I believe

      30 января началось для Бланки очень рано. Что-то выдернуло её из сна. Она открыла глаза в кромешную темноту и с минуту пыталась понять, что произошло. В квартире было тихо, в закрытых ставнях не виднелось просвета в наступивший по ту сторону день. Её голова казалась тяжелой и пьяной, будто с отвратительного похмелья. Бланка перекатилась на подушке, и это короткое движение отправило потолок над ней в плавное тошнотворное вращение. Судорожно сглотнув слюну, она выждала, пока то замедлилось, затем свесилась с края кровати и, нащупав на полу телефон, прищурилась его подсветившемуся экрану. 3:04 утра — она проспала от силы час. Её сознание — ещё не успевшее окончательно отключиться, спросонья натужно пытающееся запуститься — было вязким и густым, неразборчивой мешаниной обрывков воспоминаний и сновидений. На поверхность того не всплыло внятного ответа, почему она проснулась, а так, она повернулась, взбила под щекой подушку и потянула на плечи одеяло. То легко поддалось, и лишь в этот момент Бланка поняла, что было не так — она не ощущала на своих ногах привычной тяжести Тинто. Она знала, что его не было в спальне ещё до того, как резко села в кровати и оглянулась.       Волнение тяжело обвалилось в желудок, отдавшись в том болезненным спазмом. Бланка соскочила с кровати и, нетвёрдо ступая, пошатнувшись в проёме откатной двери и едва в него вписавшись, вышла на кухню. В кромешной темноте, едва нарушаемой зеленоватым мерцанием часов на микроволновке — 3:05 — она обогнула обеденный стол, ударилась бедром об угол приоткрытой дверцы посудомойки, засычала боли, полоснувшей кожу голой ноги, и щелкнула включателем лампы под навесным кухонным шкафчиком. Свечение той остро впилось в её уставшие глаза и оттолкнуло сумрак в дальние углы.       Тинто так и остался лежать на диване. Там, где накануне вечером задремал возле Бланки, пока она бесцельно щёлкала пультом телевизора в напрасной надежде найти что-то, способное пробудить в ней аппетит или ускорить течение времени. На стуле, придвинутом к дивану вместо журнального столика, осталась стоять картонная коробка так и не тронутого китайского риса с овощами, из той — источающей кисло-пряный запах — торчал прозрачный пластик вилки. На полу под стулом валялись несколько смятых салфеток, в углу дивана остался скомканным плед, в его складках затерялась надорванная упаковка «Орео», в щель у подлокотника свалился чёрный прямоугольник пульта. Когда Бланка подошла ближе, Тинто поднял башку, ударил передними лапами по подушке и слабо завилял обрубком хвоста. Длинные задние лапы безвольно свешивались с края. По серой обивке дивана под ними растянулось большое тёмно-бурое пятно с отчётливыми ручейками крови.       Единственным, что остановило Бланку от того, чтобы пронзительно вскрикнуть, был холодный спазм, затянувшийся удавкой вокруг горла. Сонную растерянность из её головы вымыло набежавшей, будто цунами, волной адреналина.       — Сейчас, потерпи! — Шепнула она доберману, который в немой мольбе взвёл к ней чёрные глаза, влажно отражающие росчерк флуоресцентной лампы, и прожогом бросилась обратно в спальню. Она подхватила из сваленной просто в дверях ванной кипы одежды первую попавшуюся пару штанов, со спинки кухонного стула сорвала куртку и босиком втолкнулась в ботинки; сунула телефон в карман, сгребла с комода ключи от квартиры, брелок от машины и — зачем-то — поводок. Тогда метнулась к дивану. Она вытряхнула из пледа шуршащий целлофан, шоколадное печенье рассыпалось по полу, смахнутый пульт провалился глубже в щель — Бланке было всё равно. Обернув пледом Тинто, она протиснула под него руки и, спёрто выдохнув:       — Сейчас будет немного больно, — подняла его мелко дрожащее сорокакилограммовое туловище.       Доберман взвизгнул и задёргался, пытаясь вырваться, и Бланка, не различая, всхлипывала от слёз или от усердия — удерживать такой сопротивляющийся вес на вытянутых вперёд руках было большой нагрузкой — зашептала:       — Прости! Прости, я знаю. Тебе нужно совсем немного потерпеть. — И будто колыбельную, она стала мелодичным эхом повторять: — Совсем немного, ещё чуть-чуть, нам недолго. Потерпи ещё немного. Потерпи!       Тинто изворачивался в её хватке, панически дёргал головой из стороны в сторону, скулил и взвизгивал, замахивался передними лапами, но не злился. В немой мольбе он раз за разом выгибал шею к Бланке и вылизывал ей лицо.       Площадь встретила их звонкой тишиной. В последнюю свою вылазку на машине Бланке не удалось отыскать тут свободное место, и теперь ей пришлось бежать вниз по улице, в панике выискивая в тесно напаркованной шеренге автомобилей свой. Ей пришлось побороться с карманом, не выпускающим из спутавшейся связки ключ от машины, с соскальзывающей тяжелой задницей Тинто и с дверцей. Она уложила добермана на заднее сидение и туго запахнула на нём плед — январские ночи приходили в Мадрид с заморозками, лобовое стекло её машины взялось намёрзлой белесой плёнкой, их выдохи срывались в салоне облаками пары.       Бланка прыгнула за руль и, даже не озадачиваясь тем, чтобы прогреть двигатель или дождаться, пока натужно зашумевший из решеток обогревателя воздух разморозит окно, лишь отчасти различая очертания соседних авто, даже не сверившись с боковым зеркалом, воткнула передачу, бросила педаль тормоза и порывисто выехала в полосу. Руки дрожали усталостью мышц, пальцы замёрзли и были неподатливыми. Она не стала задавать поисковику запросы о ближайшей круглосуточной клинике, она сразу проложила маршрут до «Ветериос» — на обратном конце Мадрида, почти у самого аэропорта, и пусть до той значилось без малого двадцать километров, Бланка не намеревалась соблюдать скоростной режим. Она знала — прибудет туда значительно быстрее, чем за предсказанные навигатором двадцать две минуты.       Город был абсолютно пустынным. Тускло светили фонари, сменялись цветами светофоры, редкое такси прокатывалось через перекрёсток, пешеходов не было. Звучание малолитражного двигателя её машины рассекало сонную тишину оглушительным рокотом, оно колотилось под бетонным потолком тоннелей, подныривающих под жилыми кварталами и пешеходными улицами. Бланка игнорировала знаки «Стоп», втискивала педаль газа ниже перед каждым мигающим желтым светофором, выезжала на круговые развязки, не замедляясь и не оглядываясь по сторонам.       Она высматривала Тинто в зеркале заднего вида, и, чтобы отыскать его остроухий силуэт, ей приходилось опускать прямоугольник зеркала всё ниже. Он бессильно оползал на сидение, башка всё свешивалась вниз, но он упрямо вскидывал её каждый раз, когда к нему заговаривала Бланка. Она обещала ему, что ему станет легче, что им придется немного отдохнуть, но потом они отправятся в приключение. Они поедут к океану и вновь отправятся в горы, они будут вместе — только вдвоём. Она обещала ему, что купит того смехотворно огромного плюшевого медведя из витрины магазина детских товаров, который так нравился Тинто. Она смеялась над тем, что им придется выбросить всю мебель из гостиной, чтобы его там уместить, но обещала, что сделает именно так. Она торговалась с ним, клялась, что будет ставить будильник, и каждое утро они будут выходить на долгие прогулки, она вернется к тренировкам, она снова будет бегать — а так, сможет бежать и он. Она придумала, что им стоило купить велосипед. Что в Мадриде она не решится отпустить его с поводка, но на велосипеде сможет угнаться вслед за ним, не одёргивая, не вынуждая замедляться и её ждать. Она обещала, что закатит ему вечеринку и пригласит на ту Роско, и там будут собаки Торресов, и будут много отличных палок, которые они смогут сгрызть на щепки, и угощением будет то мороженое с карамельной крошкой, которое Тинто любил подворовывать с ложки.       Бланка внесла Тинто в «Ветериос» в 3:32, почти вдвое обогнав извилистую синюю линию маршрута в своём телефоне. Сонная санитарка за стойкой администратора провела их в смотровую, туда же поспешно пришёл спросонья ссутулившийся и пробиваемый ознобом ветеринар. Тинто сделали укол, вытерли и осмотрели, он огрызался, пытался вскочить на лапы и оглушительно лаял. Бланке вдвоём с опасливо отклоняющейся санитаркой пришлось приваливать добермана весом своих тел, пока ветеринар наголо выбривал ему брюхо и выводил по оголившейся коже вокруг совсем недавно затянувшегося послеоперационного шва датчиком УЗИ. А тогда ему сделали ещё один укол, и доктор скорбно посмотрел на Бланку, и она упрямо мотала головой его словам о том, что им с Тинто придется проститься ещё до наступления утра.       А тогда утро таки наступило. И Тинто в нём уже не было.       Когда Бланка с бесцельно провисшим в руке ошейником вышла из клиники, небо ещё не предвещало позднего зимнего рассвета, но в окнах многоквартирных домов напротив уже зажигался свет. Воздух был острым, но она не чувствовала пробирающегося под одежду холода. Она не чувствовала и саднящей боли в коленях, на которых стояла, расцеловывая Тинто и всё не находя в себе силы проститься, а так, не позволяя ветеринару сделать последний, усыпляющий укол. Над её головой надрывно гудели двигателями самолёты, низко заходя на посадку в Барахас, но она их не слышала, не различала их широких силуэтов, взблёскивающих в густой черноте неба яркими маячками.       Она не чувствовала ничего. Мир окончательно перестал существовать. Бланка с размаху шагнула в непроглядную глубину депрессии, в которой уже не оставалось никаких эмоций и даже физических ощущений — лишь полное онемение. Ни в чём больше не было смысла.       В клинике спрашивали, хотела ли она похоронить Тинто или кремировать, и обещали с этим помочь, организовать всё под ключ, но Бланка не была в состоянии понять смысл произносимых ими слов. Она лишь молча приложила к протянутому банковскому терминалу телефон.       Она села в машину и вывела её с дворика «Ветериос», не следуя ни навигатору, ни приведшему её сюда маршруту — наугад. Четверть часа спустя она обнаружила себя за рулём, а на спидометре — 120 км/час, где-то на шоссе с просыпающимся трафиком, и пока не рассмотрела синий щит указателя, не понимала, где находилась. М-40 в сторону выезда из Мадрида. М-40, по которой за девять месяцев работы в Формуле-1 Бланка не раз мчала из аэропорта в Ла Моралеху.       Отсюда к Торресам было ближе, чем домой, и поехать прямиком к ним ощущалось чем-то совершенно закономерным, сейчас единственно правильным — ей нужно было куда-то приткнуться, она не могла вернуться в пустую квартиру одна. И всё же она съехала на первой же развязке, описала на эстакаде над шоссе полукруг и повернула назад в Мадрид. Времени было всего шесть утра. А ещё… Конфликт, вроде, был исчерпанным, Торрес всегда был очень отходчивым, но, казалось, всё ещё осуждал Бланку за эту её слабость с Льюисом. Что-то звенело в их общении все две недели с возвращения из Лиссабона, и это что-то ей не нравилось. Это что-то ей сейчас было совершенно не к месту.       Она поехала домой. Она поднялась в квартиру, и просунутые в замочную скважину ключи врубили в ней автопилот. Бланка перешагнула порог, вернула на место поводок и направилась прямиком к дивану. Сухими механическими движениями, не сопровождаемыми осознанием своих действий, она сняла с подушки дивана серый чехол, застирала высохшее пятно в раковине ванной, оставляя на белом кафеле той алые подтёки, прошагала на кухню и забросила потяжелевшую ткань в барабан стиральной машинки. Ничто в ней не отдавалось пониманием того, что это означало. Сознание закоротило, единственной выполняемой функцией было застрявшее в командной строке: приберись здесь, не оставляй за собой беспорядок.       Бланке потребовалось два часа усердной работы. С пола исчезли смятые салфетки, обёртки и раскрошившееся печенье, все стулья вернулись за обеденный стол, со стекла того было вытерто пыль и высохшие разводы пролитого кофе. Груда одежды разделилась между шкафом, стиральной машинкой и расставленной перед диваном сушилкой. Постель была сменена на чистую, кровать была накрыта покрывалом. С дощатого пола исчезли ватные комки пыли и спутанных волос. В ванной повис едкий запах дезинфицирующего средства для сантехники. С глади зеркала утёрлись брызги воды и зубной пасты. Кухонная раковина опустела, в посудомойке, неделями служившей складом не используемой посуды, заплескалась вода. В урне был расстелен пустой мусорный пакет.       Будто была такой же частью интерьера, Бланка тщательно вымыла и себя. Уже наступило официальное, обретшее голоса прохожих и шум машин, наводнивших площадь внизу, подсвеченное взошедшим солнцем утро 30 января, когда Бланка остановилась перед запотевшим зеркалом и всмотрелась в отражение своего лица между тяжело повисшими мокрыми волосами. Она видела эту женщину раньше. Не любила воспоминания о ней, но хорошо её знала, узнавала её в потускневшей голубизне глаз, в запавших под ними тенях, в линии рта, в поникшем силуэте плеч.       Этой женщине, которой она не встречала несколько лет, вглядывающейся в Бланку, пришла мысль, показавшаяся самой Бланке совершенно закономерной.       Всё началось в Сан-Франциско. Только там оно и могло закончиться.       Только на их пляже она сможет в последний раз отпустить Тинто и в этот раз его не окликнет.       Гугл сказал ей, что на ближайшие дни прямого перелёта в Лос-Анджелес не было — только 17-часовые и даже 22-часовые с пересадками во Франкфурте, Нью-Йорке или Филадельфии. Но девушка с горячей линии авиакомпании «Иберия» сообщила, что в 13:30 из Барселоны вылетал нужный ей самолёт, с него уже была снята бронь, имелись свободные места, и она могла помочь Бланке с покупкой билета и предварительной регистрацией на рейс.       Бланке абсолютно ничего с собой не было нужно. Её новёхонький, переживший лишь перелёт из Мадрида в Абу-Даби и обратно чемодан остался пустым стоять в шкафу. Она подвязала влажные волосы оранжевым платком — «Эрмес», одним из тех нелепо дорогих подарков-безделушек от Санти, на которые изредка соглашалась, проходивших под установленный ею ценз стоимости, — сверху натянула шапку; сбросила в рюкзак телефон, зарядку и наушники, проверила в карманчике за молнией наличие своего паспорта, закрыла ставни и вышла из квартиры.       Времени привычно перед длительной поездкой перепарковывать машину на подземную стоянку уже не оставалось. Бланка впрыгнула в ожидавший её «Убер», она успела на скоростной поезд, отбывающий из Мадрида в 9:17 и незадолго после полудня оказалась в Барселоне. Уже из аэропорта она отправила в Калифорнию, только входившую в раннее утро, короткое:       «Сегодня вечером буду в Лос-Анджелесе. Можно к тебе?»       Когда тринадцать часов спустя самолёт сел, и снятый с авиа режима телефон сменил время на местное — 18:47, на экране среди прочих всплыли уведомления о пропущенном звонке и двух сообщениях от «Санти».       Первое пришло ещё калифорнийским утром:       «¡Claro está!» *       Второе всего час назад:       «Я в квартире.»       Квартирой Санти называл просторный пентхаус на самой верхушке роскошного клубного дома. В линиях крыши, кованных оградках, геометрии окон и благородно позеленевшей бронзе балкончиков было что-то от ар-деко. Было что-то в круглой подъездной дорожке вокруг фонтана, в ровно подрезанных кронах деревьев, зарывающий крыльцо от любопытных глаз, в обшитом тёмным деревом фойе и кубизме, взятом в рамки на стенах коридоров, в неусыпном портье в безупречной форме от нуарных фильмов золотой голливудской эпохи.       В приложении «Убер» Бланка ввела пунктом назначения: 10580, бульвар Уилшир. В ответ «Санти» она написала:       «Уже приземлилась. Буду у тебя через сорок минут.»       А тогда вернулась к имени «Льюис Хэмилтон», возникшему везде: в уведомлениях о пропущенных, в сообщениях, мессенджере, даже в Инстаграме. Ещё вчера в Бланке отдалось бы волнительным теплом то, насколько настойчиво он колотился в её отключенный телефон — семь пропущенных и больше двух десятков сообщений. Её бы защекотало несмелой надеждой то, насколько отчаянными были последние из них:       «Бланка, ау?!»       «Куда ты пропала?»       «У тебя всё в порядке?»       «Бланка, отзовись!»       «Я что-то не то сказал?»       «Я звонил Фернандо. Он тоже не имеет понятия, где ты. Это уже не смешно!»       Сегодня же она лишь равнодушно просмотрела все из них, чтобы не раздражали красным счётчиком непрочитанных входящих, и сухо ответила:       «Я тут.»       Льюис отозвался, уже когда машина свернула на бульвар и сразу за кладбищем упёрлась в очередную тянучку:       «Где ты была?!»       «Прилетела в Калифорнию.»       «Что-то случилось?»       Она соврала:       «Нет.»       И спешно вышла из мессенджера, заблокировала телефон и забросила в рюкзак. Если он звонил Торресу, то мог знать, что Бланка не отвозила к нему Тинто, а что теперь она сказала ему про Штаты, легко бы решил это незамысловатое уравнение. И Бланка не была готова вновь услышать этот вердикт. Она суеверно избегала этого словосочетания даже у себя в голове. Она не хотела об этом говорить. Она вообще не хотела разговаривать.       Но Санти, конечно, завёл беседу.       Пилар приготовила густой жгучий суп санкочо и сырные эмпанадас, аж лоснящиеся маслом на зарумяненных боках, она обнимала Бланку, накрывала её руки мягким теплом своих заботливых ладоней и всё приговаривала, чтобы та ела. А Бланка, пусть и была на ногах уже двадцать шесть часов и за это время не держала во рту ничего съестного, не могла себя заставить проглотить хотя бы ложку. Каждый вдох прежде отзывавшегося в ней требовательным голодом аромата этим вечером бесконечного долбанного 30 января пробуждал в ней тошноту.       Какое-то время они просидели вот так, разделённые калённым стеклом обеденного стола, и разговаривали обо всём и ни о чём. За окном рассыпались мерцающие созвездия Лос-Анджелеса, яркими стрелами вдаль устремлялись загруженные шоссе, далёкий холмистый горизонт медленно заплывал низко провисающей белесой дымкой. Сантьяго сидел напротив Бланки в расслабленно повисшем на голой груди шёлковом халате, широкие узорчатые рукава простилались по бокам тарелки. Волосы вокруг лица были собраны в растрепавшийся пучок, остальные кудри рассыпались по спине и плечам. Всё такой же великолепный и не стареющий.       Когда-то по пьяни Санти предложил ей пари: если в её сорок лет они оба будут свободны, то поженятся. До сорокалетия Бланки оставалось чуть больше трёх месяцев. Она слушала Санти, кивала в такт его словам и думала, что ей было даже немного жаль, что этого не произойдёт. В какой-то другой жизни, у какой-то другой версии Бланки это могло бы сработать: его деньги были бы с ней в безопасности, она с радостью подмахнула бы брачный контракт, лишающий её всяческих претензий на его имущество, они жили бы порознь в его накупленной по миру недвижимости, она летала бы на его самолётах и вертолётах, они пересекались бы в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке или Женеве, три дня запоем трахались и разъезжались каждый по своим делам. Он — нагромождать свои богатства, она — тренировать какой-нибудь баскетбольный клуб, купленный им же для неё. Кто-нибудь по ошибке называл бы её сеньорой Эрреро, и она бы непременно исправляла их — сеньора Монтойя. Вот только этому не быть. Уж точно не теперь.       — Стелла залетела, — между прочим сообщил Санти, и Бланка, выныривая из своих размышлений, удивлённо округлила глаза.       — От кого?       — От какого-то паренька из команды этой демократки, нацелившейся осенью в Сенат. Стелла сейчас её правая рука. Пиздец её угораздило.       — Что она будет делать?       Санти пожал плечами и предположил:       — Аборт?       — На каком она сроке?       — 9 недель.       Бланка хохотнула:       — Хорошо, что она в команде калифорнийской демократки.       Поужинав, они перешли в гостиную. Санти плеснул себе агуардиенте и, взболтнув лишь на треть полной бутылкой, предложил Бланке. Она покачала головой и завалилась на полукруг дивана. Эрреро, сделав два небольших глотка, подошёл и остановился прямо перед ней — высокая широкоплечая фигура под спадающим мягкими шёлковыми волнами халатом, пояс слабо повязан вокруг бёдер, босые стопы на светлом тонко тканном ковре.       — Я могу тебя получить? — Спросил он, и его скатившийся по Бланке янтарный взгляд договорил без слов: немедленно.       Бланка отрицательно дёрнула головой. Санти отшатнулся на шаг назад и прищурился.       — Всё ещё Льюис Хэмилтон?       — Не совсем, — слабо отозвалась она.       Он сделал ещё один шаг назад и ещё один глоток. Спросил:       — Между вами что-то не срослось? Ты поэтому тут?       Она кивнула как-то рефлекторно, даже не сосредотачиваясь на том, что не говорила Санти о них с Льюисом, даже не отыскивая в себе правды: она была тут, потому что искала способ от себя сбежать.       Эрреро присербнул ещё немного огненной воды и хмыкнул:       — Ну и хуй с ним! Он тебе не подходит.       — Правда? — С горькой усмешкой отозвалась Бланка.       Ей как раз казалось, что он ей подходил. Та версия Льюиса Хэмилтона, в которую Бланка верила до середины ноября, та его версия, отдельная от шелухи славы и богатства, очень ей подходила. Льюис исцелял её, он убеждал её в том, что её можно было — и то легко, и то себе в удовольствие — любить. Вместе с ним она ощущала себя так же комфортно, как наедине с собой, лишь без порой подступающей горечи одиночества. Он не мешал ей. И после всей прожитой жизни, в которой всякий мужчина, включая Санти, начинал раздражать её своим присутствием уже спустя две недели, пробыть с ним — по-настоящему близко — пять месяцев и ни единого раза не ощутить его чем-то чужеродным рядом с собой было невероятным. Льюис не пытался её перекроить. Он не задавал вопроса: почему ты это делаешь? Почему бы тебе не перестать? Он задавал лишь вопрос: почему бы нам не сделать ещё и это? Почему бы тебе не попробовать что-то новое?       Бланка терялась в этих мыслях уже не раз и каждый раз безуспешно пыталась выловить себя из бурного течения, сносившего её к острым порогам обиды, боли и злости, к перемалывающим её сожалению и отчаянию — этот звучащий эхом мамы голос был прав, как же бессмысленно было терзать себя тем, что она потеряла что-то, чего никогда и не имела. Но этим вечером благословение депрессии сошло на неё полной пустотой. Впервые за два с лишним месяца размышления о Льюисе не пробудили в ней абсолютно ничего.       — Что я могу для тебя сделать? — Спросил Санти. — Что тебе нужно?       Она мотнула головой. Хэмилтон подходил ей ещё и поэтому. Он никогда не спрашивал её о том, что делать, он просто делал и ставил её перед фактом. Бланка всю жизнь свято проповедовала ненависть к тому, когда кто-то пытался за неё что-то решить, а на самом деле она ненавидела просить об этом. Сам этот вопрос подразумевал, что она будет молить о помощи, а она никогда и никого ни о чём не молила, ничего не выпрашивала. Даже у родителей, даже в детстве. Ей претило в ком-то нуждаться. Вот только Льюис был чутким и внимательным, и когда он не спрашивал, а сразу делал, Бланка этого не ненавидела. Она ощущала это заботой, которую редко получала, за которую прежде ей всегда было стыдно, от которой она отказывалась, лишь бы не быть в долгу. Но не с Льюисом.       — Я заберу «Мазду», — сказала она. — Немного покатаюсь. Проветрюсь.       Санти подозрительно прищурился:       — Немного — это несколько часов? Дней? Месяцев?       Её честный ответ ему бы не понравился, а потому она соврала:       — Неделю.       — Ладно.       30 января наконец закончилось для Бланки через двадцать семь часов после пробуждения. Она откинулась на характерно пахнущую домом Эрреро подушку и, выжатая наизнанку, вмиг отключилась. Её проглотил очень глубокий беспробудный сон и выпустил только спустя двенадцать часов. Когда она проснулась, Санти уже не было. Пилар приготовила ей завтрак и неотрывно взволнованным взглядом наблюдала за тем, как Бланка вталкивала его в себя весь до последней крошки. Они выпили по-колумбийски густого терпкого кофе, обнялись и распрощались.       «Мазда» дожидалась её в подземном гараже, накрытая запыленным тент-чехлом, такая нелепо маленькая в соседстве с массивными остроугольными «Геликами» Санти. Бланка купила этот кабриолет сразу по приезду в Штаты, без сожалений отсчитав за него четверть привезённых с собой сбережений. Просто потому что ей была нужна машина, и потому что она любила ездить на механике, и потому что она была в Калифорнии, а на чём ещё ездить молодой женщине в Калифорнии, если не на культовом кабриолете. Машина была старой, ещё 91-го года, родом из той эпохи, когда всплывающие фары были разрешены, а безопасность не была в приоритете. «Мазда Миата» досталась Бланке в относительно хорошем состоянии, густая зелень окраса кузова не была изъедена ржавчиной или выпалена солнцем, тканевая крыша не протекала, светлая кожа сидений не растрескалась. Она выкупила машину у какого-то едва закончившего школу мальчугана из Риверсайда, легко поддавшегося на торги и совершенно не осознававшего, насколько культовой та была. Напополам разломанный бампер валялся в багажнике, торпедо было испещрено наклейками, в двери были кустарно врезаны новые колонки, и вместо старого кассетного проигрывателя в слишком большом разъеме болталась магнитола с USB-входом. Бланка привела «Миату» в порядок, ей выгнули смятое крыло, поставили новый бампер, перебрали ходовую, довели до ума мультимедиа, а бонусом вместо заводского потёртого чёрного пластика руля поставили новый, деревянный, приятно ложащийся в ладонь полированной гладью.       Бланка любила эту машину. Долгое время тут «Мазда» была её единственным другом. Вместе они исколесили всё побережье, терялись между древних великанов национального парка Секвойя, «Миата» дожидалась Бланку, пока она бродила по скалам в Йосемити. Вместе они переезжали из квартирки в Нортридже в виллу Санти в Малибу, вместе они обживались в Сан-Франциско, вдвоём они катались по 101-му хайвэю из Сан-Франциско в Лос-Анджелес и назад. Когда в 2021-м Бланка возвращалась домой, и Санти предложил ей зафрахтовать контейнер на сухогрузе, чтобы перевести «Мазду» в Испанию, она отказалась. «Миата» нужна была ей здесь. И поздним утром 31 января Бланка вернулась к ней — только ей она могла доверить семичасовое единение с пейзажами 101-го хайвэя, только она могла безоговорочно принять Бланку такой, какой она сейчас была. Только ей она могла доверить своё горе.       Аккумулятор весьма ожидаемо сел, и Бланке пришлось подкуривать его переброшенными с «Мерседеса» крокодилами. Отстоявшееся в бензобаке горючее не пришлось по вкусу двигателю, и какое-то время он натужно кашлял, расшевеливаясь и заполняя низкое бетонное помещение едким выхлопом. Ремень генератора принялся мелодично насвистывать. «Мазда» ругалась на Бланку за такое долгое отсутствие, но всё же не подвела.       Уже наступил полдень, когда Бланка написала Санти:       «Я уехала.»       Бросила телефон на пассажирское кресло — в салоне автомобиля 91-го года тому не было другого места; обвязала голову оранжевым платком, чтобы ветер не растрёпывал волосы, а солнце не выжигало в её темечке головную боль; и выкатилась на бульвар Уилшир. Бланка отпустила всё, за что держалась. Она проигнорировала все насыпавшиеся входящие от Льюиса, она не перезвонила Фернандо. Больше ей не были нужны спасательные круги — она уже не рассчитывала выплыть.       У кладбища она привычно свернула направо, к близкой горной гряде, уводя «Мазду» в их последнее путешествие.