и не было ответа. Льюиса расцарапывало подозрением: Бланка в Калифорнии, а значит — у Санти. Он ворочался в кровати, терзаемый острой головной болью и резким спазмом напомнившего о себе голода, выжатый будто лимон, но не способный заглушить надоедливый рой мыслей и уснуть. Бланка, конечно же, у Санти, раз она в Калифорнии. А если она в Калифорнии у Санти, то отдалась ему.       В апреле Стелла сказала:       — Ну, он её трахает.       Тем ранним утром в такси, увозящем их из «Уолдорф Астории», Бланка сокрушённо уронила голову и призналась:       — Мы иногда спим вместе. Раз в год.       Льюис скривился — всё по расписанию.       Он сказал Бланке, что они не встречались, а ещё говорил ей, что она принадлежала ему, и именно в последнее он верил. И даже само допущение, что Санти подмял под себя светлое тело с рассыпавшимися по груди и плечам веснушками, взбалтывало в Льюисе тошноту. Видения Бланки под этим расфуфыренным клоуном Эрреро были такими выразительными, такими выпуклыми, что Льюису пришлось вскочить с кровати, вбежать в примыкающую ванную комнату и согнуться над раковиной. Он судорожно толкнул рычаг крана, уперев его в холодное положение до отказа — натёртая до блеска хромированная поверхность затянулась влажной плёнкой оседающего конденсата, набрал в ладонь режущей ледяной воды и плеснул себе сзади на шею. Капли разбрызгались по столешнице и полу, обжигающие ручейки покатились вниз по голой спине, просочились в резинку его трусов. Намокшие волосы прилипли к коже. Отдавшийся в жалостливо сжавшемся желудке рвотный спазм немного стихнул.       Так и не покинувший его отчётливый строгий голос подытожил: у тебя было всё это время, все эти два месяца её безраздельного внимания, и ты так и не признался Бланке в том, что чувствовал, так и не попытался её вернуть. Ты просто выжидал. Ждал чего? Этого?       Твёрдая когтистая хватка вновь возникла на его внутренностях, резко сжала и оттянула, Льюис пошатнулся и закашлялся. Он наклонился к крану, просунул под него лицо и сделал несколько судорожных, отдающихся в дёснах онемением глотков. А тогда сипло проговорил прямо в хромированный ободок сливного отверстия:       — Ну и пусть. Пусть! Я этого заслуживаю. Делай, что захочешь, Бланка. Это ничего не изменит. Ничего.       Льюис вернулся в кровать с отчётливо сформировавшимся намерением. По инерции он почему-то продолжал следовать давно заданному маршруту — сначала гонки, потом отношения. Он рвал собственное сердце на ошмётки, но был непоколебимо уверен, что только так и было правильным. Легко было следовать установке, что любви пока было не время, когда этой самой любви в его жизни не было. Но не теперь. Как же глупо было продолжать держаться за привычное, знакомое, а оттого кажущееся безопасным, даже когда оно уже не было лучшим выбором. К чёрту этот запрет на отношения! К чёрту долбанную Николь, годами так всё усложнявшую. С Бланкой всё было предельно просто. Может, дело было только в том, что она жила спортом, а так, у неё не возникало ни претензий, ни даже вопросов, почему дисциплина и сосредоточенность были в первую очередь, а всё остальное — второстепенно. Изменения графика не рушили её мира, не разжигали скандалов, не западали долгими болезненно молчаливыми обидами. А может, дело было в том, что Бланка ему подходила. В том, что она была лучшей из тех, кого Льюис когда-либо встречал, лучшей, чем он мог себе представить. В том, что он, вопреки когда-то им же самим установленному запрету, так безоговорочно влюбился. Может, дело было в том, что Бланка — до того как он, играясь, разбил ей сердце — любила его?       Льюису казалось, что в замешавшемся в нём коктейле эмоций не сможет уснуть, он ворочался в кровати, расталкивал одеяло и подушки, комкал их, взбивал и переворачивал. Он то отодвигался от приваливающегося к нему комком жара Роско, то прижимался к нему, сотрясаемый ознобом. Он отбрасывал телефон на прикроватную тумбу и вновь его брал в руку, щурился свечению экрана. Он перелистывал их фотографии и терзал себя за то, что тогда на Ибице ответил Мауре, запечатлевшей их с Бланкой поцелуй, что ему этот снимок не был нужен.       — Удаляй, — вторил он строгому голосу Бланки.       Сейчас он отдал бы всё за то фото, за тот маленький кусочек памяти, за секундное мгновение того вечера, за губы Бланки, прохладные и солёные после поездки на лодке, с горьким привкусом её нетрезвости.       Уже далеко за полночь Льюис написал ей:       «Я умираю от мысли, что ты сейчас с ним!»       А тогда он и впрямь умер и проснулся в аду.       Льюис сидел на доске, бессильно болтыхался в накрывающих его, остервенело бросающих его в прибережные валуны волнах. Высокий песчаный берег обрывом нависал над ним, и там наверху, в беседке под рыжей черепицей, в изменчивой тени терзаемых штормовым ветром пальм стояли Бланка и Сантьяго Эрреро. Она была в белом, он — в кроваво-красном костюме и чёрных кожаных перчатках, и эти перчатки оставляли тягучие грязные следы на светлом шёлке её платья, на нежной поцелованной солнцем коже Бланки. Перед ними, венчая их, стояла костлявая смерть с бесцветными глазами Бахи. Тот всё приглаживал волнующееся золото волос Бланки, и с каждым касанием его узловатые пальцы рассыпались песком. Льюис пытался взбираться на гребни волн и, подталкиваемый ими, добраться до берега, но с того наверх не вели ступени. Он отчаянно грёб в сторону от камней, разбивающих воду на осколки, но оказывался к тем всё ближе. Он пытался выкрикивать имя Бланки, пытался обратить на себя её замкнувшийся на Санти взгляд, но всякий звук тонул в заплескивающейся ему в рот горечи океанической воды. Он выбивался из сил и захлёбывался.       Льюис проснулся весь взмокший, липкий от остро разившего пота. Будильник на его телефоне звенел тревожным набатом, каждым переливом вдалбливаясь ему в виски. На часах было восемь утра. В уведомлениях всплыло:       «Пропущенный звонок от «Фернандо Торрес, футб. Мадрид» — 3 часа назад»       — Отъебись! — Прохрипел ему Льюис, смахнул строку оповещения, удаляя, и зашёл в мессенджер. Бланка всё так же «был(а) в сети вчера в 20:34».       В его шумящей обрывками сна тяжелой голове вдруг всплыла на поверхность догадка, неуловимо блуждавшая в его сознании накануне. Это из-за Тинто. И мысль эта принесла Льюису такое облегчение, что он сразу за него устыдился. Дело было в Тинто. Вот что случилось. Вот почему она сорвалась с места так внезапно.       Льюис понимал, что к этому шло. Понимала это, конечно же, и Бланка. Поначалу она приносила Льюису своё беспокойство: Тинто отказывался есть, Тинто часто тошнило, таблетки, казалось, совсем не работали. А затем в какой-то момент, будто окончательно приняв неизбежное, Бланка стала фокусироваться на хорошем: сегодня у них была такая весёлая прогулка, сегодня Тинто влопатил всю порцию корма и удержал её в себе, сегодня он так неутомимо игрался с собаками Торресов! И вот это неизбежное произошло.       Осознание этого принесло Льюису долю горького, но всё же успокоения.       В Калифорнии было лишь семь утра. Он не решился позвонить Бланке, а потому написал:       «Доброе утро. Как ты сегодня? Можно тебя набрать?»       И, оставив телефон в складках постели дожидаться ответа, ушёл в душ. Он последовательно занимал себя завтраком, работой, тренировкой, онлайн-партией в монополию с отцом, братом и кузенами, прогулкой с Роско. Льюис думал: может, Торрес всё же был прав, и Бланке действительно нужно было дать время. И тогда он запрещал себе заглядывать в мессенджер. А тогда думал: может, к Торресу как раз и не следовало прислушиваться. Может, Бланку не следовало оставлять с этим наедине. Не оставлять её с этим наедине с Санти. И тогда он слушал тянущиеся в трубке гудки, отправлял ей сообщение за сообщением:       «Возьми трубку, прошу.»       «Бланка, умоляю, отзовись!»       «Нам нужно поговорить. Прошу тебя!»       Но она молчала. Болезненным уколом Льюиса пронзило, когда «был(а) в сети вчера в 20:34» сменилось на «был(а) в сети сегодня в 13:07», а его сообщения всё так же были подмахнуты только одной галочкой — доставлено.       К вечеру он вновь не мог найти себе места, не в состоянии думать ни о чём другом, не осмеливаясь выпустить мобильный из рук, проваливаясь во всё более вязкое отчаяние. Бланка была так близко к нему, Льюис мог прилететь в Калифорнию за два часа, мог бы отыскать её, обнять, обнажить перед ней боязливую и болезненную правду: он нуждался в ней. Вот только она не нуждалась в нём. И он не решался переступить через это её — ранящее его куда-то очень глубоко, в что-то сокровенное и беззащитное — желание. Он продолжал лишь исступлённо ждать.       А тогда сквозь его пальцы, всё набиравшие и стиравшие бессмысленные сообщения, просыпалось:       «Я люблю тебя.»       Льюис посмотрел, как оно отобразилось последним в череде оставшихся без внимания Бланки сообщений, и затаил дыхание. Может, она всё же смотрела на свой телефон. Может, касалась взглядом всех всплывающих уведомлений о входящих от него. Может, она увидит и это. Может, это заставит её откликнуться — пусть даже для сухого разговора о том, что теперь для этого было слишком поздно.       Льюис многого не знал.       Например, не знал, что 101-й хайвэй был старым шоссе с местами растрескавшимся асфальтом. И что между городками Сан-Хуан-Баутиста и Гилрой встречные полосы движения — по две в оба направления — были разделены непрерывным бетонным ограждением, и между тем и, собственно, проезжей частью, пролегала широкая полоса, усыпанная песком, пылью, мелким гравием и редким мусором, поросшая местами проткнувшимися комками травы. Не знал, что у 349-го съезда с 101-го хайвея в той была прогнутая решётка ливнёвки. Льюис не обратил внимания, что это его «Я люблю тебя» отобразилось в его мессенджере отправленным в 19:17 по времени Колорадо, а так, возникло на экране телефона Бланки в 18:17 по времени Калифорнии. Льюис не знал, что к этому времени телефон Бланки уже провалился в ливнёвую решётку и упал в пролегающий под ней бетонный желоб, от удара у него треснул и выгнулся экран, в образовавшейся щели виднелись платы, но телефон остался включённым и функционирующим. В 18:17 по калифорнийскому времени он принял и высветил на рассечённом паутиной трещин экране — «Входящее сообщение от «Льюис Хэмилтон»: «Я люблю тебя». Льюис не знал, что телефон Бланки проработает ещё семь часов, прежде чем из сгустившихся над океаном туч прольётся ливень, и хлынувшая по желобу дождевая вода затопит оголившиеся внутренности мобильного, его закоротит, и незадолго после полуночи он выключится.       Льюис не знал, что за две минуты до того, как он решился Бланке так своеобразно признаться, деревянный руль тяжело ударил её в грудь, не смягчая этого дробящего кости и разрывающего ткани импульса подушкой безопасности — той в «Мазде Миате» просто не было. Не знал он и того, что первый звонок на линию 911 о произошедшей чудовищной аварии поступил только в 18:19. Не знал, что спасатели не стали дожидаться буксира, способного оттянуть завалившуюся набок фуру, закрывающую им подступ, смявшую между собой и бетонным отбойником покорёженный зелёный кузов. Не знал, что полиция перекрыла все четыре полосы 101-го хайвэя, образовывая на том пробку в обеих направлениях, пока спасатели свешивались через бетонный разделитель, чтобы высвободить левую ногу Бланки из изломившегося вокруг неё остриями металла. Льюис не знал, что спасателям и парамедикам потребовались бесконечные двенадцать минут, чтобы достать Бланку из остатков её машины и переложить на жёсткие носилки. Не знал, что к моменту, когда каталку втолкали в фургон скорой помощи, Бланка была без сознания уже двадцать три минуты. Он не знал, что направлявшийся из Сан-Хосе вертолёт медицинско-спасательной службы, вызванный для эвакуации Бланки в реанимацию, развернули за ненадобностью.